На то и волки
Шрифт:
Вошел Фрол — коренастый, лобастый, лысиной и в самом деле слегка напоминавший Ульяныча, в белой тройке и алой рубашке, расстегнутой чуть ли не до пупа и выставлявшей на обозрение золотую цепь в палец толщиной (наряд не каждодневный и означавший практически то же, что фрак для дипломатов в дни больших приемов).
— Саммит? — усмехнулся Лалетин.
— Делегация испанских трудящихся, — Фрол усмехнулся в ответ. — Там есть кое-что интересное и для тебя, пусть потом приедет Нугзар, поговорим… Эти забугорные — народ первобытный, честное слово. Непременно следует по этикету увешаться побрякушками и повесить на стену в холле хоть один «узик». Иначе нет того имиджа. Думаешь, эти черномазые, что толкают наркоту на Бродвее, катаются в розовых кадиллаках из-за дикарской любви к ярким
Он слушал внимательно, изредка перебивая короткими вопросами. Пару раз в дверь заглядывали кожаные и галстучные мальчики, но тут же исчезали, отосланные небрежным жестом.
— Называется — жили-жили, не тужили… — сказал Фрол задумчиво. — Ты знаешь, про булдыгинский клад и в самом деле уже начали кружить какие-то побасенки. Только это сказочки для детей младшего рэкетирского возраста, которые даже «Бульварный листок» не читают… А вот насчет Беса твой Данил прав на все сто. Хоть он и наглец, не стал бы лезть на рожон, не появись возле него крутой дяденька-провокатор… Мои тоже доносили о каком-то «джентльмене», но концов не нашли… у тебя на «заимке» все спокойно?
— Вроде все.
— На «заимку» пока никто не облизывался. У Соколика наглости не хватит, хоть он и дурак, алюминиевые контракты и прочие фабрично-заводские будни опасений не внушают, иначе ты бы знал, а из столичных «крестных батьков» никто не пытался влезть в наши угодья, иначе я бы знал… В самом деле, тупик получается? А, Кузьмич?
— Может, следовало бы Беса…
— Ну не могу я пока его выпотрошить… — досадливо поморщился Фрол. — У меня руки чешутся, но пока жив Батенька или пока Бес не заигрался до полного беспредела, нельзя устраивать гладиаторские бои. Батенька у нас — пережиток из раньшего времени, динозавр, но нельзя идти поперек старика, общественность не поймет, он как-никак живой пример, на нем молодежь воспитывают, когда учат жить по понятию… Ох мне этот старый закал… Он же в шестьдесят восемь, обормот, своим хотением на зону отправился, позарез необходимо было, видите ли, рассудить уральские скандальчики. И Бес у него под крылышком. Только плох Батенька, вести доходят, хоть и лежит в санчасти с цветным телевизором и спелыми киви, а медсестренки из вольных минетами ублажают…
— Что же нам, сидеть и ждать, когда Батенька помрет?
— Ждать, конечно, нельзя… — задумчиво сказал Фрол. — Иллюзий, Кузьмич, строить не будем. Не нравятся мне эти игры. Это дурики вроде Щекоталова с его трясущимися перед объективом ручонками свято полагают, будто Система столь же организована и упорядочена, как обкомы и ЦК в былые годы. И неведомо придурку, что бардак присутствует во всех сферах… И если рука Москвы уцапает кого из нас за шиворот и решит вздрючить для примера, обязательно вздрючат… Не хочется мне что-то на старости лет пенсионерствовать на Багамах. Я хочу доживать здесь. И хочу, чтобы здесь был порядок, чтобы беспредельщики не обливали малину дерьмом на каждом шагу. Хватит, десять лет страну трясет в падучей… Если эти придурки доведут до взрыва, «бультерьерами» не отгородишься. Остаются опять же Багамы, а я не хочу… Хорошо, — он похлопал себя ладонью по колену, что-то решив. — Стая жрет слабых, но не отдает сильных. Как выражается Датико, брат для брата в черный день… Знаешь, за что я тебя уважаю, Кузьмич? За то, что не купил коронацию за деньги, когда предлагали такую возможность.
— Не мой имидж, — усмехнулся Лалетин.
— А иные дурачки купили. И зовутся теперь ворами в законе, взбздыкнутые… Во всем должен быть порядок. И пока ты этот порядок уважаешь, ни одна сволочь не позволит тебя опустить. И не посмеет. Не ради тебя даже, а ради порядка, потому что на нем жизнь держится… Короче. Бери билет и лети в белокаменную. Пойдешь к Карему Бароеву.
— «Интернационал»?
