Наперекор ветрам

Гильза той памятной пули и стала служить наконечником.

Подписав бумаги, Якир спрятал карандаш в карман и с потухшей папиросой в зубах склонился над серебристо-серой картой-трехверсткой.

Меняя карандаши, Якир задумывался — кто кого переживет? На том, которым он подписывал бумаги в штабе на станции Бирзула, белели три насечки. С памятного боя под Екатеринославом этот был по счету третий. Их будет еще много — карандашей, и все же один из них останется навсегда несмененным…

В извилистую черту Днестра уткнулись красные дуги бригадных и полковых участков. В самую замысловатую извилину реки упирался отживший свой век твердый знак в конце слова «Кишиневъ». Родной город! Хозяйничают же в нем не славные сыны Бессарабии, а их лютые враги — румынские бояре и французские войска, беспощадная кровавая сигуранца! В Кишиневе прошло суровое детство начдива. Там он учился в реальном училище. Там провел свои лучшие годы с друзьями сверстниками. В старинном молдавском городе он, студент Харьковского технологического института, волнующим ленинским словом собирал трудовую молодежь, сколачивал красногвардейские отряды, впервые встретился с настоящими большевиками-фронтовиками 5-го Заамурского полка, на всю жизнь свел дружбу с выборным командиром этого полка бывшим унтер-офицером Кокаревым.

Весной 1917 года большевики-заамурцы вручили молодому товарищу Ионе партийный билет. Тогда же Якир близко сошелся с председателем Кишиневского Совета Ильей Ивановичем Гарькавым, нынешним начальником штаба дивизии. И Фишель Левензон, комиссар первой бригады, тоже кишиневец. В 1917 году он был комендантом города, начальником гарнизона, а в дни наступления контрреволюционных войск боярской Румынии работал в штабе Бессарабского фронта. Большевики-кишиневцы являлись как бы костяком 45-й дивизии, сплотившим вокруг себя лудильщиков и пекарей Кишинева, чеботарей Хотина и Флорешт, батраков Плоского и Кучургана, рыбаков Тирасполя и Дубоссар. Их не сломили ни наступление франко-румын на Днестре, ни яростные атаки франко-греческих десантов, рвавшихся из Одессы в Овидиополь. Не опьянила демагогия жалкого пигмея Григорьева, бывшего петлюровского атамана, ставшего затем командиром 6-й стрелковой дивизии Красной Армии, а потом изменившего ей.

Правда, красные бойцы-бессарабцы, уступив несметной силе — румыны нажимали из Калараша, а австро-венгры со стороны Жмеринки — оставили родной Кишинев. Отошли к Волге. Но в начале 1919 года вновь вернулись к Днестру, однако до Кишинева не дошли. По чьей вине? По вине того же пройдохи атамана Григорьева! После освобождения Одессы Главком приказал Григорьеву через Бессарабию протянуть руку помощи венгерской Красной армии. А он обманом заставил полки шестой дивизии повернуть штыки против советских войск. Не только не пошел в Бессарабию, но еще отвлек на себя силы с Днестра, из-под Одессы, Винницы, Симферополя, Юзовки. Своим мятежом помог румынам укрепиться на Днестре, Пилсудскому взять Коростень, Петлюре — Жмеринку, Деникину — Харьков, Полтаву и Днепропетровск, а шайке Махно безнаказанно гулять по нашим тылам. А тут еще этот негодяй Кожемяченко, безвестный Батурин, немецкий кулак Келлер…

Ну ничего, бунтуйте, яритесь, осенние мухи, контрреволюционная погань! А Кишинев все равно будет советским! Рано или поздно — обязательно будет!

2. Черное знамя

Иона Гайдук, тезка начдива, вел полуэскадрон всадников на Парканцы. Жаркое июльское солнце, повиснув над головой, раззолотило поля. По одну сторону проселка высились копны свежеубранной пшеницы, по другую — стелились яркие ковры баштанов.

Полуэскадрон еще на холодке отмахал переменным аллюром более тридцати верст, и теперь, в солнцепек, седые от пота кони лениво передвигали ноги. Чуть покачиваясь в седлах, молча двигались всадники. Жара сковала языки, да и предстояло такое, о чем не хотелось говорить. Шутка ли, идти на своих!

Ночью командир дивизиона Няга зачитал приказ: нагнать и разбить отряд Кожемяченко. Легко сказать — нагнать и разбить! Это же не румынские бояре, не чужеземцы-греки, не французы, не петлюровцы. Свои хлопцы, земляки, с которыми не раз плечом к плечу неслись в грозные атаки против австрийских грабителей, против контриков-гайдамаков. Но приказ есть приказ!

Впереди в полуверсте, подымая тучи густой пыли, двигался головной дозор. Хотя настоящий фронт был где-то далеко на Днестре, однако и здесь, в тылу, приходилось держаться настороже. Еще вчера было одно, а нынче не знаешь, чем тебя встретят в первом же хуторе — миской щей или залпом из заржавленных берданок. Искра, высеченная предателем Кожемяченко, воспламенила порох, долго хранившийся в бандитских тайниках.

Взводный Иона Гайдук впервые вел полуэскадрон. Доверие обязывало ко многому. В черных суконных брюках, заправленных в высокие рыбацкие сапоги, в полосатой тельняшке, прикрываясь от яркого солнца щитком руки, он то и дело всматривался в задернутую голубоватым маревом даль.

Головной дозор приближался к одинокому хутору с голубятней. Там как раз намечался большой привал. В этот момент внимание Гайдука привлекло возникшее вдали, на днестровской стороне, розоватое облачко. Оно все ширилось и темнело, пока не выросло в тяжелую пыльную тучу, плывшую к хутору вместе с внушительной кавалерийской колонной.

У Гайдука не было бинокля. Эта роскошь в те времена была доступна не всякому военному, даже командиру полка. Полуэскадронный, вскочив галопом на бугорок, сорвал с головы бескозырку, заслонился ею от ярких солнечных лучей. Привстав на стременах, он еще напряженнее стал всматриваться черными как уголь глазами в зыбкую даль. Смолистая копна волос, освободившись от тугой бескозырки, упала на смуглый высокий лоб. От изумления и неожиданности раскрылся рот, заблестели зубы. Тревожное состояние всадника передалось и коню. Гнедой дончак заржал, стал бить копытами землю.

— Подлюки! — зло выругался Гайдук. — Не успели пришвартоваться до контры и уж черным вымпелом обзавелись…

А чужая колонна всадников и тяжелая туча пыли над ней безостановочно приближались к хутору.

Гайдук поднял руку со все еще зажатой в ней бескозыркой. Полуэскадрон остановился. Нетерпеливо зафыркали кони, прочищая храпы.

— Слетаю разнюхаю, что за люди, — послышался голос из головных рядов.

— Нечего нюхать! — строго отрубил командир. — Отсюда видно, как с капитанского мостика. Кругом ровнота, как на Балтике. И нечего нюхать, земляк. Ясно, что враги! Только вот этой черной хоругви я еще не видел. Били мы контру, какая шла под белыми, под жовтоблакитными, под цветными флагами. А зараз ударим по этой, что идет под черным знаменем. И так лупанем правым бортом, что подлюки сами почернеют.

— Командир! — послышался тот же голос. — А не лучше ли выслать к ним переговорщиков? Может, обойдется по-мирному, без драчки.

— Отставить! — скомандовал моряк. — Зачехли, брат, свою дудку. Нас послали не трепотню вести, а глушить контру. Изменников не уговаривают, их бьют. И сейчас наше оружие — не длинные языки, а острые сабли. Слушай мою команду, орлы! Первый взвод, строй фронт, второй — во взводную колонну стро-о-ойсь! — Полуэскадронный извлек из деревянной кобуры тяжелый маузер. — Сейчас мы, ребята, врежем. Долго будет нас помнить эта трехсот тридцати трех святителей жеваная рать!

Конники быстро перестроились и теперь в строгом молчании ожидали новых команд. Но какой-то долговязый боец, отделившись от хвоста колонны в сторону баштанов, взмахнул обнаженным клинком, отсек дыню, ловко подцепил ее кончиком лезвия и, довольный удачей, занял свое место в строю.

Гайдук заметил этот нехитрый маневр кавалериста.

— Ко мне! — приказал он долговязому. — Покажи товарищам свой боевой трофей.

Боец колебался недолго: в дивизионе Няги приказы командиров исполнялись без длительных раздумий. Когда кавалерист, держа под мышкой сияющую, словно солнце, золотистую дыню, подъехал к командиру, весь полуэскадрон дружно захохотал. Но тут же послышались и гневные голоса:

— Идем за народ, а народ грабим!

— Ему клинок даден сечь контру, а он… Тоже мне герой!

— Под суд мародера!

Гайдук взмахнул маузером — строй затих.

— Вот что, братишка! В атаку я тебя не возьму. Ступай на хутор. Сдай свой боевой трофей хозяину. Стой там на приколе. Побьем контру, будем тебя судить. Побьют нас — смотаешься в дивизион, доложишь все как было. Аллюр — два узла в час.

Но всадник не торопился. Переложив дыню под левую подмышку, достал клинок из ножен, протянул его командиру: