Наполеоновские войны

В первую очередь Александр I высказался об интересах России («были и постоянно останутся для меня более дорогими, чем все остальное в мире»; «исключительный предмет всех моих забот»), а потом был дан анализ расклада сил в Европе. Позволим привести несколько пространных цитат из этого письма: «После несчастной борьбы, которую мы вели против Франции, последняя осталась наиболее сильной из трех еще существующих континентальных держав, и по своему положению, по своим средствам, она может одержать верх не только над каждою из них в отдельности, но даже над обеими взятыми вместе. Не является ли в интересах России быть в хороших отношениях с этим страшным колоссом, с этим врагом, поистине опасном, которого Россия может встретить на своем пути?» Становится ясно, что русский монарх отнюдь не заблуждался насчет своего союзника, считая его главным потенциальным врагом. Далее в письме последовал разбор текущей прагматической политики России: «Для того, чтобы было позволено надеяться с достаточным полным основанием, что Франция не будет пытаться вредить России, нужно, чтобы она была заинтересована в этом; одна лишь польза является обычным руководящим началом в политической деятельности государств. Нужно, чтобы Франция могла думать, что ее политические интересы могут сочетаться с политическими интересами России; с того момента, как у нее не будет этого убеждения, она будет видеть в России лишь врага, пытаться уничтожить которого будет входить в ее интересы». Именно поэтому, «чтобы сохранить свое единение с Францией», российский император и проявил «готовность примкнуть на некоторое время к ее интересам» [160] .

160

Русская старина. 1899. № 4. С. 18—19.

Все письмо говорит о том, что Тильзит рассматривался русским монархом как крайне необходимый для России тайм–аут, чтобы «иметь возможность некоторое время дышать свободно и увеличивать в течение этого столь драгоценного времени наши средства и силы. Но мы должны работать над этим среди глубочайшей тишины, а не разглашая на площадях о наших вооружениях, наших приготовлениях и не гремя публично против того, к кому мы питаем недоверие» [161] . В этих словах – внутренняя установка Александра I, если хотите, программа действий. Именно поэтому он пишет матери, что необходимо ехать в Эрфурт, поскольку того желает Наполеон, и не отказываться от участия в делах, «имеющих столь существенное значение для интересов России». Он даже прямо говорит в письме о надежде не просто спасти Австрию, но и «сохранить ее силы для подходящего момента, когда ей окажется возможным употребить их для всеобщего блага. Этот момент, быть может, близок, но он еще не наступил, и ускорять его наступление значило бы испортить, погубить все». Александр I не торопился с прогнозом и четко определил французскую авантюру в Испании как своего рода лакмусовую бумажку, которая должна в ближайшее время прояснить будущее: «Одно лишь Божественное Провидение решит, каков должен быть исход испанских дел, и этот–то исход предрешит образ действий, которого государствам придется держаться впоследствии» [162] .

161

Русская старина. 1899. № 4. С. 20.

162

Там же. С. 20—21.

А. Д. Балашов. Портрет Дж. Доу. 1819—1822 гг.

При анализе текста письма историк должен решить сам для себя, учитывая хорошо известный сложный и двуличный характер Александра Благословенного, насколько искренним был ответ российского монарха своей матери. Было ли это простым оправданием в ответ на прозвучавшую критику, и все ли, что он думал, вложил в написанное? Не всегда легко отрицательно или положительно отвечать на проблемные вопросы. Но в данном случае здесь нормальные человеческие слова и прямой диалог, продиктованный актуальностью жизненной ситуации. Даже если отыщутся элементы самооправдания или недосказанности, в письме отсутствует ритуальный дипломатический официоз (к чему всегда был склонен император), чувствуется тревога за свою страну и степень ответственности за принятие важнейших решений крайне осторожного политика. Поверить можно, хотя не на все сто процентов. Анализ документов не всегда достаточен, чтобы дать историку то второе зрение, которое позволяет читать мысли в голове государственного лидера и открывать сокровенные причины его поведения и поступков.

