Нам нужна великая Россия
Шрифт:
– Полковник! С Вами говорит Столыпин. Мне поручено...А, Вы знаете? Тем лучше. Как у Вас обстановка? Что, пленные? Австрийцы? Нет, мотор не приезжал...Может быть, еще движется к нам. А нет - так нет. Дело принимает нешуточный оборот? Полковник, Вы знаете, что мне переданы полномочия и в отношении военных частей? Замечательно. Собирайте всех офицеров и нижние чины, огнеприпасы, оружие, паек, - и двигайтесь...Да, собирайтесь у Зимнего. Не уверены в своих людях? У нас нет других людей, господин полковник. Будем обходиться тем, что есть. Благодарю!
Столыпин повесил трубку. Он почувствовал гудение в голове. Горький ком застрял в горле, никак не желая исчезать. Да, двенадцать лет назад сил у него было много больше, чем сейчас...И он не мог целый день бегать как молодой поручик, не чувствуя усталости.
В комнате потемнело (хотя виной тому могло быть простое отключение электричества), а лица Хабалова и Балка приобрели бледный до желтизны...А, нет, все-таки желтый оттенок. Стены покрылись плесенью, бахрома которой протянулась к столу, и своими лоскутьями гребла в сторону людей. Столыпин присмотрелся: желтизна на лицах Балка и Хабалова напоминала...Что же напоминала-то она?.. Точно! Старый сыр, твердый, грязно-желтый, даже коричневый, который нельзя было ни съесть, ни пустить на добро дело, - только выкинуть. И вот плесень покрыла их лица, лезла в глаза, черные как смоль, больные, измученные. Да они сгнили изнутри!
Столыпин боялся двинуться с места. А что, если он выйдет в коридор. И увидит? Нет, нет! Не все же! Как эти! Не все! Петр Аркадьевич скосил взгляд на покрытое морозными узорами окно. Он видел очертания своего лица, и видел, - и боялся этого, но пытался разглядеть получше. Какой же у его лица цвет? Но там, в окне...Оно как раз выходило на Александровский сад...
Стены крутнувшегося кабинета обрели свой былой цвет: мертвенная, гнилостная желтизна оказалась не в силах противостоять багровому цвету снегопада. Там, в саду, шел бой между отрядом Кутепова и восставшими. Стрелки прятались за деревьями, заборами, даже мало-мальски плотными сугробами, - и отстреливались от наседавшего...кого? Противника? Но противник-то был на фронте, а здесь, среди студентов, рабочих, вчерашней (даже сегодняшне-утренней) черни сновали свои же товарищи, те, кто недавно стоял в соседнем карауле... Разве ж могут быть все эти люди- врагами? Но Столыпин знал, что могут. Он помнил московские баррикады, Свеаборг, саратовские "иллюминации". А еще Столыпин знал, нет, даже чувствовал: им не удержаться в градоначальстве.
– Генерал, - он обратился к Балку.
На Хабалова надежды не было: если он за предыдущие часы не придумал ничего лучше, как отсидеться в градоначальстве, значит, и сейчас ему ничего лучше в голову не пришло бы.
Столыпин склонил голову над все еще уставившимся в пустоту своего прошлого Балка и коснулся рукой его левого плеча. Генерал вздрогнул и немигающими глазами, красными от усталости, влажности всмотрелся в премьера. Он все так же гибло скрюченной рукой рванул за воротничок, душивший его как...как некий "галстук". Не по глазам даже, по скованному судорогой горлу видно было, что Александр Павлович думает о фонарях и "галстуках", о, тяжело и одновременно сладостно думает. Этакий "галстук", с простеньким, в общем-то, узлом, казался ему в тот момент оптимистичным выходом. Но какой же, спрашивается, это оптимистичный?.. Балк, "старый" полицмейстер, знал, что могут быть плохие выходы, очень даже плохие, когда куски Вашего обезображенного тела собирают по мостовой, или когда кожу на спине Вашей нарезают на ремни. Последнее ему пообещал беглый каторжанин, из эсеров, поимкой которого он занимался первые "варшавские" месяцы службы. Он помнил эту обезображенную яростью и ненавистью ухмылку и горящие верой глаза: верой в собственные слова о том, что "революция с Вас, падальщиков, срежет для эксплуатируемого трудового народа ремни. Много ремней! Много-много!..". Слова те запали в душу Балку. И вот он уже представлял, как десятки, сотни таких беглых каторжан выбегают с радостным воплем из распахнутых ворот "Крестов"...
– Господин генерал!
– уверенный и требовательный призыв Столыпина вернул Балка в реальный мир.
Ну то есть в мир реальности кошмаров...
– Да, Петр Аркадьевич!
