Начала любви

Как бы там ни было, но в последующие недели из депеш почувствовавшего сильный писательский зуд маркиза де ля Шетарди Бестужев и, следовательно, Елизавета Петровна узнали немало для себя интересного. В частности, они сумели выяснить, что Иоганна-Елизавета прибыла в Россию вовсе не как любящая мать и не как потенциальная тёща великого князя, но как убеждённая и сознательная шпионка императора Фридриха II — шпионка циничная, хладнокровная, деятельная, хотя, по счастью, глупая.

— А про тебя-то что он пишет? — спросила канцлера Елизавета Петровна. — Ты всё выдержки мне даёшь, где про меня одну речь идёт. А что маркиз про тебя-то пишет?

— А что я ему? — вопросом на вопрос ответил канцлер.

— Ну конечно, что ты ему... Маркиз одну меня поливает грязью. Иоганна ему нашёптывает, а он составляет свои депеши. Вот и думай после всего этого, как тут поступить...

Ко времени этого разговора, однако, Лесток, замешанный в клевете, а также маркиз де ля Шетарди были уже взяты под стражу и отвезены в страшную Петропавловскую крепость.

Обоих французов схватили посреди ночи, в самых лучших традициях политического сыска. В крепость тот и другой привезены были порознь, напуганные и ожидавшие худшего исхода. Французы были впихнуты в одиночные камеры, освобождены от всяческой одежды, после чего их руки-ноги прикрутили цепями к специальным кольцам, вделанным в стену.

А несколько часов спустя маркиз де ля Шетарди оказался приведён в камеру, где его приятеля Лестока некий лысый палач спокойно и деловито избивал цепью по лицу, выбивая из подопечного звериные стоны. В тесной камере было немного света и явный избыток крика, стонов, воплей.

Маркиз несколько раз не выдерживал, отключался, однако всякий раз его возвращали к жизни при помощи пахучей жидкости во флаконе. Сказать, что Шетарди слишком уж сочувствовал истязаемому Лестоку, было бы явным преувеличением. Однако же когда на глазах маркиза некий человек извивался и хрипел под ударами цепей, плётки и банальных розог, когда ему выломали суставы и отрезали пальцы, Шетарди потерял сознание.

Когда маркиз отдыхал и тихонько замерзал на сырой казематной соломе, безвозвратно сломленного и превращённого в кусок свежего мяса Жана Германа Лестока, лишённого наград, равно как и всего движимого и недвижимого имущества, везли на простой крестьянской телеге в Сибирь. Везли как простой куль. До Сибири, этой русской Мекки преступников и вольнодумцев, оставались многие сотни вёрст, что для бывшего лейб-медика решительно никакой роли не играло. Ему было уже всё равно.

ГЛАВА VI

1

Выздоровление молодой принцессы знаменовало не возвращение к прежней жизни, но вхождение в новую жизнь.

Началось с мелочей, тем более приятных, что исходили от самой императрицы; началом всему была золотая, преподнесённая собственноручно её величеством табакерка с изящной, сложного рисунка, золотой паутиновой вязью на покатой крышке: в извивах и линиях золота, под золотыми же листьями прятались — тут маленький рубин, там крошечный бриллиант. Очаровательнейшая, что ни говори, вещица.

— Как ни посмотрю, сразу о вас буду вспоминать, — с детской непосредственностью, приподнявшись на постели, пообещала девушка высочайшей своей дарительнице, в ответ на что Елизавета Петровна попыталась изобразить улыбку. Улыбка у неё, хотя и не тотчас, всё же получилась.

Именно в момент, когда её величество улыбалась, Софи увидела незамечаемую прежде усталость на её лице. От мысли, что усталость Елизаветы Петровны связана с переживаниями за здоровье принцессы, от этой мысли потеплело на сердце и засвербило в носу.

Последние дни добавили морщин на лице императрицы, да и взор, как отметила про себя Софи, сделался грустным и озабоченным, несколько опрощающим лицо её. Однако же платье на ней сидело, как всегда, безукоризненно, а руки Елизаветы казались сейчас ещё более прекрасными, чем прежде. Маленькие белые ладони, аккуратно подрезанные узкие ногти, а вся рука как произведение мастера: соразмерная, пропорциональная, живая.

Приняв подарок, Софи мгновение колебалась: не поцеловать ли руку? Она давно хотела прижаться губами к безукоризненной, мягкой коже запястья: сейчас это будет выглядеть как нельзя более кстати и вполне невинно. Когда во время занятия, ещё до болезни, растроганная рассказом Симеона Тодорского ученица вдруг поцеловала руку своего учителя и наставника (к крайнему его изумлению, отметим), там всё-таки за исключением аффектации и девических эмоций было и ещё что-то не вполне прояснённое для принцессы; в случае с императрицей все мотивы оставались высокими и чистыми.

— Лежу сейчас, лежу и думаю, что сказать вам, ваше величество. И ни единого нужного слова в голову не приходит. Враз поглупела, — простодушно призналась Софи и согнутым указательным пальцем промокнула свои глаза.

— А ничего и не нужно говорить, — решительно сказала Елизавета Петровна. — Ты меня любишь всем сердцем, так это на лице твоём написано. Что тут говорить, и слова тут зачем. Так ведь?

Девушка не удержалась, припала губами к тёплой величественной руке.

— Ах ты, моя хорошая, — императрица погладила её по голове. — Всё у нас с тобой хорошо будет.

День набирал силу, день клонился к вечеру, день опадал, и темнота всё более пробивалась через опущенные шторы; в полудрёме, в легкой полудрёме выздоровления, провела Софи этот и несколько последующих дней. Прислушиваясь к неразборчивым волнам коридорных звуков, разглядывая подаренную табакерку и пытаясь читать, девушка не могла отделаться от ощущения необычности своей нынешней жизни в России. Не столько потряс её последний подарок императрицы, — в конце концов, правительница столь огромной державы может позволить себе столь драгоценные подарки, — но большее, нежели сам подарок, впечатление на неё произвёл повод дарения.

Ведь как там ни крути, но подарок был сделан по случаю её выздоровления или, что то же самое в данной ситуации, — за то, что не умерла. Казалось бы, сам исход болезни был наивысшей для неё наградой, но тут ещё и табакерка... Её стоимость была, судя по всему, соизмеримой с доходами всего Цербста — и безмерность этой суммы приводила Софи в смущение.

Беглая мысль об отце и брате, которые продолжали испытывать стеснённость в средствах, скользнула этакой укоризненной тенью, но оказалась спугнутой громким голосом её величества. Сквозь неприкрытую дверь Софи разобрала беглую русскую речь, выяснив себе существо очередного высочайшего распоряжения. Речь шла о том, что отныне для общения и прочей помощи к маленькой принцессе приставляется графиня Румянцева, в обязанности которой среди многого другого вменялось следить за тем, чтобы не вполне ещё оправившуюся от болезни Софи не беспокоили, не дёргали по пустякам некие неназванные особы, способные стянуть последнее ни за понюшку табаку.

Про табак Софи не вполне поняла, однако же общий смысл распоряжения, равно как и против кого оно было направлено, — не оставлял сомнений.

Продолжение разговора происходило возле самой двери. Софи не только могла прекрасно слышать, но и видела, как в продолжение спокойной отповеди императрицы Елизавета Петровна и Воронцова выразительно посматривали на Иоганну-Елизавету, которая в некоторый момент не удержалась:

— Ваше величество, если среди присутствующих кто-либо полагает...