Можно только представить, что было бы, если даже копия этого личного письма Александра I попала бы в руки к Наполеону, или он узнал о его содержании? Ведь французский император, даже если подозревал некоторую политическую неискренность своего венценосного партнера, был до 1809 г. полностью уверен в прочности тильзитских договоренностей и особенно в доверительных и дружеских личных чувствах к нему со стороны русского монарха. Наполеон очень долго, до последнего момента надеялся, что различными способами – уступками, уговорами, давлением или угрозами, – сможет заставить Россию придерживаться союзных обязательств на континенте. До 1812 г. в ухудшении отношений между двумя империями, как видно из его переписки, он винил не лично Александра I, а, как ни парадоксально, Англию, английских агентов, представителей «английской партии» при недоверчивом русском Дворе, дурно влиявших на принятие царских решений. А тут стало бы совершенно ясно, что его, умудренного громадным жизненным опытом политического выживания, а на генетическом уровне унаследовавшего и затем воспитанного на корсиканской хитрости и коварстве, просто–напросто провел и обманул какой–то юноша, хоть и с императорским титулом. Причем смог даже так обольстить, имитируя без всякой внутренней фальши искренность и дружбу, что заставил его забыть про элементарную бдительность. Ведь в политике личных друзей не бывает, только партнеры. Мало того, сделал это с намерением лишь выждать удобного случая, а также хорошо подготовиться за его спиной, чтобы полностью рассчитаться с ним и сокрушить имперское здание, успешно возведенное им за последние годы.

Да, Наполеона обставили, если хотите, скажем прямо – обманули! Причем обманывали в течение пяти лет, как в хорошо поставленном спектакле, по–театральному профессионально, убедительно и изящно. Не случайно А. Е. Пресняков, характеризуя отношения России и Франции в период Тильзитской дружбы, написал: «Настала длительная “интермедия”, мнимый перерыв все той же борьбы, ушедшей в подполье глухой интриги, дипломатической игры и подготовки новых сил» [163] . Что ж, в исторической практике такой искусный дипломатический обман случается на политических сценах не столь уж редко. На всякого мудреца довольно простоты. До такой степени великий Наполеон оказался уязвимым! А как оценивать действия Александра I? Подвергнуть моральному осуждению как злостного лицедея–обманщика или аплодировать его дипломатическому виртуозному мастерству? Тут мнения могут разделиться, но такова нелегкая жизнь и судьба у актеров–политиков и государственных мужей! Кто убедительней сыграет, тот и срывает аплодисменты и даже получает от публики (взамен цветов) лавры победителя! Один из самых лучших биографов Александра I, великий князь Николай Михайлович, полагал, что российский император после Тильзита, без сомнения, «вел строго обдуманную линию» и у него «явилось определенное желание обойти и сломать мощь непрошеного союзника» [164] .

163

Пресняков А. Е. Указ. соч. С.113. По его мнению, Александром I «интермедия союза и дружбы была разыграна превосходно». (Там же. С. 115.)

164

Николай Михайлович, великий князь. Император Александр I. М.,1999. С. 88.

Реакция в России на Тильзитский союз

Проблемы, затронутые в личном письме Александра I, волновали не только его родственников, но и всех мыслящих людей России. Как показывает критическая позиция Н. М. Карамзина, примерно так мыслили и понимали ситуацию многие представители русской образованной элиты. Можно привести его мнение, выраженное в 1811 г., в котором он поднимал те же вопросы: «Пожертвовав союзу Наполеона нравственным достоинством великой империи, можем ли мы надеяться на искренность его дружбы? Обманем ли Наполеона? Сила вещей неодолима. Он знает, что мы внутренне ненавидим его, ибо боимся; он видел усердие в последней войне австрийской, более нежели сомнительное» [165] . Раздражительный консерватор и историк Карамзин, в отличие от императора, мог разрешать себе называть вещи своими именами и даже затрагивать моральный аспект и справедливо оценивать его не в пользу России. Достаточно откровенно и критично о политике Наполеона по «расширению своего владычества до конца Европы» могли себе позволить высказаться и многие русские сановники. Например, в декабре 1807 г. в письме к Александру I только что назначенный послом в Париж генерал граф П. А. Толстой, как старый солдат, честно и без дипломатических уверток оценивал французского императора не как друга, а как врага России: «Надежда восстановить с сим правительством долговременный и основательный мир есть обман, коим ослепляются слабые умы, не чувствующие в себе никакой силы сопротивления, теряя тем время и самые способы приуготовить себя к обороне» [166] . Генерал очень высоко оценивал гениальные способности и колоссальную энергию Наполеона, поэтому постоянно предупреждал об угрожающей России будущей опасности, предугадывал многие шаги французского императора и предлагал деятельно готовиться к войне.

165

Карамзин Н. М. Записка о древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях. С. 54—55.

166

Цит. по: Мартенс Ф. Ф. Александр I и Наполеон: Последние годы их дружбы и союза // Вестник Европы. 1905. № 2. С. 632.

Жозеф де Местр. Художник К. Ф. Фогельштейн. 1810 г.

