На суровом склоне

— Я могу вам это объяснить на ходу! — ответил Гонцов и, усевшись рядом, застегнул медвежью полость. — Прикажите ехать.

Туповатый кучер, услышав «господский разговор», не дожидаясь приказания, нахлестывал лошадей.

Дедюлина неприязненно, но без страха, скорее с любопытством, глядела на Гонцова. «А ведь она и верно стряпуха!» — вдруг подумал Гонцов. Было что-то простецкое, бесхитростное в ее взгляде, такими глазами смотрят бабы, как чужие мужики дерутся у кабака.

— Госпожа Дедюлина, выслушайте меня, — начал Гонцов и уселся удобнее, — вы женщина религиозная…

Он выждал минуту, лошади с ходу нырнули в падь.

— Я ваш враг, потому что я — безбожник. Но Христос велел прощать врагам. Может быть, даже спасать их!

Гонцов вдохновился: он же агитатор, черт возьми! Он умел говорить убедительно!

— За мной гонятся казаки. Но я никого не убивал, не грабил. Я действовал по велению моей совести. Вы можете провезти меня в безопасное место. Если вы не хотите или боитесь, я сейчас же соскочу с саней…

Он обернулся, увидел далеко позади верховых и умолк. Молчала и Дедюлина. Она тоже, несомненно, увидела позади группу конных с ружьями за плечами.

— Петра! — слабым, «барским» голосом произнесла Дедюлина. — Садись рядом со мной. Пусть человек конями правит. Да шапками переменитесь.

Видно, Петра, привыкший к капризам барыни, ничему не удивлялся. Он тяжело перевалился через козлы.

Казаки медленно приближались, опустив нагайки к стремени и покачиваясь в седлах, как соломенные чучела под ветром.

— До свиданьица! — озорно крикнул Алексей, взмахнув кнутом.

Трудовой день начинался рано. Еще стояла над землей зыбкая мутная мгла. Перед рассветом мороз набирал силу, но и ветер не уступал. Как стеклянные подвески, тонко звенели обледеневшие веточки акаций в саду.

Епископ страдал болезненным обострением слуха. Казалось, ветки царапают стекло окна, будто кошка скребется. В келье было душно, пахло лампадным маслом.

Утренняя молитва не облегчила Мефодия. Прекрасные крылатые слова, всегда навевавшие на него легкую и приятную грусть, сегодня словно потеряли свою душу.

Пустые словеса, кощунственно плоские, лишенные сопутствовавших им мыслей, оскорбляли Мефодия. К тому же, молясь, он все время слышал, как в квасной, в подвале, гремят перемываемые бочки.

Епископ старался не смотреть, как ветер треплет белье на веревке, протянутой между деревьями. Но суетная мысль о неразумной Федосье, которая оставила на ночь на веревке вымерзшее белье, отвлекала. К тому же от порыва ветра вдруг снялся с веревки подрясник и пошел по саду, отчаянно махая рукавами. Будто сам епископ Мефодий невесть отчего заметался меж деревьев.

Мефодий рассердился на Федосью, но привычным усилием воли сдержал себя, заставил углубиться в молитву. Знакомое чувство отрешенности от всего земного наконец охватило его.

Когда он закончил, разнообразные домашние звуки снова вошли в него, но они уже не тяготили. На черном дворе кололи дрова — стук! — это лезвие топора вошло в полено. Пауза — топор с поленом занесен над головой дровосека. Глухой удар, скрип — полено развалилось. И все сначала. Работа шла споро. «Размахался!» — с одобрением подумал епископ, но вспомнил, что дрова колет присланный из монастыря, в наказание, пьяница и дебошир Вавила, и брезгливо поджал губы.

Епископ хлопнул в ладоши. Вошел с поклоном юноша Иннокентий, рослый, по-монашески чуть-чуть сутулящийся, с белым, нежным лицом, брови — шнурочками под низко надвинутой скуфейкой.

Мефодий, с умилением глядя на его розовые от недавнего умывания уши, велел сказать домоправительнице Федосье, чтобы собрала белье, потом пошутил с Иннокентием, рассказав, как смешно «ушел» вымерзший подрясник с веревки.

Иннокентий вежливо и смущенно улыбался, изредка поднимая на епископа преданные глаза. Дождавшись, когда тот замолк, Иннокентий сказал, что ночью приехала вдова Дедюлина, расположилась в комнатах для гостей и сейчас уже на ногах, ожидает выхода его преосвященства.

Мефодий не удивился, хотя часы пробили шесть, было еще темно.

С помощью Иннокентия епископ надел еще теплую от утюжки лиловую рясу из матовой плотной шерсти, тыльной стороной руки выпростал узкую седую бороду, провел по ней пальцами — редка стала, поправил скромный серебряный крест на груди, махнул отроку рукой, чтоб ушел. Хотел сосредоточиться.

Для разговора с вдовой епископ отправился в покои.

Проходя в залу, Мефодий взглянул в зеркало, висевшее в простенке коридора, единственное в доме: епископ не любил зеркал. Когда-то, в молодости, огорчался своим безобразием: нелепо высоким ростом, руками, длинными, чуть не до колен, узким желтым лицом. Черты лица мелкие, расплывчатые, и волосы, даже смолоду, были точно пакля, приклеенная к удлиненному черепу. Только глаза — умные, «проникающие», как говорили в пастве. Да пискливому голосу с годами Мефодий научился придавать властные интонации пастыря.

Теперь собственное безобразие вызывало приятную мысль о том, что неблаголепие образа не помешало ни возвышению в сане, ни власти над душами верующих.

Еще не увидев Анны Матвеевны Дедюлиной, Мефодий знал, по какому делу так спешно приехала вдова. И не потому, что по этому же делу обращались к епископу почти все, домогавшиеся с ним свидания в последнее время. Не потому. Владыка понимал людей и был в курсе всех, даже маловажных, событий в Забайкалье. События же последних дней были таковы, что Анна Матвеевна должна была на них отозваться, и, конечно, как всегда, остро, болезненно, со свойственной ей экзальтацией.

Куда она могла пойти со своими переживаниями? Только сюда. Уже много лет, после того как утонул ее единственный сын, купаясь в Ингоде, все мысли и чувства Дедюлиной принадлежали церкви. И это было правильно. Она оставалась одинокой. Церковь должна была унаследовать все состояние Дедюлиной.

Епископ интересовался, как идут дела на ее рудниках, растет ли добыча золота, не слишком ли много власти берет управляющий-бельгиец, не развращаются ли рабочие.

Осторожно, в религиозно-нравственных беседах, давал вдове наставления, указывал, как поступать. Вкладывать капитал велел в иностранные банки, на требования рабочих отвечать уклончиво и пустить слух о том, что прииски закрываются.

Вдова слушалась, и все получалось хорошо. Владыка знал все ее помыслы, держал в памяти ее причуды, учитывая все возможные повороты ее настроения. Вдова была истерична, чуть что — могла и завещание порвать!

И сейчас он не только понимал, зачем она здесь, но и заранее предвидел ход разговора.

Анна Матвеевна всегда носила черные закрытые платья и седые с желтизной волосы зачесывала гладко, по-монашески. У нее было бескровное лицо с сероватой сухой кожей и глубоко запавшими, болезненно яркими глазами, какие часто бывают у чахоточных.