Начала любви

Что будет с маленькой Софи, когда она вырастет? В частности, за кого можно будет выдать её замуж? О, это целая, оказывается, проблема — с такой внешностью, такими данными, при явном материальном неблагополучии семьи и делающемся всё более сложным характере... Это весьма непростой вопрос, требующий длительных подготовительных действий уже сейчас, пока девочка ещё мала и, стало быть, есть время. Но время, как вы знаете, голубушка, летит уж так быстро, так быстро: не успеешь оглянуться, уже нужно будет дочь определять. А куда, позвольте вас спросить, я могу её определить? Кому без материнских хлопот такая будет нужна? А ведь с отца никогда — всё с матери, только с матери взыщется: не устроена дочь, значит, кто виноват? Мать одна только и виновата... Если поначалу в подобных ситуациях, от таких вот слов девочке хотелось сквозь землю провалиться, то сравнительно скоро наступило привыкание. Даже объяснение пришло. Мол, сама она как будто не напрашивалась, не умоляла её родить — а коли уж родили такую, думайте, как быть дальше.

Сама того не подозревая, Софи оказывала матери невероятную услугу. И вправду, как бы иначе могла Иоганна-Елизавета объяснить тому же Христиану, например, куда это она беспрерывно мотается, здоровая и нездоровая, беременная и едва только разрешившаяся от бремени? Каков смысл в подобных перемещениях? Что за блажь? Иначе нелегко пришлось бы принцессе. А тут — вот он, ответ: сидит, грызёт ноготь; я сколько раз должна повторять, чтобы ты никогда не смела засовывать в рот палец! Весьма правдоподобно получалось: не для себя, мол, принцесса старается, не собственного удовольствия ищет, но месяц за месяцем, манкируя воспитанием сыновей, растущих, почитай, сиротами, пренебрегая к тому же собственным здоровьем, она вновь и вновь пытается хоть как-то распорядиться будущим единственной дочери. Что из того, если огромную, прямо-таки львиную долю всех денег приходится Иоганне-Елизавете тратить на платья и разъезды? Известно: сэкономишь в малом, слезами будешь обливаться всю оставшуюся жизнь. Да, она заказывает себе платья — только давайте всё-таки будем помнить, что нет и не может быть расточительных жён, а есть нищие мужья, жалованья которых порядочной женщине даже не хватает на булавки, тем более что не может ведь она, объезжая приличные дома в поисках достойной партии, одеваться в рубище, даже если бы кое-кому именно этого и хотелось бы. Чтобы она ездила нищенкой? С протянутой рукой, да? В платье, взятом напрокат у мадемуазель Кардель?!

Заезжая для отвода глаз к матери в Гамбург, Иоганна-Елизавета часто принялась наведываться к крёстной в Брауншвейг, а также в курортные города Дорибург, Эйтин — лишь бы только подальше убежать от унизительной штеттинской убогости. Смирившись с долгими утомительными переездами, чехардой предоставляемых им с матерью комнат (одна хуже другой), Софи незаметно для себя не просто приняла навязанные правила игры, но вполне искренне поверила, будто происходящее вокруг организовано с единственной целью — устроить её собственное будущее. Что тут скажешь? Тут нечего сказать. Да, приходится, как правило, часами просиживать в грязноватой комнате, укладываться спать в одиночку, на следующий день до полудня не шуметь и не дышать, чтобы утомлённая флиртом и танцами мать хоть немного могла бы восстановить свои силы. Но гамбургская бабка Альбертина-Фредерика столь красочно расписала внучке прелести незамужней жизни, что Софи готова была и дальше терпеть.

Наезды в Гамбург с каждым разом делались для самолюбия Софи всё более тягостными. Противная старуха за неимением других тем без конца судила и рядила насчёт внучки, взяв моду сама себе задавать вопросы и отвечать на них.

— Внешне девочка неинтересная? Да, и я бы даже сказала — весьма неинтересная. Подбородок крупный? Крупный. Румянец плебейский, как если бы её родители были крестьяне. Впрочем, кто-нибудь вполне мог, вполне...

— Мама! — взвивалась Иоганна-Елизавета.

— А что мама? Разве мама безмозглая уродина, без глаз и ушей? Нет, мама ещё отнюдь не уродина, всё видит, всё слышит, многое помнит. Но это, что называется, дело десятое, об этом мы после поговорим, а теперь с девочкой нужно решить.

— Я и говорю, — оживлялась Иоганна-Елизавета и тотчас же тыкала пальцем в спину дочери: — Кому говорила, не горбись!

— Трудно, трудно сыскать что-нибудь подходящее, — старуха оценивающе щурилась на внучку и раздумчиво перебирала сухими, как бы подвёрнутыми внутрь губами. — Но пытаться ведь нужно! Хоть что-нибудь приискать, мама! Не в монастырь же девочку, мама!

— Что мама, что мама! Я столько лет уже мама, — беззлобно парировала Альбертина-Фредерика, отнюдь не склонная сразу так, с ходу отмести вариант монастыря: во-первых, в монастыре тоже люди живут, а во-вторых, в хороший монастырь да на хорошее место ещё ведь и протекция нужна. Тем более что монастырская жизнь не только пристойна, главное что — богоугодна.

