Начала любви

— Да ведь... — начала было девушка и тотчас же запнулась.

— Что ты думаешь, я такая дура, не понимаю? Очень даже понимаю. Ступай пока. Я должна подумать.

Ближе к вечеру, наряжаясь для праздничного ужина, Екатерина увидела в окно, как к дворцу подкатила карета великого князя и Пётр оживлённо выпорхнул из полутёмного нутра, пружинистыми шагами припустил к уже распахнутой для него двери. Последний раз он был оживлённым, таким радостно возбуждённым в день, когда всем надоевшая и многим досадившая Иоганна-Елизавета уезжала на родину; он так же вот с прискоком бегал по двору, хватая то одну, то другую вещь и от избытка естественной весёлости пробуя их на прочность.

Несколько раз в последние дни слышавшая от разных лиц о том, что посланник Мардефельд впал окончательно в немилость и его высылка из России — дело решённое и скорое, слышавшая об этом и знавшая о случавшихся между Мардефельдом и великим князем недоразумениях (когда на пирушках Пётр напивался, как следует расходился и его оказывалось непросто унять, эту неприятную миссию брал обыкновенно на себя прусский посланник, отчего изредка возникали драки), Екатерина вскользь подумала о связи хорошего настроения Петра с отъездом барона.

То, что через стекольный излом приняла она за возбуждение, на самом же деле было неконтролируемым гневом. В таком состоянии нечасто видела она мужа. Вбежав, буквально-таки ворвавшись к Екатерине, он сильно ударил её открытой ладонью по лицу и принялся, не возобновляя ударов, истошно вопить, выпуская весь свой гнев в воздух. Что довело великого князя до такой истерики, из нечленораздельных возгласов и отдельных слогов понять оказывалось решительно нельзя. А он всё кричал, кричал и — наконец выдохся.

— Пожалуйся ещё хоть раз императрице, — уже спокойнее сказал он. — Я тогда пожалуюсь тебе. Я всех гвардейцев через тебя пропущу. На всю жизнь сыта будешь.

Удовлетворившись, очевидно, произнесением столь долгой угрозы и успокоившись, великий князь с просветлевшим и каким-то даже вдохновенным, как у скрипача, лицом повернулся и гордо вышел.

Странное дело, но после материнских оплеух, казавшихся и обиднее, и злее, и болезненнее, впервые полученная от мужа пощёчина впечатления не произвела решительно никакого. Понимая, что обязана сейчас вот незамедлительно обидеться или рассердиться (да, лучше бы даже сейчас рассердиться), она не находила для того желания. Ну, маленький мальчик, ну, допустил грубость... Не убивать же теперь его...

— Мы во дворец едем? — спросила она вслед, причём слова прозвучали настолько спокойно, что она даже сама удивилась своему тону.

На полушаге запнувшись на ровном полу, великий князь обернулся и, как почудилось ей, с некоторым недоверием взглянул на супругу.

— Ну, — сказал он и для убедительности кивнул, затем сглотнул слюну, издав при этом горлом отчётливый булькающий звук.

2

Обыденность торжеств при русском дворе обесценила сами эти торжества, и потому, отцеловав великого князя и великую княгиню, выпив и ещё несколько раз добавив, императрица не только без всякого раздражения, а даже и с удовольствием уединилась в соседнюю залу, где Бестужев принялся зачитывать ей письмо Иоганны-Елизаветы, с оказией присланное для её величества русской императрицы.

— «Не берусь судить, — читал, несколько гримасничая и переигрывая, канцлер, — судить о причинах такого рода охлаждения ко мне. Тем более что сама я с первого же момента после приезда в Россию не только прониклась гостеприимным духом и сердечным радушием Вашей страны...»

— Ловко завернула, — одобрительно сказала Елизавета.

