Наколдую любовь...
Шрифт:
– Но тогда Агнешка умрет! Ты хочешь, чтобы мы позволили умереть собственной дочери?!
– Я хочу, чтоб невинные не страдали из-за вашего эгоизма, который вы прячете под видом любви к дочери. Агнешка за свои проделки расплачивается, за то, что сама натворила. А Ярина за что? А Марек? А его бедная мать?
– А мы виноваты лишь в том, что ребенка хотели? Лишь в том, что я, как женщина, как мать, хотела состояться? Лишь в том, что семью свою спасала?
Понимая бессмысленность этого разговора, Агафья прикрыла глаза и глубоко вдохнула, пытаясь привести себя в более спокойное состояние. Асю не переубедить – она это уже поняла. Да и помочь им нечем.
– Не слышишь ты меня, Ася, - выдохнула она. – Хотя, ну да, о чем это я… Вы же с Андриком
Домой вернулась Ася вся в слезах. Семья ждала ее с нетерпением, но, не услышав ничего хорошего, Агнешка всхлипнула и убежала оплакивать свою незавидную участь, Ярина – к спящему Мареку, и только Андрик обнял жену крепко-крепко и по спинке погладил, успокаивая. Пусть виновата Агнешка, пусть виноваты даже они с Асей и тысячу раз права Агафья, но позволить умереть собственному ребенку, собственноручно благословить родную дочь на гибель, – на это ни она, ни Андрик не пойдет.
Внимательно выслушав Асю, Андрик долго, мучительно обдумывал ее слова. Выбор предстоял не из легких: жизнь либо дочери, либо по сути мало в чем виновного парня. И вроде выбор очевиден, но остатки совести точили изнутри, мешая озвучить жестокое решение.
– Ась, пусть идет все своим чередом, - выдавил Андрик, сжимая в кулаке Асину кофточку.
– Мы будем ждать, пока Марек убьет Агнешку?! – Ася отстранилась и с тревогой посмотрела на мужа. – Нет, Андрик, я не допущу этого!
– Ну что ты, родная? Я не об этом. Не убьет он ее, не бойся. Никто никого не убьет.
Андрик выпустил жену из объятий, огляделся, убедился, что Ярины поблизости нет, и тихо продолжил:
– Агнешка больше к Мареку не подойдет. А дальше посмотрим, что будет. Надеюсь, все само собой разрешится. Сама же видишь, как парня ломает, и если лишить его Агнешки…
– О чем ты говоришь? Ты надеешься, что Марек сам с собой что-то сделает?!
– Асенька, пусть делает что хочет. Он уже погиб – ты же понимаешь, что нормальным человеком ему уже не стать? Даже если вернется к прежней жизни – думаешь, сможет он с Яринкой спокойно жить после всего, что тут устроил? После того, как поступил с Яриной? После того, как избил Агнешку? А зная, что цена его жизни – смерть молодой девушки? Марек, которого мы знали, с таким грузом жить не смог бы, я уверен. А сейчас он тоже мучается не меньше нашего и вряд ли станет цепляться за такую жизнь. Пусть идет все своим чередом. Никто никого пальцем не тронет, никто никого убивать не будет – пусть все само разрешится. Асенька, у нас выбора-то нет. Мне тоже жалко парня, но ты же не хочешь, чтобы погибла наша дочь?
Не сказать, чтоб Ася была сильно против, - совесть ее, конечно, мучила, но, что уж говорить, своя рубашка всегда ближе к телу, и оплакивать родную дочь на могиле она не готова, что бы там ни говорила Агафья про несчастья, волю Божью и их с Андриком грехи, за которые, якобы, теперь расплачивается Агнешка. Ну а если Марек погибнет, да еще и сам… Что ж, судьба. Куда больше она переживала за Ярину.
– Ярине как мы скажем об этом? – всхлипнула Ася. – Она к нему очень привязана… Она нас не простит, Андрик!
– А к Агнешке она разве не привязана? Разве смерть сестры не станет для нее ударом? Не надо ей ничего говорить. Все само разрешится, а она сильная девочка, справится. Потом в город ее отвезем, подальше отсюда, в университет устроим… Найдет себе еще мужа, не сошелся свет клином на Мареке.
– Но это жестоко…
– У нас есть другие варианты? Нам всем сейчас нелегко.
