На суровом склоне

На маленькой станции, не доезжая Иркутска, Марцинковский с торжеством притащил «Директивную телеграмму стачечного комитета», адресованную:

«От Маньчжурии до Иркутска и Сретенска, всем служащим и рабочим. Копия начальнику Забайкальской дороги и Харбинскому стачечному комитету».

Документ действительно был интересный: предписывались правила приема и передачи депеш. Позитивная часть сама собой разумелась, но негативная была пикантна, и документ переходил из рук в руки. В нем предлагалось вовсе не принимать депеш, исходящих от жандармов, и депеш, шифрованных правительственным шифром, от кого бы они ни исходили.

Телеграмма была передана со станции Маньчжурия за тремя подписями представителей стачечных комитетов, но в ленте стояли только их должности. Фамилии были аккуратнейшим образом вырезаны.

Чем дальше в глубь мятежного края продвигался поезд, тем больше людей хватали, допрашивали или без допроса подвергали экзекуциям. И тем строже становилась кара. Стали наскоро строить виселицы у станции, тут-то и вспомнили, что следовало бы возить с собой — переносную. Выступила на первый план служба исполнения. Нужен был уже не только сильный конвой, но и люди, умеющие быстро и ловко надеть наручники на приговоренного, связать сопротивляющегося, выбрать место казни не на виду, но и не в отдалении от поезда. А главное, все делать без шума, потому что барон не любил излишней стрельбы и не уставал твердить: берегите патроны!

Сразу как-то укрупнился до сих пор вовсе не заметный жандармский ротмистр Куц, маленький плешивый человек со светлыми баками, который все это умел.

Заработала тайная служба, приданная барону. На каждой станции она получала от местных жандармских отделений агентурные донесения о положении впереди, на территории мятежников, и о мероприятиях забастовщиков.

Барон высмеивал эти донесения, а одно зачитал за ужином, — все хохотали до слез. Описывалось, как по инструкции о «тщательной маскировке» филерам нацепили парики и бороды, но агенты принуждены были «прекратить действия по причине мальчишек и смеха на улицах».

Но смех смехом, а то же наружное наблюдение точно установило связи Читинского комитета с гражданскими лицами и войсками. Была доставлена копия схемы обороны вокзала Чита-Дальняя и железнодорожных мастерских — опорного пункта бунтовщиков.

Прибыл с трудом, как говорили, прорвавшийся «из самого пекла» молодой человек, Ипполит Чураков, о котором барон без всякого смеха отозвался как о «преданном престолу, чрезвычайно ценном агенте», привезшем, — барон сделал волнистый жест в воздухе, — разветвленную схему вооруженных сил забастовщиков. Молодой человек этот — сын известного в Сибири промышленника, сам в прошлом «был причастен» и умно сохранил связи. Из его сообщений следовало, что Чита серьезно укрепляется и намерена принять бой.

Подобные сообщения действовали на барона, как зов трубы на старую армейскую лошадь: он необыкновенно воодушевлялся — или делал вид, что воодушевляется, — и всячески преувеличивал опасности, ждущие впереди. Уже стало ясно, что мятежную Читу будут расстреливать из орудий, установленных на доминирующей высотке вблизи города.

Агенты специальной службы в поезде принимали беглецов из района действия забастовщиков и подробно опрашивали их.

Из сообщений осведомителей и просто беженцев следовало, что бунтовщики знают о приближении карателей и принимают контрмеры.

Но странно, часто все же удавалось заставать противника врасплох. На станции Иланская в депо шло собрание рабочих. В то же время у семафора мирно стоял эшелон Терско-Кубанского полка. В вагонах жили обычной бивачной солдатской жизнью, пели песни, сушили портянки у печурок и дымили цигарками.

Меллер-Закомельский приказал вызвать командира и, грубо выругавшись, сказал:

— Скоро забастовщики вам на голову на. . ., а вы оботретесь и дальше будете прохлаждаться.

Он мельком взглянул на Заботкина, стоявшего тут же в ожидании приказаний, немного подумал и бросил:

— Кубанцам разгромить станцию. От нас… — барон снова взглянул на Заботкина, — выберете десяток наших богатырей. Под командой… — Барон остановил взгляд на Сергее. Тот инстинктивно подобрался, с отвращением ощутив, как непроизвольно изобразил на лице «готовность»… — Вот он и поведет, — проговорил барон. Ильицкому почудилась в тоне Меллера странная нотка: то ли лукавства, то ли торжества.

«Какая чушь. Все нервы», — сказал себе Ильицкий. И, сдвинув каблуки, повернулся кругом.

«А барон соображает быстро: отрапортует, что громили «гнездо забастовщиков» большим отрядом, а потерь не покажет: потери Терский полк покажет», — подумал он уже на ходу.

Ильицкий с десятком солдат первым ворвался в помещение. Кто-то крикнул: «Товарищи, спасайтесь! Солдаты!» С верстака спрыгнул человек, только что говоривший. Поручик успел заметить рыжую лисью шапку. Люди, стоявшие у верстака, не бросились врассыпную, а, наоборот, тесно сомкнулись, закрыв оратора. Вряд ли имело смысл теперь его искать, хотя Ильицкий почему-то был убежден, что это — опасный пропагандист.

Терцы работали прикладами, с силой опуская их на спины людей. Рабочие хлынули к выходу, там их брали в нагайки.

Ильицкий увидел, как человек в кожаном фартуке занес руку с молотом, молот пролетел над головами, и казак, стоявший у входа, обливаясь кровью, свалился.

Кто-то разбил лампу. В полутьме кубанцы действовали кинжалами.

В это утро барон заканчивал донесение государю. Он включил в него события на станции Иланской, не приукрасив их и не исказив цифр:

«Убито бунтовщиков 19, ранено 70 и 70 арестовано. С нашей стороны потерь не понесено».

Теперь вошел в действие составленный лично Меллер-Закомельским план о порядке остановки и осмотра встречных поездов.

Все поезда останавливались у входного семафора и оцеплялись на тот случай, если поезд, несмотря на закрытый семафор, попытается прорваться. Пассажиров не выпускали из вагонов. Офицеры проверяли документы и обыскивали подозрительных.

Ильицкий всегда чувствовал мучительную неловкость при этих операциях, особенно с женщинами.

На станции Зима поручик, войдя в купе второго класса, увидел красивую, хорошо одетую даму. Она, улыбаясь, протянула Ильицкому свой вид на жительство: Надежда Семеновна Кочкина.

— Вы проживали в Чите, чем занимались? — спросил Ильицкий.

Женщина ответила с той же естественной и приятной улыбкой:

— Я преподавала изящное рукоделие дочери генерал-губернатора Холщевникова.

— Как выглядит дочь генерал-губернатора? — спросил Ильицкий.

Уж очень странно было себе представить по-монашески скромную Ольгу Холщевникову рядом с этой яркой, ослепительно красивой женщиной.

Дама засмеялась, раскрыла ридикюль и протянула поручику фотографию Ольги Холщевниковой. Через весь угол открытки шла аккуратная надпись: «Любимой учительнице от Оли».