— «...не только полюбила народ России и обычаи этого народа, но и с самых первых шагов всячески демонстрировала своё доброе расположение ко всему и всем. После многих лет горестной, малопривлекательной и, говоря откровенно, бездомной жизни я наконец-то, как представилось мне, обрела для себя новую родину. И вот я возрадовалась, возликовала, обратив самые горячие слова Всевышнему, соизволившему услышать мои столько раз обращаемые к нему мольбы. И вот именно в тот момент, когда над головой наконец-то появилась крыша, когда все помыслы свои я обратила на то, чтобы устроить с максимальным удобством жизнь дочери, теперешней Вашей племянницы, направляя к тому все силы и помыслы, чаяния и чувства, — судьба вдруг сделала крутой поворот.

Я уверена сейчас, что Ваше на мой счёт приказание было спровоцировано теми из моих недругов, которые прокрались к Вашему досточтимому трону и нашептали про меня глупостей и небылиц. Если бы Вы только соблаговолили в моём присутствии пригласить их для беседы и выспросить этих самых людей о том, что думают они на мой счёт, я хотела бы посмотреть в их глаза, если, конечно, те люди отважатся повторить обо мне прежнюю, измысленную ими клевету.

Не скрою, мне было весьма горько услышать просьбу об оставлении России и возвращении на родину...»

— «Просьбу»! — с непередаваемым сарказмом сказала её величество. — Я прямо испросилась вся!

— «...тем более что просьба эта была передана мне в очень грубой форме. Но моё уважение к Вам и моя любовь столь велики, что, подобно смиреннейшему из Ваших подданных, я не посмела ослушаться и с печалью в сердце вынуждена была подчиниться. Уехав, так и не повидавшись с Вами, я задавала и ныне не перестаю задавать себе вопрос: «За что?» Ведь обращая на меня свою немилость, Вы тем самым ставите под удар супругу Вашего дражайшего племянника и самого великого князя и наследника престола. Вы... опытны, без сомнения. (На самом деле у Иоганны было написано: «Вы уже немолоды и опытны», однако первую часть фразы Бестужев счёл за благо не зачитывать вслух.) И, подобно всем опытным и прозорливым людям, не можете не понимать, что в моём лице Вы лишились преданнейшей подруги и слуги, для которой одного только Вашего «умри» было бы достаточно, чтобы пойти и умереть...»

— Ладно, — императрица прервала чтение. — Я так чувствую, это надолго. Видимо, у неё деньги на исходе, потому и пишет столь красиво. Я уже давно заметила, когда с деньгами туго, люди начинают говорить или писать так выразительно, что и не всякий поэт так сумеет. Слушай, а хочет-то она от меня чего?

— Назад сюда просится.

Её величество даже рассмеялась:

— Думала, что она наглая, а ведь она прямо-таки свински наглая. Эта дура ещё заглазно пеняла мне якобы моей кровожадной натурой. Да будь я и в самом деле кровожадная...

— Отдали бы её на растерзание волкам? — с учтивой вопросительностью подсказал канцлер.

— Ну, что-нибудь в таком роде, — согласилась императрица. — Кстати, а почему волкам? Ты что же, волков не любишь?

— Я женщин люблю, — признался Бестужев, безошибочно угадав игривый тон Елизаветы и потому рассудивший, что самое время перевести разговор в более фривольное русло.

— Только не говори, ради Бога, что любишь женщин таких, как я. Мне всё это говорят, а я никому не верю.

— Нет, ваше величество, других люблю.

— Ну ты нахал! — восхищённо сказала она.

— Так вы ж сами только что...

— Мало ли! А ты должен был сказать, как мужчина. Достойно должен был ответить. А ты сразу наглеть начал.

— Что да — то да, видит Бог.

— А если других любишь, чего же ты тогда со мною любовь крутил, а? Чего же крутил, канцлер? — вкрадчиво, почти что нежно спросила императрица.

— Помилуйте, лет-то сколько прошло...

— А тогда, значит...