– Балк рывком поднялся со стула.
– Сообщите подчиненным, всем, кого только встретите в здании, что мы уходим к Зимнему дворцу. Будем пробиваться через...- Столыпин сумел удержаться и не взглянуть
в окно вновь.– Александровский сад. Иного выбора у нас нет. А там, Бог милует, и продержимся. Нам только продержаться бы! Я уверен, что верные части уже посланы с фронта. Нам бы продержаться!
– Конечно. Петр Аркадьевич, - Балк кивнул.
Словно какая-то пелена спала с его глаз, а судорога разжала свои холодные пальцы. Он спохватился, сделал, что только мог, дабы привести воротничок в порядок, цокнул сапогами по паркету, - и, сколь возможно быстро позволяло его звание, выбежал из кабинета. Всем встречным он передавал приказ собираться на улице у дверей градоначальства.
Кончик эспаньолки Сергея Семеновича, кажется, совершенно поседевшей за тот вечер, наконец-то престал дрожать. Это был верный признак того, что Хабалов приходит в себя, пусть и ненадолго.
– Сергей Семенович, прошу, тоже спускайтесь. Я сделаю все необходимые...- Петр Аркадьевич покачал головой.
– А точнее, возможные, звонки, и присоединюсь к Вам.
Хабалов вытянулся и застыл на мгновение. По привычке, старой, старой, он потянулся было взять под козырек, но вовремя спохватился. Ведь перед ним лицо не воинского звания! Хотя... Лицо в то же время начальствующее... В этих размышлениях пытался он сокрыть свое волнение, спрятаться в уютный и привычный мирок хоть ненадолго. Но Сергей Семенович был достаточно умен, чтобы понимать: тщетно. Все тщетно. Рушится мирок! Висеть им на фонарях, всем, всем висеть!
Не успел Хабалов развернуться, как Столыпин уже вновь взялся за проклятую трубку. А после - хлопнул себя по лбу. У них же ведь есть прямой провод с Зимним! Ну конечно!
Петр Аркадьевич тут же, едва ли не обогнав Хабалова, ринулся из кабинета. В коридоре стояло двое полицейских, вытянувшихся при появлении премьера по самой что ни на есть струнной струнке.
– Срочно, сообщите в Зимний, Занкевичу, пусть направит все свободные силы через Александровский сад нам навстречу. А потом - мигом вниз! Будем прорываться! Пусть они вспомнят шестой год, господа!
– Так точно!
– радостно, хором, ответили полицейские и вдвоем поспешили в соседнюю комнату, где как раз располагался аппарат прямой связи с Зимним.
Столыпин поспешил вниз. Он внезапно поймал себя на мысли, что ровно так же они покидали Мариинский дворец. Вот теперь - градоанчальство...Сколько же еще им отступать? И, главное, где прервется их бег? Может, у самого Пскова?..
Времени на сборы потребовалось много меньше, чем утром, в Мариинском. Да и...много кого здесь не было...Барк...Тот молодой служащий...Еще многие, многие...Но вездесущий Крыжановский, хоть и заметно погрустневший, оказался тут как тут. На лице его застыла маска задумчивости. Похоже, и он думал о "галстуках" и фонарях. На кого же можно было положиться в те минуты? Неужели рядом в по-настоящему трудный момент некому было встать?
– Петр Аркадьевич!
– Ну, что, как?
– Куда теперь?
– Прибыли войска с фронта?
Чиновники обступили его со всех сторон. И пусть их презрительно называли все (даже их сотоварищи, точнее, мнимые сотоварищи) "людьми двадцатого числа", пусть их кликали чинушами и бюрократами, - но они еще готовы были продолжать борьбу. Пусть она и не была войной как встарь, глаза в глаза. Иные, кажется, револьверами разжились. И все-таки это было не то. Не так, не те люди должны были бы встать рядом в нужный час. Нужны были те, кто сам мог бы что-то предпринять. В ком еще не угас дух борьбы деятельной. Столыпин окинул взглядом обравшихся на улице у градоначальства. Буквально из-за угла, из сада, доносились винтовочные выстрелы. Но их становилось все меньше, меньше, меньше. И лучше бы уж потому, что правительственные силы одолевали революционеров, а не наоборот!
Здесь, на этом клочке, расположились солдаты, городовые, служащие, словом, все подхваченные неистовым ураганом событий люди. Столыпин смотрел на них - а они смотрели на премьера. С надеждой. С верой, что одним только его словом все закончится, ибо иначе как только им спасти жизни свои и своих близких? Уж если не человек, именем которого пугали террористов бомбы и террористов слова (из тех, кто облюбовал Таврический), остановит все это, то кому же будет такое под силу? Ведь государь...А, пустое!..