Начала любви
Шрифт:
Не вполне понимая, чего с настойчивостью, достойной лучшего применения, добивается от неё под видом литературной беседы Фридрих, Иоганна-Елизавета впервые за время приватного их разговора пожалела о покойном Фридрихе-Вильгельме. Насколько всё-таки был он проще и в этом смысле лучше. Тогда как этот всё чего-то допытывается, допытывается, как будто поговорить ему больше не о чем! Кто, видите ли, её любимый писатель? Принцесса и сама хотела бы узнать, кто у неё любимый. Был там один, сочинявший такие, знаете ли, премиленькие романчики, только вот имя его выскочило из памяти Иоганны-Елизаветы напрочь. Потом читала недавно принцесса ещё одну занятную вещицу, и опять-таки неизвестно чью. Не будет же она всякий раз, читая тот или другой роман, обязательно заглядывать на титульный
Она ведь добивалась этой аудиенции исключительно для того, чтобы выразить свои чувства новому кайзеру, не более того. Выразить чувства, ну и прозондировать относительно возможного сотрудничества. На благо страны, разумеется. Хотела также намекнуть о желательности своего переселения в Берлин, поближе к его величеству. Вот, собственно, и вся программа. Сумей она догадаться, что будет ей устроен прямо-таки экзамен по литературе, уж подчитала бы кое-чего. Ну да кто ж знал... Лучше бы уж подыскал он другую тему, что ли...
— Вы не ответили, — напомнил ей Фридрих.
— Простите?
— Не ответили, говорю. Любимые-то писатели ваши кто?
— А, вы об этом... — Принцесса натянуто улыбнулась, наскоро и безуспешно при этом стараясь вспомнить имя хоть какого-нибудь модного ныне писателя. О Господи, ну хоть бы одного какого... Там ещё фамилия такая простая, чёрт побери... Ну этот, как его... А, ладно. — В последние годы мне приходится довольно-таки часто сталкиваться с комедиями Больхагена, например.
— Как вы сказали?
— Больхаген. Бирон, Ольга, Людвиг... Боль-ха-ген.
— Да? Интересно, интересно... — Кайзер почувствовал определённое неудобство. — А кроме него?
— Вольтер вот разве что... — раздумчиво начала было Иоганна и по яркой улыбке императора вдруг поняла, что невесть как сумела-таки...
Больше того, принцесса не могла бы сформулировать, что же именно сумела она, но эффект от произнесённого имени был очевиден.
— Вы уж простите своему императору некоторую фамильярность — только вы мне определённо нравитесь. — Без видимого логического перехода Фридрих взял принцессу за локоть и слегка потянул, увлекая к одной из трёх имевшихся в комнате дверей. — Верьте слову.
Не испугалась в тот момент Иоганна-Елизавета ни капли, хотя и не обрадовалась. Периферическим сознанием она успела зафиксировать разве только буквальную естественность ситуации: молодой император, молодая дама... Себе она явно льстила такой мыслью, однако ж не без этого. Двое, он и она, наедине. Страсть ведь никогда не спрашивает. И места не выбирает, впрочем. Предпоследняя, когда император уже взялся за ручку двери, мысль: «А бельё-то чистое ли?» И как вздох облегчения, как нечаянная награда: чистое, чистое, чистое, утром переменила!
Сколько раз оказывалась принцесса в подобных ситуациях, но при этом всегда чувствовала некоторую робость, вслед за которой неизбежно придёт скука, придёт в тот самый момент, когда нужно будет кусать губы, постанывать и вообще всячески обозначать нахлынувшую страсть, видя перед собой стенку или потолок...
— Прошу, — гостеприимно показал холёной рукой император и лишь на этих словах дорастворил дверь — однако вместо ожидаемой гостиной или спальни принцесса увидела против себя невысокого, со вкусом одетого секретаря-альбиноса, который молча повторил мануальный жест своего хозяина, мол, прошу туда. Обернувшись за разъяснением, принцесса ухватила подбадривающий — снизу вверх — кивок Фридриха. — Ещё увидимся, — сказал император и решительно прикрыл за собой дверь.
— Сюда, пожалуйста, — бесстрастным голосом напомнил альбинос.
