На суровом склоне
Шрифт:
— Товарищ Григорович! Ты будешь говорить? — тихо спросил Столяров.
Антон Антонович очнулся от своей задумчивости. Вот они, самые стойкие и мужественные его соратники. Доведется ли им еще соединиться? Он вглядывался в обращенные к нему, искаженные волнением и болью лица людей, и не было для него на свете никого дороже их.
— Товарищи! — воскликнул Костюшко, и слово это такой, скорбью отозвалось в нем, что он с минуту молча стоял перед собранием, опустив голову. — Вы только что сами приняли решение, — наконец заговорил он своим негромким, таким знакомым всем глуховатым голосом. — Давайте расходиться группами по пять-шесть человек.
Он кончил, но никто не двинулся с места.
Антон Антонович растерянно оглядел товарищей, как бы спрашивая, почему они не уходят. За его спиной Столяров вытирал глаза платком.
— Антон Антонович! Прощайся с народом! — негромко сказал он.
— Мы прощаемся с вами… — начал было Костюшко, и не мог продолжать…
Как будто это были самые главные, долгожданные слова, дружинники зашумели и окружили Антона Антоновича.
Он переходил от одного к другому, ощущал прикосновения множества рук, ловил взгляды скорбные, полные тревоги или сочувствия, слышал слова надежды и участия, отчаяния и одобрения… Но не упрека… Нет, не упрека, которого ждал. Это придало ему силы.
Уже светало. Протяжный гудок поплыл над путями, над баррикадой и заваленными мешками стенами — сигнал покидать мастерские.
«Как похоронный звон», — помстилось Костюшко. Верно, о том же подумал Кривоносенко, шедший рядом. Они оба остановились и слушали, как замирает зов гудка на пустой уже площади.
Имею в распоряжении 16 рот, 2 горных орудия, 12 пехотных, 18 конных пулеметов. Утром 23 приступаем к самым решительным действиям, если 22-го оружие не будет сдано и рабочие не подчинятся законным властям…
Здесь уже находится ген. Полковников, проявивший свою деятельность с самой лучшей стороны; человек он решительный, могущий скоро водворить порядок в области. В Забайкалье обязательно надо двинуть еще одну дивизию. Думаю — после мер, кои мы все принимаем — Сычевский, Полковников и я, — успокоение наступит скоро.
Распоряжением Полковникова арестованы нижние чины 3-го ж. д. батальона, почти сплошь бунтовщики. В массе войска безусловно верны своему долгу.
«1. Сдать все оружие к 12 ч. дня 22 января караулу у моста через р. Читинку. 2. Встать на работы и подчиниться требованиям законных властей. 3. Все взятые с оружием в руках или оказавшие какое-либо сопротивление после 12 ч. дня 22 января с. г. будут беспощадно наказаны.
Полная тревоги за мужа, Софья Павловна собралась ехать в Хилок. На случай, если она разминется с доктором, она оставила ему записку. В ней говорилось, что ему необходимо скрыться и что обед для него стоит в русской печке.
Но в это время доктор Френкель приехал сам. Едва завидев в окно его высокую сутуловатую фигуру, Софья Павловна вмиг забыла все свои опасения. Он
был здесь, все было хорошо.— Боже мой! У тебя совершенно окоченевшие руки. Ты безусловно простудился.
Она металась по комнате, колеблясь между желанием немедленно уложить мужа в постель и страхом перед арестом: по-настоящему доктору не следовало бы ночевать дома.
Но было так уютно в этой обжитой их квартире, где они провели лучшие дни своей жизни, так весело вспыхнуло пламя в печке и так славно трещал недавно поселившийся за шкафом сверчок, что не верилось в реальность угрозы.
Доктор согласился лечь в постель и выпить малины. Это окончательно решило вопрос.
Софья Павловна сидела на кровати, подавала ему чай и была так же счастлива и покойна, как много лет назад, когда некрасивый сутуловатый студент-медик Френкель привел ее в заваленную книгами комнату в «меблирашках» и сказал:
— Ну вот, Соня, теперь вы моя жена. Не знаю, будете ли вы со мной счастливы. Видите ли: я не очень удобный муж, но я предупреждал вас, и вы знаете мои жизненные планы. Самое же главное — это то, что я вас люблю.
Да, действительно, он честно и обстоятельно, как все, что он делал, рассказал Сонечке Надеждиной, что по окончании университета поедет работать в деревню и будет лечить мужиков и их детей. Детская смертность в России много выше, чем в других европейских государствах и даже некоторых азиатских. Можем ли мы, интеллигентные люди, спокойно спать, когда в родной стране мрут детишки?
Соня Надеждина прониклась правдой этих слов не потому, что услышала их впервые, но потому, что услышала их из уст любимого человека. Она забросила уроки пения и не вернулась в Лодзь, где жили ее богатые родные. По совету мужа Соня поступила на акушерские курсы.
В деревню доктору не удалось поехать, потому что в земства не допускали евреев. Френкели поселились на рабочей окраине большого южного города. Доктор лечил детей рабочих и вникал во все дела родителей своих пациентов. Когда начались забастовки, он помогал организовывать стачечный фонд, кассу взаимопомощи и составлять обращения к фабрикантам. Потом он, долго, много думая над листом бумаги, вычеркивая и переделывая, написал свою первую листовку.
В доме у них появились книги, непохожие на те толстые, с золотыми буквами на переплетах, которые стояли на докторских полках. Это были тоненькие, захватанные рабочими руками брошюрки. Ночами доктор читал «Капитал» Маркса.
Задумываясь над страницей, он говорил:
— Понимаешь, Соня, мне всегда казалось, будто мы стучимся в закрытую дверь и все наши усилия тонут в море народной беды. Так эта книга объясняет, отчего происходит беда. Ты понимаешь, Соня, какая это нужная книга?
И однажды он сказал:
— Я самый обыкновенный человек, Соня. Я всегда мучился тем, что я такой обыкновенный. Мне хотелось быть героем. Но теперь я знаю, чего стоят самые обыкновенные люди, если у них есть идея. Одна идея, но великая.
Вскоре доктора арестовали и выслали в Архангельскую губернию. Соня поехала с ним. Родители ее умерли, не простив ей ее брака и не оставив ей ничего.
Софья Павловна поплакала, но не потому, что ей было жаль черствых и тупых людей, давно ставших ей чужими. Она мечтала, что, вернувшись из ссылки, устроит мужу «настоящий кабинет», а теперь у нее не было для этого средств и, очевидно, уже никогда не будет.
Но муж, узнав причину ее слез, недоуменно поморгал светлыми ресницами и рассеянно сказал: