Наперекор ветрам

Якир тоже выглядел далеко не так, как раньше. Какая-то строгость и суровость сковали его мужественное лицо. В те дни лица говорили больше, нежели слова!

Во время выступлений участниц пробега Настя написала Якиру записку, просила о встрече, но, вырвав листок из блокнота, скомкала его, спрятала в карман. Незадолго до конца приема вышла, закурила, стала прогуливаться под высокими осокорями Крепостного переулка.

Вскоре вышел на улицу и командующий. У подъезда стоял его голубой «бьюик». Настя, отшвырнув окурок, быстро направилась к Якиру. Они дружески поздоровались. Командующий пригласил свою воспитанницу в машину. Она отказалась:

— Если можете, товарищ командарм первого ранга, уделите мне пять — десять минут… Очень важно… Пройдемтесь…

— Слушаюсь, товарищ начальник! — Якир напряженно улыбнулся.

— Иона Эммануилович, — начала Настя дрогнувшим голосом. — Я нарушаю долг чекиста. Сообщаю вам служебную тайну. Иначе не могу. Я совсем потеряла голову. Да к тому же приступы мучают, зверски ноет старая рана… Я хочу вам сказать… Вы же знаете меня лучше, чем кто-либо другой…

— Что случилось?

— Случилось страшное. Одно из двух: или я стала дурной чекисткой, или же я получаю дурные распоряжения. За Шмидта ничего не могу сказать, а вот дело укрепраиона, в частности инженера Тулина, вела я. Для меня ясно: Тулина взяли правильно, Саблин же ни в чем не повинен. Ну, может, Москва там чего-нибудь доискалась…

— Знаешь, Настя, мы с тобой не можем видеть того, что видно сверху.

— Допустим! — согласилась она, нагнулась, подобрала пуховую сережку, которыми был устлан весь тротуар по Кловскому спуску. — Но вот мне дали вести дело Вераша — командира Запорожского зенитного полка. Я понесла начальству протокол допроса. Ничего за человеком нет. А мне сказали: «Вераш — венгерский шпион. И если этого не будет в протоколе, сядешь сама». Так вот я вас спрашиваю, Иона Эммануилович, разве этому учил нас Дзержинский? — Настя достала платок, поднесла к глазам.

— Успокойся, Настюшка! — взял ее за руку Якир. Сообщение Насти взволновало и его самого. Он не мог усомниться в искренности ее признания. Ей было действительно тяжело. Впрочем, в ту пору было немало «дурных» чекистов, которые, рискуя головой, делились с друзьями своими сомнениями.

— Основное достоинство большевика — правдивость! — сказал после непродолжительной паузы командующий. — Ты изнервничалась, издергалась. И о болях в затылке надо подумать. Попроси отпуск, дадут. А нет, замолвлю слово перед твоим начальством… Возьми себя в руки, Настюша! Самый лучший врач — время. А я сегодня постараюсь кое-что выяснить, поговорю, где надо.

Якир не поехал в штаб. Сказал шоферу: «В Совнарком!»

В Совете Народных Комиссаров, в кабинете Любченко, командующий с гневом говорил о всем том, что услышал от Насти. О том, что перед лицом беснующихся фашистов следовало бы обдуманней решать судьбу командиров. Любченко и находившийся в его кабинете Косиор обещали Якиру во всем разобраться.

Прошло три дня. Якир вернулся из Чапаевской дивизии. Встречавший командарма Бутырский еще на перроне вокзала сообщил потрясающую новость — накануне похоронили Настю. Хоронили ее торжественно, с цветами, музыкой. Ораторы у могилы говорили, что Настя скончалась от разрыва сердца во время очередного приступа. Однако позже стало известно, что никакого приступа не было: Настя покончила с собой.

В конце рабочего дня Якир вызвал к себе Гайдука.

Попросил его съездить вместе с ним на Байково кладбище, показать Настину могилу. Всю дорогу ехали молча. Углубленный в свои думы, Якир перебирал тонкими пальцами лепестки алых роз огромного букета.

У свежей могилы Якир снял фуражку. Минуту стоял без движения, потом, подняв глаза на своего спутника, сказал:

— Вот так, дорогой тезка, уходят наши славные ветераны. Одни навсегда, другие в далекие края.

Гайдук провел рукой по горлу, перепоясанному красно-лиловым шрамом. Это была неизгладимая память Богучара и патлатой бурки, содранной с него белоказаками.

— Хорошая была баб… — начал было танкист, но, встретив укоряющий взгляд командарма, поправился: — Хороший товарищ была Настя Рубан. Жаль ее.

— Эх, Ионул, если бы ты только знал, какой это был человек!.. Иного убивает зло, нашу Настю сломила честность. Однажды мне удалось ее удержать, а вот на сей раз…

С кладбища вернулись в штаб. Там оставались бумаги, рассмотрением которых Иона Эммануилович решил заняться дома. Он позвал в кабинет Гайдука. Сложив документы в папку, сказал:

— Вот и ты, тезка, едешь на Волгу. Тает и тает наша боевая семья…

— Знаю, — без видимых признаков какого-либо волнения произнес бывший матрос. — Мне вчера сообщил эту «приятную новость» Амелин. Ну что ж, Иона Эммануилович, раз надо, так надо. Всюду можно служить Советской власти — и в Киеве, и в Ульяновске. Вот только, когда наши пойдут в Бессарабию, не забудьте, позовите и меня. Этой думкой живу я все годы…

— Обязательно позовем, тезка! — ответил Якир.

— Однако жаль, — продолжал Гайдук. — Вас подвожу… Я же все понимаю, хотя, может, вы считаете — Гайдук способен только сечь контру клинком или давить гусеницами. Я понимаю, вытуривают меня из округа, в чем-то подозревают, а в чем — не ведаю. Через меня, может, и вам будет заметка в Москве, а вы жалели меня, заботились…

Якир, взволнованный не то думами о Насте, не то словами земляка, порывисто вскочил, зашагал по кабинету:

— Зря ты это, тезка. Никакой заметки мне не будет. Я — член ЦК партии и перед своей партией, перед народом кругом чист, так же как чист и ты. В этом я не сомневаюсь.

Гайдук вдруг почувствовал боль в сердце. Что-то стукнуло в его зыбкие стенки. Прижав руку к груди, следя глазами за шагавшим по кабинету Якиром, он тяжело вздохнул и, как бы обращаясь к самому себе, произнес:

— Вот она, трехсот тридцати трех святителей крученая судьбина. Много раз звал меня в Слободзею мой дружок колхозный бригадир Свирид Халупа разводить виноград. Приглашал к себе в помощники и молдавский Наркомзем Иван Колесников. Ведь вместе с ним громили бандита Кожемяченко и плосковских кулаков. Не поехал в Молдавию. Думал, еще пригожусь Красной Армии. А сейчас что? Пошла писать губерния… Перестали верить Гайдуку? Клюют за то, что встречался со Шмидтом. Да разве один я с ним встречался? Выходит, был Гайдук рубака, глушил всякий элемент — и темный, и вредный, и буржуйский, и белогвардейский, а зараз сам зачислен до какого-то элемента. А до какого — не знаю. Ну ничего, ляжу курсом на Волгу, послужу там. Только вы уж меня не забывайте, товарищ командующий.

Через несколько дней Якира вызвали в Москву, предложили возглавить военную миссию, которая в порядке ответного визита направлялась для участия в больших маневрах французской армии.

И вот оба земляка, поднятые волной революции на гребень жизни, разъехались в разные стороны. Один, облеченный самым высоким доверием, с миссией представлять Советский Союз отправился к берегам Сены. Другой — «свирепый танкист» — лег курсом на восток, к берегам Волги.

12. Почетная миссия