2
Кому не ведома корнелевская трагедия «Сид»! Пьеса написана исключительно ради того, чтобы зафиксировать на бумаге всё и всяческие виды благородства. Благородства разного рода и достоинства. Убивший отца своей возлюбленной, герой приходит к ней и заявляет: «Я больше всех виновен!» А возлюбленная ему: «Нет, это я, я, я больше всех виновна!»
Несколько героев пьесы долго и мучительно борются меж собой за право считаться олицетворением зла, чтобы понести заслуженную кару. Так вот и движется от строки к строке действие пьесы мужественного француза, почившего в бозе лет за шесть до рождения Христиана-Августа, принца Ангальт-Цербстского, за пятьдесят восемь лет до рассматриваемых ниже событий.Издавна известен тот факт, что все люди смертны и владетельные персоны в этом смысле не являются исключением.
После того как владетельный князь Иоганн-Август, правитель тихого Ангальт-Цербстского княжества и по случаю — крёстный отец Софи, оставил сей мир, трон перешёл, как и положено, к старшему по мужской линии, каковым был тихий мечтатель, голубоглазый пожилой философ, не чуждый альтруистических наклонностей и литературных занятий: к Иоганну-Людвигу, старшему брату Христиана-Августа.
Многие годы безвыездно проведший в Jever’e, Иоганн-Людвиг походил на удачную копию Христиана-Августа; так случается, когда старательный живописец несколько раз исполняет один и тот же заказ; на одном полотне лицо получается более привлекательным, на другом — менее привлекательным (хотя и более, допустим, одухотворённым). Визуально братья отличались один от другого весьма незначительно; если прежде различия оказывались легко заметными, то годы стёрли наиболее явственные несоответствия. Иоганн-Людвиг мог считаться разве только чуточку более привлекательным — за счёт выражения глаз. С юности легкомысленный, Иоганн лишь благодаря слабому здоровью, помешавшему избрать военную карьеру, сделался книгочеем. Нужно ведь чем-то было занимать себя, когда одолевали телесные недуги. Чем больше проводил он времени рука об руку с недугами, тем больше читал, и через определённое количество времени до такой степени втянулся в чтение книг, что отдавал этому занятию предпочтение даже в состоянии относительного здоровья. О себе с бархатистым смешком он говорил брату: «Окажись у меня чуть больше здоровья, так бы и жил дурак дураком!» И чем хуже бывало ему, тем больше проводил он времени за книгой, что имело свои необратимые для процесса формирования души последствия.
Давно уже известно: книга не терпит конкуренции. Когда его приблизительные ровесники увлекались горничными, страдали от необходимости усваивать начала естественных дисциплин, увлекались военными походами, а позднее — придворными сплетнями и придворными же интригами, Иоганн болел и болел. Что по его определению значило: читал и читал. Не отличаясь так называемой способностью к языкам, он брал языки, по собственному определению, задницей: просиживал допоздна, зубрил и зубрёжкой одолел сначала латынь, затем ненавистный ему французский и теперь перешёл в решительное наступление на родной язык Шекспира. За полвека с лишним неполных три языка? Именно так. Причём, если кому-то сие покажется ерундой, сам Иоганн-Людвиг этим достижением гордился, особенно перед младшим братом, которого с детства без достаточных на то оснований считали наиболее талантливым из братьев. Однако ж! Другое дело, что произношение, как у всякого запоздалого студента, было у Иоганна варварским, и, когда приходилось общаться с соотечественниками по-французски, он испытывал определённое неудобство, предпочитая в свою очередь отвечать на своём родном языке.
А бывало и по-другому. В ответ на какую-нибудь реплику, сплошь унизанную этим невыносимым «г» французского пошиба, Иоганн отвечал на латыни и лишь затем, к вящему облегчению униженного собеседника, переводил самого себя на немецкий, как бы снисходя до неприличной простоты.
А завистливое желание уже неоднократно подталкивало Иоганна в сторону, где среди страшноватых античных пейзажей обитал ни больше ни меньше язык греческий...
За книгами и жизнь прошла. События внешнего мира проступали как будто сквозь толщу воды, обеззвученные, искажённые и напрочь очищенные от сиюминутного нездорового ажиотажа, если такой они в миру и вызывали у определённых людей. Едва ли не большинство так называемых новостей получал Иоганн — особенно в последние годы — из писем Христиана-Августа. Ну а поскольку назвать Христиана пунктуальным корреспондентом возможно было лишь с большим допущением, пробелы Иоганна в том, что касалось текущей политики, были чудовищные.