Начала любви

После окончания врачебного осмотра и выработки лечения Иоганна, будучи не в силах дольше терпеть, ринулась в комнату, где хранился атласный отрез, обхватила материю, как ребёнка, чуть развернула приятно увесистую штуку и приложила к себе. От восторга принцесса начала тихонько напевать «Жёлтые весенние цветы», песенку своего детства. Суть даже была не в конкретной выделке материи и не в голубом окрасе, а в том, что это был тот самый голубой, который делал Иоганну чуть ли не вдвое моложе и привлекательнее. Портным известны отдельные такие вот случаи, когда материя может вдруг принципиально преобразить женщину. Это был как раз такой вот редчайший случай.

«Императрица в порошок меня сотрёт», — радостно думала Иоганна, предвкушая свой триумф, заранее упиваясь будущим фурором. Песня лилась сама собой: было такое чувство, что душа наполнена мелодией до самых краёв.

Ты собрал цветов букет — Равных в целом свете нет. Эти дивные цветы Мне принёс поутру ты. Я не в силах передать, Как заставил ты страдать, Волноваться и страдать. Сердце трепетно-ое-е....

Позабыв элементарное приличие, она пела всю дорогу до своей спальни, а встреченные в коридоре служанки покорно опускали глаза, стараясь не видеть и по возможности не слышать, как вышедшая от умирающей (так они думали) дочери мамаша цветёт и не скрывает охватившей её радости.

Вслед за четвергом, днём удачнейшего приобретения атласной материи, наступила, как водится, пятница. А в пятницу-то интонация эскулапов существенно изменилась. С такими же, как и накануне, лицами вместо прежнего «чтобы ей поправиться...» они вдруг заговорили в тональности «чтобы она не умерла...». И вот тут Иоганна услышала страшное слово «variolе» — оспа. Услышала и ужаснулась.

Оспа ходила неподалёку от Иоганны-Елизаветы уже Бог знает сколько времени, ходила неслышно, отступала на годы, однако не исчезала при этом вовсе. В разное время от оспы скончались отец русского великого князя Петра Фёдоровича герцог Карл-Фридрих и едва не сделавшийся мужем Елизаветы Петровны принц Карл-Август. Оспы Иоганна боялась смертельно, а у страха, как водится, глаза велики.

Специально оставленный императрицей возле принцесс придворный медик Бургаве, втайне симпатизировавший такому же, как и он сам, нахалу Бестужеву, после короткого и грубоватого осмотра в пятницу утром вышел от Софи и коротко сообщил матери с чудовищным французским произношением:

— Phtisie [80] .

Поначалу Иоганне-Елизавете показалось, что неприятный доктор вдруг заговорил на родном своём голландском языке.

— Ну а диагноз, диагноз-то какой? — спросила принцесса.

— Phtisie, — был ответ.

Медик казался невозмутимым (ну ещё бы, речь ведь шла не о его ребёнке), голос его звучал вполне буднично.

— Я очень сожалею, что у такой молодой и симпатичной особы имеется... столь опасное заболевание.

— Скорее уж оспа, variole, — уточнила Иоганна-Елизавета.

80

Чахотка (фр.).

— К сожалению, такая опасная болезнь, этот туберкулёз.

— Но ведь приходившие до вас врачи установили, что у девушки оспа. — Иоганна чувствовала, как выдержка вновь изменяет ей. — Да я и сама готова с этим согласиться. Вы что же, хотите сказать, будто я ничего не понимаю?! Эту, как вы изволили выразиться, молодую и симпатичную особу я с Божьей помощью родила и вырастила. За столько-то лет я хорошо узнала её организм. Или, господин медик, может, это вы её родили? Если так, то я умываю руки, можете поступать, как сочтёте нужным. С полной ответственностью за последствия. Вы хотите неприятностей?

— Нет, — сказал Бургаве, понявший из всей филиппики принцессы лишь самый последний вопрос.

