Нам нельзя остаться

Он стоял и дрожал от холода, смиренно дожидаясь своей участи. Одет он был не плохо, хоть и в его одежде присутствовали скользящие ноты бедности. Тогда в бумаге, что сопровождала задержанного, и которая повелевала казнить тем, или иным образом, не писали никаких подробностей. Их я узнал позже. Я думаю, так было даже лучше – моя совесть вцепилась в меня мёртвой хваткой ещё до того, как мой топор опустился на шею этого человека (в то смутное время, и в том мрачном городе для подобных казней был предусмотрен лишь варварского вида топор, с чем поневоле приходилось мириться).

Позже я узнал, что старик промахнулся, выпустив стрелу в открытом поле, по которому с полуденной прогулки вели королевского коня. Уж не знаю, что делали они оба на этом поле, но я знаю одно: если беда может случиться – она случается. Старика схватили, и потащили в темницу. Его нежелание идти добром списали на сопротивление. Все выдвинутые обвинения проистекали из того, что король страшно обозлился на старика, и прощения ему не смогло бы вымолить в тот день даже спустившееся с небес Божество.

По лицу можно многое сказать о человеке. Лицо же старца было добрым, с печатью обречённости от предстоящей смерти. Его глаза были светлые, ясные.

В последние минуты он всё же смог смириться со своей участью, а потому я выполнил свою работу с присущей мне бережностью к подобным людям. Я всегда оказываю её тем, кто этого заслуживает.

Смерть всё равно пришла бы за ними, так или иначе. Если не я, то другой выполнил бы за меня это грязное дело.

Были и другие случаи, и я стараюсь не задерживать в памяти подобное. Однако сегодня…

Это была девушка, да ещё и столь юная! Что могла она натворить, чтобы теперь смотреть на меня своими большими карими глазами?

На заплаканном, ещё совсем юном лице её застыл страх. Страх и обречённость. Её белые волосы спадали до плеч. Одета она была в платье с нехитрым узором, на котором, однако, я сразу заметил засохшие тёмные капли.

“Что же ты наделало, дитя?” – горестно спрашивал я себя.

У неё же на лице всё написано. Написано, что не могла она совершить дурной поступок, не позволила бы совесть. И когда меня спрашивают: откуда тебе знать, Зельборн, какова совесть этого человека? Я отвечаю: взгляни на его лицо и всё поймёшь.

Впрочем, сейчас я решил повременить с выводами. В жизни случается и не такое.

Невдалеке от эшафота я приметил повозку, с запряжённой лошадью. Совсем стража обленилась - два шага пройти не могут! Перетащить столь лёгкое тело до конюшни, откуда обычно везут тела умерших даже я бы смог.

Я подошёл к моей жертве, толпа одобрительно воспрянула духом. Сегодня, впрочем, вяло. Это внушало надежду. Как вообще можно радоваться смерти себе подобного? Особенно, если точно не знаешь, каковы причины и обстоятельства его скорбных деяний.

Она посмотрела на меня, на своего убийцу, и отвела взгляд вниз. Взяв у одного из стражника бумагу, я внимательно прочёл её.

Надо же! Она человека убила, да ещё как! Удар вазой для цветов, смерть от удара по виску. Это были два разных удара, но несчастный скончался на месте. Даже на бумаге были засохшие капли крови. Мерзость какая!

Я покачал головой и зашагал по ступеням. Казнить было велено верёвкой, и это одна из милостей, что была оказана этой молодой девушке.

Я подготовил петлю и проверил, всё ли исправно работает. Мой клинок, верный друг по освобождению безжизненных тел в змеиной хватке смерти, был на месте. Стража подняла девушку наверх, а затем оставила её с завязанными за спиной руками и покинула эшафот.

Вообще им полагалось стоять рядом, но все они бывалые – знают, что меня раздражает чьё-либо присутствие, а потому я всегда настаиваю на том, чтобы они стерегли проход внизу. Единение с жертвой стало моей традицией. Иногда пара-тройка фраз помогает тем, кто стоит у самого обрыва своей жизни, а эти болваны всегда имеют все шансы на то, чтобы всё окончательно испортить.

– Что же ты натворила? – тихо спросил я мертвенно бледную девушку, надевая ей на голову петлю.

– Я убила человека, - так же тихо отвечает она.

Её голос под стать её лицу – невесомый и ещё не раскрывший всю свою красоту.

– Зачем ты это сделала? – допытывался я.

– Вы бледный, - заметила она, игнорируя мой вопрос. – Неужели вам тоже страшно?

– Да, - ответил я. – Но ты должна раскаяться в содеянном.

– Я не знаю, простят ли меня, - произнесла она, - Этот человек мёртв и мне тоже суждено умереть. Я не хотела, чтобы всё так вышло.

Я делаю вид, что рычаг не вполне исправен и пристально его изучаю.

– За что ты убила его? – прошептал я.

– Это вышло случайно, – глаза её стали мокрыми. – Он хотел ограбить, и, Боги знают, что ещё со мной сделать! Я… я просто не могла иначе. Он был пьян! Он достал нож, стал угрожать мне, а я…

Она заплакала. Толпа не оставила это без внимания – раздался свист и нетерпеливый рёв.

– Я улучила момент и ударила его вазой по голове! – горячо продолжила она, - Старинной, бабушкиной! А он… Он пошатнулся и упал, прямо об угол дома. Я испугалась, стала звать на помощь. Но когда помощь прибыла – она ему была уже ни к чему.

– О, Боги! – проговорил я скорее сам себе, обречённо мотая головой. – Как вы ко мне жестоки.

– У меня не было другого выбора! – из её глаз снова катились слёзы.
– И если бы я не ударила его, то сейчас сама бы лежала на его месте в этой повозке.

– Что? – нахмурился я.

– Я видела, - проговорила девушка, - как его погрузили в повозку. В такую.

И она указала подбородком в сторону повозки, что стояла неподалёку.

– Неужели?! – хищно улыбнулся я и вскочил на ноги.

В голове моей вдруг вспыхнула идея, столь безумная, что я едва удержал равновесие.

Со временем, когда привыкаешь к возможности видеть то, что сокрыто от людских глаз, ты можешь попросту не заметить нечто вопиющее. Когда тебе уже стали привычными очертания мёртвой живности, а иногда и живности покрупней, то это становится обыденным и не столь интересным.

Вот и сейчас я оглядел местность и вдруг осознал, что в повозке, под грязной тряпицей лежал мёртвый человек. И если верить сбивчивому рассказу девушки, это был тот самый человек, что имел неосторожность напасть на неё.