– Она кричала сегодня, что руки на себя наложит, если с ним что-то случится…
– Ась, ну конечно, она будет кричать – ей сейчас хуже, чем всем нам. Но мы не можем допустить, чтоб из-за этого безумия погибла Агнешка. Выбор все равно придется сделать, и я не злыдень, желающий парню смерти, мне тоже безумно жаль, что так получилось с ним. Ты же знаешь, я никогда не был против
Марека, но сейчас наш долг – спасти Агнешку и помочь Ярине все это пережить. Это все, что мы можем сделать в этой ситуации.На том и порешили. Агнешке в тот же день велели к Мареку больше не ходить, да и вообще держаться от парня подальше.
Чтоб Марек сильно не буянил и не требовал от Яринки сестру, в еду ему стали добавлять снотворное и подавляющие потенцию таблетки – Андрик за ними специально в город ездил. Помогало это мало – иногда приходилось и уколы применять. Ярина об этом, конечно, не знала.
Агнешка старательно делала вид, что регулярно ходит к Мареку – она выпроваживала Ярину из комнаты, делала укол снотворного и просто выжидала время, зная прекрасно, что сестра не станет ни подслушивать под дверью их с Мареком любовные песни, ни расспрашивать потом парня, хорошо ли его удовлетворили. Ну а то, что он спать стал много – так, конечно, как не спать-то после его приступов любвеобильности!
И никто не знал, как ломало обреченного парня. Какие кошмары мучили его во сне, какие – наяву. Огненные путы жгли грешную плоть так явно, что Марек откидывал одеяло и искал на своем теле ожоги. Не находил, конечно, но легче от этого не становилось. Он сходил с ума, рвался к той, что хоть на время могла усмирить взбесившееся его тело, но вот засада – паршивка-жена его избегала. То из дома уйдет, то под крылом отца спрячется, а когда и приходила к нему, он почему-то не помнил, чтоб у них вообще что-то было, – ибо почти сразу же, стоило заполучить Агнешку в голодные объятия, он засыпал от дозы снотворного, вероломно вколотого ему хрупкой девичьей рукой. Просыпался – и все начиналось заново. Так продолжалось неделю.
Марек не помнил, чтобы он что-то делал с Агнешкой, не помнил их близости или хотя бы минуты, которую она провела бы с ним, но все чаще слышал ее плач, похожий на вой, когда она кричала родителям, что больше так не может, что изверг совсем измучил ее. Он шел на крик жены и видел ее растрепанную, заплаканную, в разорванной одежде, – она обвиняла в этом, конечно же, его, а он и ответить ничего не мог в свое оправдание, ибо тело по-прежнему тянулось только к ней, а разум давно покрылся густой пеленой. С трудом отличал Марек день от ночи – что уж говорить о том, чтоб что-то помнить…
В один прекрасный день после очередной истерики девушки его просто заперли в комнате, запретили входить к нему и Агнешке, и даже Яринке – испугались, видимо, что на нее полезет от безысходности, не понимая, что она последняя на этой земле, на кого он позарится. Хотя, рядом с этой девушкой ему и то полегче было. Она хотя бы отвлекала его от мыслей об Агнешке, пусть и ненадолго. Он хоть и злился, когда она приходила, смотрела с болью брошенной собаки и что-то спрашивала, считал ее даже надоедливой и не понимал, какого черта она приходит к нему вместо Агнешки, но теперь, лишившись и ее, оставшись один на один со своей бедой, он взвыл от отчаяния. Отросшими ногтями он скребся в запертую дверь, зовя Агнешку, стоял на коленях, молил ее прийти… Кричал, метался по комнате, круша все, что попадется под руку. Как обезумевший, лез в каждую щель, ища разрядки, ища покоя стоящей колом плоти, терся об стены, раздирал когтями кожу и кричал, кричал, кричал…
А по другую сторону двери кричала Яринка, борясь за право в трудную минуту быть рядом с любимым. К нему ее не пускали, крик Марека сводил ее с ума, и она боялась, что он либо умрет сейчас от разрыва сердца, либо с собой что-то сделает, но никто не желал ее слушать. Она металась, бросалась то к отцу, то к матери, ища понимания и помощи, но натыкалась лишь на полный сожаления взгляд и мольбу успокоиться, смириться. Смириться?! Ее семья боялась Марека, а страх порождал ненависть; и видела Ярина, понимала, что умирать он будет – никто и пальцем не пошевелит, чтоб протянуть ему руку помощи, чтоб не дать сгинуть молодому парню в расцвете сил и лет. А сама она оказалась бессильна: ни с приворотом ей не справиться, ни с тем, чтоб облегчить страдания любимого.