Возможно, возможно, что мать и в этом отношении права, но зачем Иоганне-Елизавете подобная правота, если все шансы выбиться в люди накрепко связаны с милостью его императорского величества да с возможными партиями Софи и сыновей. Причём ни единого — из четырёх — шанса принцесса не упустит. Мать вот бубнит, мол, не суетись, мол, оба мальчика подрастут, да ещё ведь четвёртый ребёнок своего часа дожидается etc. Но только подобными уговорами Иоганну не проймёшь; уж она-то знает: уступи судьбе в чём-нибудь одном, так всего потом лишишься.

Что же требуется? А вот что. Пока суть да дело, нужно покататься на славу, но когда времечко придёт — она постарается выдать дочь с максимальной для себя выгодой.

— Пожалуй, мама, вы опять правы, — поспешила согласиться Иоганна-Елизавета, привычно стрельнув глазами в сторону Софи. — Можно и в монастырь, если Господу неугодно будет наградить её супругом.

— Плохо говоришь, — среагировала старуха мать. — Так рассуждаешь: мол, на, Боже, что нам негоже. А ведь монастырь — это не какое-нибудь прибежище для неудачников. Монашество есть высо-о-о-окая миссия. Там ещё посмотрят, годится ли она, заслуживает ли чести...

— Она заслужит. То есть, я хочу сказать, если понадобится, она непременно заслужит... Ты что там опять жуёшь? — накинулась вдруг Иоганна-Елизавета на почти утонувшую в книге дочь. — Думаешь, я не увижу?!

— Не кричи, это я дала девочке две конфеты.

— Как «не кричи»? Что значит «не кричи»? Она целыми днями только и делает, что жрёт сладкое. Ни одного здорового зуба не осталось. А тут все мозги вывихнешь, пока замуж выдашь.

— Софи, — едва сдерживаясь, попросила бабка, — будь умницей, выйди, пожалуйста, мне с твоей матерью переговорить нужно.

— Сиди, дочь, пускай при тебе говорит. — И добавила, приблизившись к сжавшейся на манер пружины Альбертине-Фредерике: — Пожалуйста, мама, говорите, у меня от дочери тайн нет. Прошу вас, ну же...

Иоганна-Елизавета победоносно усмехнулась, понимая, что даже пусть старухе какие-нибудь жлобы-доброхоты и насплетничали, не посмеет ведь при внучке, тем более что Софи почти уже взрослая и всё прекрасно понимает.

— Я давно уже, давно поняла, по кому келья монастырская плачет, — с обидой в голосе произнесла старуха. — Но вот дочку испортить я тебе не позволю, так и знай. В лепёшку разобьюсь, но пристрою девочку в хорошую семью.

Давшая себе слово молчать в присутствии бабки и матери, Софи слепо перелистывала тяжёлые книжные страницы, целиком обратившись в слух. Предмет разговора взрослых был для девочки чрезвычайно важен, поскольку — как ни стыдно в том было сознаться — перспектива монастырской жизни её пугала. И не столько потому, что монастырь накладывал такие-то и такие-то (подробнее Софи не знала) ограничения. Страшило девочку то, что в монастыре — ни больше ни меньше — заканчивалась жизнь и начиналось сплошное приуготовление. Две её тётки, засидевшиеся сверх допустимого времени в девках, заканчивают свою жизнь в монастыре, где их несколько раз навещали Софи с матерью. Одна из тёток, некрасивая и подозрительно бойкая Мария-Елизавета, сумела приобрести на редкость престижное место настоятельницы в Кедлинбургском монастыре. В ту же самую обитель была определена и Гедвига-София. Эта последняя оказалась той ещё штучкой: в своей келье поселила два десятка мопсов и несколько попугаев, создав, таким образом, у себя миниатюрный зверинец. При самом первом посещении Софи была прямо-таки огорошена — не так видом кельи, как именно запахом псины, запахом нечистот, который с тех пор в сознании девочки ассоциировался с невысокой, пышнотелой, решительно не злоупотреблявшей (даже по германским меркам) мытьём крючконосой тёткой. Обе тётки отличались воистину патологической тягой к обострению отношений друг с другом и также с остальными сёстрами. И этой злости в Божьем месте Софи решительно не могла понять. Фике вовсе не желала со временем сделаться такой же противной и желчной, как её тётки.

Если Господь остановит на ней свой выбор, она пойдёт в монастырь и будет с достоинством и смирением выполнять высокую миссию, но всё-таки предпочла бы избрать иное место приложения своих талантов, если, конечно, у неё вообще есть таланты.

4

В тот год произошёл незначительный, но тем более приятный сбой в природе. Вместо того чтобы с весны блекнуть, вытираться и уже к середине августа превратиться в бледно-серую гадость, небеса всё добавляли и добавляли синего цвета, так что к началу сухого чистого сентября, ещё почти зелёного на уровне щиколотки, вовсю янтарного от плеча и глубокого лазурного в вышине, то есть к самому началу сезона сентиментальная часть брауншвейгского бомонда прямо-таки рыдала от живописнейших ландшафтов и преображённых волшебной кистью панорам. Не осознавая того сами — как, впрочем, и положено цивилизованным дикарям, — жители Брауншвейга и окрестностей как по неслышимой команде вдруг подобрели и благодаря обильным улыбкам на лицах сделались даже более молодыми. Едва ли не господствующим в те недели сделалось чувство неясного предощущения — так, словно бы все предыдущие годы и десятилетия длилось нечто малозначимое, зато вот теперь, начиная с этого божественного сентября, начнётся самая важная глава Истории.