Наедине с совестью

Смугляк поднял голову и скорбными глазами пристально присмотрелся к изуродованному лицу командира танковой роты.

– Сильный вы, Андрей Иванович.

– Даже так!
– воскликнул Фролов.
– А ты, как я вижу, слишком переживаешь удары... Крепись, друг, - война.

– О гибели командира сообщают вот, - сказал Смугляк, показывая письмо танкисту.
– Разве спрячешь горе?..

– Это тяжело, конечно, - вздохнул Фролов.

Прошло еще несколько дней, и сестры совсем прекратили дежурства в палате. Врачи заглядывали теперь только во время медосмотра. В последних числах марта была снята гипсовая повязка с ноги Феди Грачева, а еще через неделю поднялся и Михаил Смугляк. Он уже свободно, без помощи сестер разгуливал по коридору, опираясь на костыли. К этому готовился и командир танковой роты. Настроение у всех переменилось. Каждый думал о скором возвращении в свою часть.

В выходной день Смугляк сидел уже на лавочке в госпитальном саду. Погода была солнечная, теплая. Снег таял. Кое-где на прогалинах показывалась нежная молодая травка. Почки на деревьях набухли. Еще неделя - и из них вывернутся маленькие, клейкие листочки. Михаил закурил и размечтался. К нему, опираясь на костыль, приблизился раненый и присел рядом. Смугляк не обратил на него внимания. А раненый подтянул пояс короткого синего халата и пристально посмотрел на Смугляка.

– Ворон! Это ты?
– воскликнул он.

Смугляк повернулся на голос.

– Сашка Гвоздь! Откуда?

– Оттуда, откуда и ты, - ответил тот, широко улыбаясь.
– Ну, встреча! Не думал и не гадал. Молодец, Ворон!

Михаил не мог сразу понять, какое чувство - радостное или печальное наполнило ему грудь. Он не ожидал да и не хотел встречи с Гвоздем. Но получилось как-то совсем иначе. Прошлая неприязнь к Гвоздю заменилась восхищением - он смотрел на него теперь как на фронтовика.

– Стало быть, и ты ремонтируешься?
– спросил он Гвоздя.

– И не первый раз, - с гордостью ответил Сашка.
– Не успел заштопать одну рану, появилась другая. На этот раз фрицы здорово меня покалечили. Думал, без ног останусь - пронесло! Такой человек, как я, не может жить обрубком. Три дня тому назад начал делать первые шаги.
– Гвоздь помолчал, затем склонил голову в сторону Смугляка, спросил тихо: - А ты, значит, по-моему сделал?

– Выходит так, - грустно ответил Михаил, вспоминая побег из лагеря заключения.
– Тогда сделал по-твоему, а теперь вот решил сделать по-своему. Не могу дальше скрывать вину.

– Это как понять?
– уставился на него Сашка.

Смугляк глубоко вздохнул.

– Тяжело мне, Сашка! И чем дальше, тем тяжелее. Я уже стал командиром, награжден большим орденом. Товарищи относятся ко мне доверчиво, сердечно, но ведь они не знают, кто я такой. И это меня мучает.

– Ерунда!
– отозвался Сашка, выпуская дым из ноздрей и рта густым облачком.
– Подумаешь, ангел какой! Ну, и дальше что?

– Вот и решил сам распутывать свой клубок. Вернусь из госпиталя сразу же пойду в политотдел дивизии и все расскажу.

– Глупое решение, - не выдержал Гвоздь.
– Кому нужны твои покаяния? Да ты знаешь, что из этого получится? Те, кто тебя уважает, останутся в неловком положении, охладеют к тебе, а те, кто завидовал твоим подвигам, обрадуются, злорадствовать будут.

– Таких нет на фронте!

– Ерунда!
– грубо повторил Сашка.
– Когда это перевелись такие люди? Нет, не подходящее время выбрал ты для покаяния. Понимаешь - не подходящее! Сейчас воевать нужно, а не слюнтяйничать. Сегодня самые большие преступники - это фашисты.

Смугляк задумался. В словах Сашки много было здравого смысла. На минуту он представил себе беседу с начальником политотдела дивизии. Полковник - справедливый, человечный, никогда не спешит с выводами. И вдруг он узнает, что Смугляк - это не смелый, живущий делами разведчиков командир, а преступник. Ему нельзя доверять жизнь тридцати воинов, его нужно немедленно изолировать. И начальник был бы прав.

– Поколебал ты меня, Саша!
– сказал Михаил после долгого и тягостного раздумья.
– Видимо, придется подождать. Уцелею - после войны покаюсь, не уцелею - пусть простят меня люди. Не шкуру свою спасать, а воевать бежал я из лагеря.

– Вот это другое дело!
– почти выкрикнул Сашка.
– В своем доме мы и после сумеем навести порядок. А сегодня нужно бить фашистов. Душа болит, когда видишь, как они топчут нашу землю.

Послышался звонок. Начиналось время обеда.

*

Днем и ночью госпиталь жил большой неспокойной жизнью. С переднего края продолжали поступать тяжело раненые. Одним нужно было срочно обрабатывать раны, другим делать серьезные операции. Врачи и медсестры не снимали халатов. Даже "безнадежных" они вырывали из рук смерти. И все же на опушке стройного и густого сосняка ежедневно появлялся свежий холмик.

Михаил часто приходил на это новое кладбище и подолгу простаивал у какой-нибудь могилы, низко опустив голову. Тяжелые чувства надрывали его сердце, бесконечные думы теснили мозг. Сколько жертв принесено уже во имя чести и независимости Родины! В годы гражданской войны гибли воины Октября, тогда смертью храбрых пал и его отец - пулеметчик щорсовской дивизии. Теперь гибнут ровесники Михаила. Дорогой ценой оплатили они сыновнию любовь к родной земле. Да и он, человек горняцкой породы, не дрогнет, взглянув смерти в глаза.

– Не грусти, Ворон!
– услышал он как-то позади себя.
– Эти парни хорошо умерли. Я завидую им. Они не ползали, а летали!

Смугляк узнал Сашку, повернулся.

– Откуда ты знаешь?
– спросил он.

– Командир их орудия рассказывал, - пояснил Шматко, читая надпись на братской могиле.
– Моим соседом был по госпитальной лёжке. Боевой и смышленный хлопец. Под Ельней, говорит, восемь немецких танков пытались прорваться в тыл нашего полка. Эти артиллеристы и встретили их. Семь машин подбили, а восьмая наскочила на пушку, раздавила ее и прислугу помяла. Пока везли хлопцев в госпиталь, двое скончались, а командир орудия отдышался. Теперь он снова воюет, а я вот продолжаю ползать здесь, хлеб на дерьмо переводить. Тоска меня съедает, Ворон, места себе не нахожу. Пойдем-ка до обеда сыграем еще партию в шахматы.

– Это можно.

Последние дни перед выпиской из госпиталя Смугляк почти не разлучался с Сашкой. В откровенных беседах бывший "король воров" поражал его рассудительностью и глубоким знанием жизни. Казалось бы, война должна была еще больше исковеркать душу Сашки, а получилось наоборот. В черством сердце Гвоздя чувствовалась искренняя теплота и нежность. Он сильно подобрел. О многом переговорили они за эти дни, сидя на лавочке или прогуливаясь по лесу. Как-то под вечер Михаил завел разговор об образе положительного человека в обществе. Он рассказал несколько интересных случаев из жизни, одновременно высказывая свое презрение к хулиганам, ворам и к тунеядцам. Сашка внимательно выслушал его, приподнял голову и, не спеша, словно взвешивая каждое слово, сказал: