На той стороне

– Тащи тетрадь! – говорит он мне.

– Какую тетрадь? – я покосился на окно. – У меня отец ещё с зимы все тетради на цигарки истратил.

Мишка, ни слова не говоря, берёт с подоконника мою заветную тетрадь, где я в ту пору пытался кропать стихи, и, быстро вырвав листки, стал поджигать их, исследуя по дымоходу тягу.

Я, было, кинулся спасать свои нетленки, но они уже горели, как говорится, синим пламенем.

– Солома! – крикнул мне презрительно Мишка, зная, что я балуюсь стихами, и уже успел что-то опубликовать в районной газете.

– Какая солома? – не понял отец. – Мы кизяком топили.

– Я говорю – соломой топить надо, а кизяком – дымить будет. Турбулентность потока высокая, – учёно стал объяснять студент мужикам, что такое турбулентность, и её влияние на тягу.

– Во! – восхищённо указал глазами на Мишку мой отец. – Учись, и ты таким грамотеем будешь, а то всё б тебе по улицам шастать, собакам хвосты вертеть.

– Дымоходы изнутри штукатурить надо, чтоб местного сопротивления не было, а у вас кирпич на кирпиче, чёрт ногу сломит, – приободрился учёный студент, Катькин хахаль, вворачивая мудрёные слова в разговор.

– Так что же теперь делать? Кота в дымоход пускать, чтоб штукатурил? – засунув по локоть во вьюшку руку, чего-то там шаря, удручённо спрашивал отец.

– Как это!? Ломать печь и перекладывать заново.

Но отец никогда дважды свою работу не переделывал. Не привык.

Дня два ходил вокруг да около, примеряясь к трубе: «Нет, выше никак не поднимешь. Ветром свалит!»

А лежанку разбирать не хочет – уж очень зимой необходимая штука. Сказка!

– Влезай на чердак, – говорит отец, – ломай боров. В нём самая затычка. Как говорит студент, вредные завихрения. Ветер в нём колесом ходит и назад норовит податься, а следом за ним ещё и дым идёт, а тому крутиться некуда, вот он и прёт дуриком из ноздрей.

Сломали боров.

– Ах, мать-перемать! Трубу переносить надо!

А чтоб трубу перенести – крышу раскрывать придётся! Ну, ладно. Разобрали трубу, раскрыли крышу. На старое место латку поставили. Отец сам с железом не смог, жестянщика звали. Сделали новый прогал в крыше.

Топ-шлёп – стоит труба, небо царапает.

Затопили. На хворост кусочки кизяка положили. Пока хворост горел, печь гулом гудела. Отец ходит около, мне подмигивает – вот, мол, какой у тебя батяня умный, турбулентность одолел, мать её так.

Но когда огонь в печи скукожился, дым стал зависать, залохматился и, как медведь на рожон, полез на кочерёжку, которой я старался расшевелить пламя.

Отец сразу поскучнел. Присел рядом на корточки перед топкой, взял у меня из рук кочерёжку, покрошил кизяк. Дым потянулся к двери. Отец виновато взглянул на меня и молча вышел в сени.

В сенях он сердито и долго гремел корытом, вёдрами, словно искал там причину нежелания печки топить избу, и не дымить как смолокурня.

– Василий, чего ты там нетерянное ищешь? – кричит с улицы мать. – Нынче Троица, а ты печь вздумал топить. Жара стоит.

Что в печи до сих пор тяги нет, отец говорить не стал и мне не велел, от лежанки тогда бы остались одни воспоминания, а мне тоже хотелось зимой поваляться-покататься на горячих кирпичиках, поглядывая в окно, как жмутся от холода воробьи под стрехой сарая, как подметает улицу ветер, загребая ледяной метлой снежное крошево.

Очень мне хотелось среди ребят похвастаться. Я, закрыв сопящую печь, огорчённый вышел за отцом в сени.

– Сходи к Богомоловым за ножницами жесть резать, рифлектор делать будем.

Зачем рифлектор? Какой рифлектор? Тогда, конечно, я даже это слово «рифлектор» не знал. Не употребляли мы его в мальчишеских разговорах. Но слово было заманчивым, и мне очень захотелось участвовать в изготовлении чудесного рифлектора.

Я бегом отправился к Богомоловым, потомственным бондарским жестянщикам.

Каждая железная крыша была их рук делом, ещё они плавили олово и изготавливали в больших каменных изложницах из него увесистые ложки, которым время износа – век. Где они брали олово, неизвестно. Но у них во дворе на стеллажах лежали ещё, наверное, с достопамятных времён толстые ремни какого-то синеватого металла, который хорошо рубился топором и на срезе масляно отсвечивал. Грузила из него делали отменные.

Возле камня, где отливали ложки, можно было всегда найти пяток застывших капелек, таких светлых градинок с острыми хвостиками на концах.

Ножницы для резки железа держались на большой подпяточной доске и были неимоверно тяжелы. Я едва их доволок до дома.

– Слабоват ты, парень, – говорил отец, прилаживая к ножницам наше, ещё не старое, оцинкованное корыто. – Держи края крепче!

– Василий! – снова кричит с улицы мать. – Такой праздник, а ты сам грешишь, работаешь, да ещё и мальчишку заставляешь. Бог накажет!

– Ничего, Бог не Микишка, разберётся! – весело отвечает отец, обрезая обмалкованный край корыта.

– Она тебе, мать, задаст, что корыто губишь, – говорю я ему под руку.

Корыто соскользнуло с ножниц, и острый, изогнутый винтом срез железа впился отцу в ладонь.

– Ах, мать – твою – мать! – отец впился губами в ранку, высасывая кровь. – Тьфу! – выплюнул он изо рта розовую слюну. – Заражение крови из-за тебя, подлеца, получишь. Корить отца вздумал!

Вскоре наше удобное, почти ещё совсем новое корыто превратилось в обыкновенный лист железа. Мне было интересно знать, что за «рифлектор» отец собирается делать, поэтому своего разочарования по поводу порчи корыта я ему больше не высказывал.

Загнув на обоих листах по гребню, отец, использовав берёзовую поленницу, отвальцевал с её помощью лист от корыта, превратив хозяйское сооружение, служившее верой и правдой нашему большому семейству, в обыкновенную, вроде самоварной, но большого диаметра, трубу.

– Здорово, Макарыч! – пришёл Сергей Степанович, по случаю Троицы, выпивши, весёлый, в наглаженных брюках, заправленных в хромовые сапоги. Уселся на пенёчек, покуривает. – Пушку гондобишь?

– Пушку на твою макушку! – сердито, не гладя на подгулявшего шурина, бросил отец.

До этого они с дядей Серёжей были в каком-то споре.

– Ну-ну, смотри, в Бондарях всех воробьёв перепугаешь, – видя неприветливость хозяина, поднялся гость и пошёл в дом, где мать на керосинке готовила праздничную лапшу на молоке. Корова ещё, слава Богу, в это время хорошо доится, и молока не на каждый случай, но хватает.

– Чего глядишь, материн подхвостник? Держи крепче!

Отец зачем-то прилаживает к трубе из корыта старое с выбитым дном ведро.

Это уже было совсем непонятно. И я снова стал с интересом наблюдать, что будет дальше получаться. Но дальше ничего не получилось, а вышло из обыкновенной жестяной трубы что-то несуразное: по центру ведра на трёх жёстких распорках крепилась эта труба, а другой конец её был свободный. «Это вот всё есть – рифлектор?» – я молча посмотрел на отца.