Нарисую себе сына
Шрифт:
— Вы все сказали?.. — голос этот глухой и тихий заставил меня вмиг захлопнуть рот. — Честь, значит? Так оно и есть: не обойти, не перепрыгнуть. И за нее мне самому отвечать и расплачиваться. От вас же мне нужна лишь посильная помощь. И единственное, чего я сейчас хотел — добиться нормального между нами общения. Потому что без него и дальнейшее мне кажется невозможным. А…
— А сейчас вы обязательно скажете, что я сама продляю свой «тюремный» срок.
— «Тюремный»? — сузил глаза капитан.
— Так я могу уйти? — вскинула я брови.
— Нет. Вы можете у меня… спросить.
— Хорошо, —
Капитан откинулся на своем стуле и прямо посмотрел мне в глаза:
— «Летунья».
— Что? — даже голос у меня перехватило. — «Летунья»?.. Значит, правду о вас говорят, что вы — «круизер». Ведь, для настоящего моряка потерять свой корабль, значит, потерять душу.
— Да неужели? — зло оскалился мужчина. — Я — «круизер». Пусть так. А вы, уважаемая монна, видимо, знаток человеческих душ? Только, у меня вот большие сомнения: знает ли она сама, чего на самом деле желает ее собственная душа? Нового мира? Нового дома? Нового мужчину? Куда бы вы понеслись, сломя голову, отпусти я вас сегодня?
— Неужто, до сих пор не поняли? После всего-то услышанного?
— Так в том-то всё и дело! — качнулся он в мою сторону. — Я, Зоя, не первый год живу на этой планете и умею хорошо слушать. И «делать выводы», как говорит уважаемый магистр. Посмотрите вокруг себя.
— Что?!
— В этом ресторане все стены завешены гербариями и насекомыми из далекой Ладмении. А все потому, что его хозяин когда-то там жил. И для него эти сушеные картинки — принадлежность к прошлому миру.
— И что с того? Я не…
— Не перебивайте меня!.. Ваш Зача…
— А вот это вас…
— Сядьте на место! Ваш «любимый». Вы о нем говорили, как об этих картинках: «Он — огромная часть моего любимого мира». Разве не так? И разве так кого-то любят? Ни за то, что он — просто часть, важный атрибут, ценная бабочка в рамке. А живого? Со всеми недостатками и достоинствами мужчину? Так я вам скажу — это огромная ложь. Самообман. И вы бы это сами поняли, но, безнадежно поздно.
— Да как вообще язык повернулся?! Лезете своими грязными лапами мне в душу!
— Мессир Виторио, извините. Я, кажется… не вовремя, — лысый мужчина в сиреневом жилете смущенно замер у стола.
— Да, мессир Вагриус, — выдохнул мой опекун и уперся взглядом в один из гербариев. — Мы с монной… уже закончили. Что вы хотели?
— Мне показалось, вы меня звали. Но, раз, нет и раз вы с монной «уже закончили», то рад вам сообщить: ваши комнаты наверху готовы и все вещи уже там. Еще с утра.
— Да? — рассеянно уточнил капитан. — Хорошо… Зоя, я забыл вам сказать: «Летунья» с сегодняшнего дня — на ремонте. Марсель-мачта еще после шторма… В общем, жить пока будем здесь… Вы ничего не хотите сообщить по данному поводу?.. Тогда, мессир Вагриус, покажите нам наши комнаты, — и, встав, громко отодвинул свой стул…
Несколько лет назад я со своим драгоценным учителем столкнулась в нешуточном споре о гармонии. Ха! Как я тогда была убедительна! А он просто подвел меня к двум из многих своих полотен в мастерской:
— Скажи, где она?
— Тут, — без промедленья ткнула я пальцем в морскую
гладь под лучистым солнцем и облачками-барашками.Маэстро скривился:
— Да как бы не так! Это — рай для убогих! Тишина на воде — тишина в душе. Вот она — настоящая гармония!
— Шторм?! Волна опрокидывает лодку и молнии Божьи с небес?
— Это — стихия. В ней — жизнь.
— Так, потопнут же? — изумленно хлопнула я глазами.
— Или станут сильнее и, поставив в храме свечки, с новой силой будут любить своих женщин и детей! Зоя, ты — трусиха…
Зато теперь я полноценно живу! Так полноценно, что хочется одновременно крушить, метать молнии и кричать на весь город портовые маты. И кого-то прибить. Нет! Сначала унизить, обличить и прибить! Чтоб последними словами его были: «Простите!» А я: «Пошел ты к дьяволу! К Святому Эразму с его лебедкой и бушприт тебе чугунным якорем сверху!» О-о-о!
— О-о-о. Как же я зла, — взгляд, метнувшись от широкого окна, вновь вернулся к комоду. Приставленный к нему этюдник со вскинутой третьей ножкой, под моими «молниями», поджал ее еще выше. — Это я-то «не люблю»? Это я-то «не знаю, чего хочу»?.. Зача… Любимый… — и метнулась к рабочему инструменту…
Процесс, почему то, шел туго: я рисовала Люсу в пол оборота, Арса с перевязью на руке, маэстро в шляпе до ушей и Зачу. Последний никак не получался. То, нос, то рот, то глаза, вдруг начинали «теряться». Я же начинала тихо выть. И точила карандаши. Потом мочила растрескавшиеся краски. Арс, еще подростком, с синяком и на подоконнике. Люса среди ее кастрюль. И Зача… Мой любимый выходил понурым и курносым… Да чтоб мне!.. Кончилось тем, что я пролила на себя стакан с водой из-под кистей. И, уже перед рассветом устроила стирку. Заодно вымыла волосы, себя и пол в комнате. Потом ее основательно проветрила. И, закутавшись в узорное покрывало, уселась на кровать. Среди Арсов, Люс и псевдо-Зач. Птицы за окном, выходящим в пахучий после дождя садик, оповестили, что новый день наступил…
— … и на стук в дверь не отвечали. Я пришел… Зоя… Что здесь… произошло?
— Ничего. Я рисовала. Всю ночь.
— Ага… Теперь вижу… Вы завтракать спускаться собираетесь?
— Нет.
— Почему?
— Я платье выстирала.
— Святой Эразм с лебедкой…
Виторио Форче, стоящий посреди моей «мастерской», шумно вздохнул. Потом отвернулся к распахнутому настежь окну. Я, высунув из глубин покрывала руку, почесала нос:
— Я их люблю.
— Что?
— Я их всех люблю.
— А-а. Вы — про вчерашнее. Послушайте меня…
— Я их всех люблю. Но… — вскинула я потерянный взгляд. — Он у меня не выходит. Я не знаю, почему. Это какой-то… абсурд. Будто волнами размывает. Или… Я не знаю, почему…
— Зоя…
— Я его люблю. Люблю. Люб-лю.
— Зоя, конечно, вы его любите.
— Люб-лю… А теперь мне и вас… размы-ы-ы-ло.
— Да что же это такое?!
А «что же это такое»? Женские слезы. Во всей красноносой красоте. И ничего тут уже не поделаешь. Потому что соленый поток неотвратимо хлынул из глубин и понесся в сопровождении рева с элементами воя и хлюпанья. Я все это тут же «исполнила» на глазах изумленного опекуна. Или что там в его глазах было? Но, точно расширенных…