Необходимо учитывать, что Тильзитский договор был встречен в России неодобрительно и порицался, мало того, он породил скрытую (пассивную) оппозиционность не только в общественных кругах, но даже в среде высшей бюрократии. Желчный мемуарист Ф. Ф. Вигель, возможно сгущая краски, так характеризовал царившие в обществе настроения: «От знатного царедворца до малограмотного писца, от генерала до солдата, все, повинуясь, роптало от негодования» [167] . К чувству небывалого унижения от Тильзитского мира присоединялись материальные последствия от войн и проведения континентальной блокады. Все это только усиливало недовольство в разных социальных слоях, в первую очередь в дворянской среде. Ситуацию с общественным мнением отлично осознавали даже творцы Тильзита с русской стороны. Так, один из сановников, разрабатывавший и подписавший договор о союзе, князь А. Б. Куракин, самый подходящий кандидат на пост российского посла в Париже, в 1807 г. отклонил предложение сразу занять это место (занял его лишь в ноябре 1808 г.). Он объяснил, что «слишком стар, чтобы подвергнуть себя ложным толкованиям, которые люди противоположной системы в Петербурге не преминули бы дать всем моим действиям» [168] .

167

Записки Ф. Ф. Вигеля. Ч. 3. М., 1892. С. 3.

168

Русский архив. 1868. № 2. Стб. 205.

Сегодня историки не располагают вполне достоверными данными и вескими аргументами в пользу того, что в недрах правящего класса, как встарь в ХVIII столетии, зрели замыслы по свержению Александра I. Например, в донесениях иностранных дипломатов из Петербурга имелись намеки, предположения и догадки о происках великосветской оппозиции и о заговоре в пользу умной и честолюбивой великой княжны Екатерины Павловны («тверской полубогини») или вдовствующей императрицы Марии Федоровны. Они перемежались свидетельствами о недовольстве дворянства правительственной политикой. Англичане же перед разрывом отношений в конце 1807 г. прямо заявили русскому представителю М. А. Алопеусу, что, по их сведениям, в Петербурге составлен заговор против Александра I [169] . В противовес этому неизвестный французский дипломат составил записку в 1808 г., в которой утверждал, что российский монарх постоянно подвергается опасностям: «Он может в определенный момент стать жертвой благих намерений, если английское министерство сочтет необходимым произвести в С.—Петербурге кровавую революцию, подобную тем, какие не раз происходили в России за последние полвека» [170] . Французский посланник в Петербурге А. Ж. М. Р. Савари даже взял на себя добровольно функции русского министра полиции, он не только доносил царю о критических высказываниях в обществе, но и предлагал Александру I удалить из правительства оппозиционно настроенных сотрудников [171] .

169

См.: Mйmoires posthumes du feld–marйchal comte de Stedingk. T. II. Paris, 1845. P. 352—358; Николай Михайлович, великий князь. Дипломатические сношения России и Франции по донесениям послов императора Александра и Наполеона. 1808—1812. Т. III. СПб., 1905. С. 32,145—146; Внешняя политика России ХIХ и начала ХХ века. Серия I. Т. IV. С. 90; Сироткин В. Г. Дуэль двух дипломатий. С. 115—116.

170

Внешняя политика России ХIХ и начала ХХ века. Серия I. Т. IV. С. 687.

171

Вандаль А. Наполеон и Александр I. Т. I. С. 128—129.

Общая молва выдвигала на передний план в первую очередь Екатерину Павловну, поскольку, по мнению С. К. Богоявленского, в аристократических слоях общества полагали, что «заменить Александра одним из братьев нельзя – они более солдаты, чем правители, императрица–мать неспособна к правлению, и только вел. кн. Екатерина Павловна способна восстановить славное прошлое» [172] . Но ей все же не суждено было войти в русскую историю под именем императрицы Екатерины III. Сделанный на основании косвенных и второстепенных источников вывод о реальном существовании тогда заговора в ее пользу был бы преждевременным [173] . Правда, весьма сведущий знаток тогдашних петербургских настроений Ж. де Местр прямо писал в своих письмах, что «многие уповают лишь на азиатское средство», но сам автор не верил в то, что подобное возможно. Мало того, комментируя получение поста военного министра А. А. Аракчеевым в 1808 г., он точно назвал одной из причин этого назначения стремление Александра I обеспечить прочный тыл. Поскольку император не мог не видеть «происходящего брожения», то в противовес дворянской оппозиции «он заготовил на всякий случай первосортное пугало» [174] .

172

Богоявленский С. К. Император Александр I и великая княжна Екатерина Павловна // Три века: Россия от Смуты до нашего времени. Т. V. М. 1994. С. 189—190.