— Хорошо хоть это вы признали. Поэтому сейчас же прекратите излишний спор и приступайте к исполнению своих прямых обязанностей.

— То есть?

— Начинайте лечить, чёрт побери!

— Туберкулёз?

— Оспу!!! — в качестве усиливающего аргумента принцесса даже затопала ногами; в своей предыдущей жизни она лишь два-три раза снисходила в спорах с Христианом до такого же вот сочетания визга и топота, причём оба раза муж пасовал незамедлительно, даже и не помышляя о дальнейшей дискуссии. Но воздух этой страны (действительно какая-то дьявольская страна) проник в самое существо Иоганны, и казавшаяся ей ранее неотразимой истерика на этого тупого эскулапа не произвела должного эффекта.

— А что же, простите, мы будем делать тогда с туберкулёзом? — всё таким же ровным голосом уточнил Бургаве и чуть зевнул, прикрыв ладонью рот.

— С каким ещё туберкулёзом?! Где вы увидели этот самый туберкулёз?!

— Ну, я не знаю... — Бургаве отвернулся к окну и зевнул теперь уже широко и сладко. — Хорошо, — он поднял руки, как бы сдаваясь на милость принцессе. — Раз вы настаиваете, что у девушки оспа, тогда девушке нужно пустить кровь.

— Нет уж, вы будете лечить её, как я скажу.

— А если что-нибудь произойдёт? — при этих словах медик взглянул на Иоганну, и она ощутила такую волну ненависти во взгляде, что принцессу даже качнуло назад, как от сильного ветра.

И как это обыкновенно и случается, почувствовав силу и злобу собеседника, принцесса незамедлительно струсила, откашлялась, проталкивая возникший в горле комок, и совсем теперь лишённым былой грозности голосом сказала:

— Перестаньте болтать, не то и вправду что-нибудь произойдёт.

Подобно Санхерсу и прежде Лестоку, которым приходилось с одухотворённым выражением лица осматривать и консультировать мнительных сановников и членов царской фамилии (тогда как вся практика сводилась к клистирам и бесконечным абортам), Бургаве относился ко всем особам женского пола с тем плохо скрытым презрением к лучшей и прекраснейшей половине человечества, какое проистекает из дотошного знания изъянов и дефектов этой самой половины. Если сейчас он и позволил себе несколько поспорить, то исключительно для собственного удовольствия.

— Хорошо, — сказал он и для пущей убедительности хлопнул себя ладонью по ляжке — хлопнул так звонко, что от неожиданного звука Иоганна-Елизавета вздрогнула и мелко заморгала.

В тот же самый день, в проклятую пятницу, в ответ на посланное с курьером короткое письмо из Троице-Сергиевой лавры примчалась её величество. Скинув внизу лёгкую шубу, императрица тотчас же направилась в комнату Софи. Её строгое лицо было бледным от волнения и гнева. Вот ведь всегда так: стоит ей только уехать, как всенепременно всё идёт чёрт-те как... У самой своей кареты она рявкнула на ни в чём не повинного Санхерса, в коридоре успела отчитать истукана-гвардейца, а увидев вышедшую ей навстречу из комнаты Софи Иоганну, даже не сумела сообразить, что матери и надлежит находиться возле заболевшего ребёнка.

— Пшла вон! — только и бросила императрица опешившей Иоганне, как если бы на пути ей попалась замешкавшаяся нерадивая служанка; и, хотя короткое приказание было произнесено по-русски, принцесса вполне уяснила себе смысл выстрельной реплики. В комнату больной девушки императрица вошла преображённой: тихими шагами, с мягким, скорбным выражением лица.

— Ну как же это ты, друг мой? — сказала она девушке, положила свою лёгкую ладонь ей на лоб (как печка!), а другой рукой незаметно для Софи сделала нетерпеливое движение, чтобы все, все без исключения пошли отсюда вон. Бургаве, однако, даже и шага в сторону двери не сделал, что почему-то вовсе не рассердило её величество.