— Он. Ну, открывает человек рабочие заседания своих структур гимном СССР, прихоть у него такая… Почему бы и нет? У каждого свои прибамбасы… Карем в московской мутной водичке плавает, что твоя акула. И стоит повыше нас с тобой на парочку порядков.
Если против тебя работает какая-то столичная гнида, «Интернационал» ее вычислит, он это умеет. Не на халявку, разумеется. Что-то он от тебя потребует, ему как раз нужен человек твоего полета, имей в виду. Но насколько я могу судить, от его просьб всегда бывает прибыль. Пора тебе выходить на орбиту повыше, да и мне тоже… Ну, отправил я своего пацана в Кембридж, а ты — свою Элку, но это ж не достижения, а проза жизни… В губернаторы не думаешь подаваться? У нашего обаяшки срок кончается.— Мне бы сейчас разобраться с этими наездами…
— Одно другому не мешает, — сказал Фрол. — Докушать Беса, разобраться с наездами — это опять-таки проза. А поэзия как раз и заключается в установлении надежного порядка, который бы всех устроил… или большинство, по крайней мере, всех-то довольными не сделаешь, как ты на голове ни прыгай… Решено, Кузьмич. Я «Интернационалу» позвоню прямо сейчас, в тебе-то я уверен — не забудешь старых друзей, как бы ни взлетел… А потом — у меня там полкурса института физкультуры, застоялись ляльки…
Глава четырнадцатая
Ход конем по голове
…Он в конце концов решил развеяться, а потому и выпито было немало, и отдано должное длинноногим гимнасткам (физкультурный институт недавно по новой моде переименовали в академию, но благонравнее студенточки от этого не стали), и с «испанскими товарищами», пока они еще не ужрались в полном восторге от сибирской экзотики, удалось провести парочку перспективных разговоров. Голова, правда, была почти что ясная, за четыре часа перелета прояснилась окончательно, и в самолете он не выпил ни капли из того, что щедро носили обходительные стюардессы бизнес-салона. Два телохранителя не пили по должности.
У трапа поджидали полдюжины разнокалиберных иномарок — но его машины здесь не было, Кузьмич был уверен в себе и без таких прибамбасов, отличавших скоробогатенькую молодежь — а посему вместе с двумя своими ореликами демократично проехал в общем автобусе до серого здания аэропорта и под вывеской «Выход в город» сразу увидел своего человека, выполнявшего здесь, в столице, кучу разнообразнейших функций. А рядом с ним, так, что сразу становилось ясно — они вместе, — стоял другой, лет тридцати, молодой славянский бизнесмен с рекламы какого-нибудь «Фак-инвеста», как две капли. Под ложечкой что-то непонятно ворохнулось, и Лалетин выругал себя — не стоит уподобляться пуганой вороне, право… Ничего еще не решено, мы жилистые…
Незнакомец пружинисто шагнул вперед:
— Господин Лалетин? Очень приятно, — он держался вежливо и светски-отстраненно, видно было, паренек вымуштрованный. — Карем просит вас в машину. Ваши люди могут поехать следом.
И повернулся в сторону выхода, вежливо посторонившись. Кузьмич шел следом, как ни в чем не бывало, хотя и удивлялся немного тому, что таинственный для многих «Интернационал» решил прибыть в аэропорт самолично. Впрочем, потому он и считался таинственным, что действия его, по слухам, предсказать было в большей части невозможно…
Он искал взглядом что-то роскошное — но молодой человек уверенно повел его к черному, чуть старомодному и не особенно большому автомобилю. Рядом был припаркован темно-коричневый «Мерседес», шестисотка, опять-таки не самой последней модели — все дверцы распахнуты, четверо элегантных молодых парней стоят, повернувшись лицами в разные стороны, так, чтобы перекрывать взглядами все разбитое на невидимые секторы окружающее пространство, — и Лалетин повторил про себя любимую поговорку Данила: «У каждой Марфушки — свои игрушки…»
Молодой человек захлопнул за ним дверцу, сел рядом с шофером, отделенным от пассажиров темно-матовой стеклянной перегородкой.
— Значит, вы и есть сибирский «платиновый леший»? — чуть улыбнувшись, сказал Карем. — Изящно придумано…
Меж ног у него стояла темно-коричневая трость с набалдашником в виде точной копии старинного боевого топора. Карем тихонько постучал концом в перегородку, и черная машина почти бесшумно тронулась с места. Следом вырулил «Мерседес», и Кузьмич, как ни старался, не усмотрел других, кроме своего пристроившегося в хвосте «Шевроле».