173

Анализ всех источников подобного рода лучше всего отражен в кн.: Предтеченский А. В. Очерки общественно–политической истории России в первой четверти ХIХ века. М.,1957. С. 219—223.

174

Де Местр Ж. Петербургские письма. 1803—1817. С. 99,114.

Данциг. Гравюра XIX в.

Но, бесспорно, Александр I явно рисковал и мог в результате потерять всякое доверие не только салонов, но и всего русского общества. Например, современный английский историк Ч. Исдейл утверждал, что Александр I, начав проводить политику в духе Тильзита, «бросил в сущности вызов всему дворянству, чья ненависть к Наполеону могла тягаться только со страхом потерять огромные прибыли, выпадавшие на его долю от продажи в Британию зерна, леса, льна и пеньки, и, таким образом рисковал повторить судьбу своего отца, убитого в результате дворцового заговора» [175] . Ведь многие, даже не отставные, а высокопоставленные сановники, находившиеся на государственной службе, неофициально позволяли себе критические высказывания как по поводу самой Тильзитской системы, так и в адрес союзника России – Наполеона. Иногда это проявлялось в поступках и действиях второго эшелона управления во властных структурах Российской империи. Яркий показатель таких настроений – дело племянника знаменитого полководца А. В. Суворова генерал–лейтенанта А. И. Горчакова (начальника 18-й пехотной дивизии). В 1809 г. он, находясь в Галиции в составе русских войск, направленных против Австрии, вступил в переписку с австрийским главнокомандующим эрцгерцогом Фердинандом. В письме он выразил уверенность, что в будущем «с нетерпением» ожидает времени, когда на поле чести русские присоединятся к австрийцам. Его послание было перехвачено и попало к наполеоновским войскам. Разразился скандал – вместо ведения боевых действий, родственник Суворова мечтал «соединиться» с противником. По словам А. Вандаля, письмо «дышало страшной ненавистью к Франции». После того как посол Наполеона в Петербурге А. Коленкур лично сообщил Александру I его содержание, тот вынужден был оправдываться. Мало того, российский император затем долго ублажал Коленкура и даже, как написал французский посол: «Его Величество соблаговолил обнять меня» [176] . Генерала, конечно же, сначала арестовали, а потом быстро (без всяких поблажек на знаменитое родство) по суду уволили со службы [177] . Но сам факт был весьма показателен и свидетельствовал о том, что в армии и обществе по–прежнему господствовал стойкий антинаполеоновский настрой. Кроме того, в армейских кругах стали вновь созревать резко набиравшие силу идеи реванша и отмщения французам за поражения русских войск в 1805 и 1807 гг. Особенно это было характерно в среде военной молодежи. Интересен и показателен тот факт, что властные структуры в период франко–русского союза если и не поощряли, то и активно не пресекали антифранцузские настроения. О подобных веяниях в обществе и то, что власти закрывали на них глаза, например, свидетельствовал в 1807 г. такой тонкий наблюдатель, как Ж. де Местр: «Здесь все умы в великом смятении: национальная гордость оскорблена заключенным миром. В некоторых домах французов не принимают. Император выразил по сему поводу крайнее неудовольствие, но поскольку никто и не подумал переменить сей образ действий, полагают, что это лишь комедия» [178] .

175

Исдейл Ч. Д. Указ. соч. С. 60—61.

176

Вандаль А. Наполеон и Александр I. Т. II. С. 92—93.

177

См.: Поливанов М. Д. Дело генерал–лейтенанта князя Горчакова 2–го // Журнал Императорского Русского военно–исторического общества. 1911. Кн. 2. C. 1—10.

178

Де Местр Ж. Указ соч. С. 83.

Французские войска в Данциге. Гравюра XIX в.

Нельзя не отметить в это время и такого явления в Европе, как резкий рост национализма, в первую очередь в Северной Германии. Это была ответная реакция на французское господство. Россию этот процесс также не обошел стороной. То, что можно охарактеризовать как патриотический дух, стало обычным для дворянского общества и распространилось на другие социальные слои. Русское дворянство тогда являлось и культурной элитой страны. Интеллектуалы–консерваторы стали идеологами консервативного патриотизма (или консервативного традиционализма) с ярко выраженной антифранцузской направленностью. Именно в этот период начинается и борьба с французским воспитанием и галломанией, которая сводилась не только к искоренению французского языка из повседневной речи дворян, но и распространялась вплоть до политических мнений и пристрастий. Это выразилось и в появлении подчеркнуто русских литературных кружков и периодических журналов. В обществе стало входить в моду все русское и отрицалось все иностранное, то есть в первую очередь – французское.