Народная Русь

Проходил «прощеный день» — после него и «честная госпожа» уходила, уносила с Земли Русской до будущего года и свои перепелиные косточки, и свое бумажное тельце, и сахарные уста, — с речами сладкими-медовыми. Русая коса, красная краса, со всей ее повадкой повадливою, оставалась только в воспоминании, не выходившем из головы, однако, у иных весельчаков, — как видно из крылатых присловий простодушной народной мудрости, — вплоть до самой Радоницы. Широкая боярыня давала себя знать предкам современного русского пахаря-деревенщины! «Масленица-объедуха, денег приберуха», — говаривали они, добавляя в час широкого размаха веселости: «Хоть себя заложить, да Маслену проводить!» Зазорно хлебосольной русской душе слышать молвь соседей о том, «что была-де у двора Маслена, да в избу не взошла».

«Мы Масленицу состречали, мы Масленицу состречали, люли-люли, состречали, гоголек, гоголечик!» — разливается еще и в наши дни величающая трехматерину дочку старая песня: «На горушки не бывали, сыром гору набивали. Наши горушки катливы, наши девушки игривы, молодушки веселыя; стары бабы воркотливы: ены на печке сидять, на нас воркотять. Вы, бабушки, не ворчите! Дайте Масленицу нам прогулять, с ребятами поиграть, с ребятами, со холостыми не женатыми, люли-люли, не женатыми, — гоголек, гоголечик!»

Целую неделю пела-плясала, ела-пила, друг по дружке в гости хаживала крещеная матушка-Русь, с гор каталась, в блинах валялась, в масле купалась. Но «не все коту масленица»: на восьмой день наступали проводы. На этих последних сожигалась зима-Морана. За околицы деревень и сел, за городские заставы вывозили-выносили безобразное чучело чудища и, возложив на соломенный костер, сожигали под песни молодежи, устраивавшей на месте казни поминальную игрушку. Пиво хмельное, вино пьяное лились здесь в изобилии, словно олицетворяя собою всеоживляющий, опьяняющий недра земные дождь. Были местности, где сожигалось не чучело, а расписанное изображениями «темной силы» колесо; в иных — ставили по пути-дороге шесты с навязанными на них пучками соломы и поджигали. Предавалась пламени и ледяная гора, заваленная хворостом и соломою. Справив все эти, предписанные суеверной стариною обряды, народ расходился по домам. Здесь начиналось «прощанье», повсюду уцелевшее и до настоящего времени. Просили прощенья и обоюдно прощали родные, знакомые и все первые встречные. Таким образом, масленичный разгул завершался обрядом чисто христианского свойства, хотя начало его также коренится в сокровенных тайниках древнеславянского язычества. Обряд этот общеизвестен и с XVII-гo столетия изменился очень мало. «Прощеный день» соединял в себе еще и поминки по родителям. Празднование Масленицы («семиковой племянницы»), ведущей за собою Великий Пост, не ограничивалось в старину, однако, только этим. К разгульному веселью присоединялись, шли рука об руку с ним и дела милосердия. Так, например, устраивалось о Масленице кормление нищих и убогих.

Триста лет тому назад в палатах государевых эта, христианская, сторона праздника выражалась ярче, чем где бы то ни было на старой Руси. В воскресенье, предшествующее масленой неделе, после заутрени, на площади Успенского собора совершалось торжественное «действо Страшного Суда». Воздвигались два «места» — государево и патриаршее; против последнего ставился «рундук» — помост, обшитый красным сукном. На помосте помещался образ Страшного Суда Господня, большой аналой — с «паволокою» под икону Божьей Матери и под Евангелие. Ставился стол для освящения воды. Следовал выход государя в Успенский собор; отсюда царь с патриархом шествовали «на действо» с крестным ходом, при звоне всех сорока-сороков. На зрелище стекались многие тысячи народа московского. Пред выходом на него царь-государь, рано поутру, совершал другой выход (малый): обходил тюрьмы, колодничьи приказы и бездомные убежища (богадельни), — всюду жалуя своей милостью несчастных и обездоленных. С половины Масленицы зачинались в царских покоях «прощеные дни»: государь объезжал не только городские, но и подгородние монастыри, «прощался» с братией, поминал родителей и жаловал своих богомольцев от всего усердия. В пятницу государь «прощался» с царицею: в воскресенье днем «пред светлыя очи» его являлись прощаться патриарх со всем чином духовным, бояре и служилые люди, а ввечеру совершалось шествие государево к патриарху, где — после торжественного обряда — пились «прощальныя чаши». Первый день Великого Поста у «царя всея Руси» начинался с милостей: ему обстоятельно докладывалось о колодниках, «которые в каких делах сидят много лет». А на Руси в этот день затихали последние отголоски широкого русского народного праздника, в глухую пору язычества бывшего неделей, посвященною красавице Ладе, любе-зазнобушке кудрявого Леля…

И теперь еще справляет «немецкую масленицу» русский люд, вдоволь не успевающий нагуляться за неделю. Так говорят в народе об опохмеляющихся в чистый понедельник гуляках. «Широка река Маслена: затопила и Великий Пост!» — добавлялось порою при этом, словно в оправдание, запаздывающим весельчакам, доедающим в первый постный день оставшийся «поганый кусок» и «полощущим рот» недопитым вином. О таких людях сложился в народе целый ряд различных поговорок. Вот несколько наиболее метких из них: «Звал-позывал честной Семик широкую Масленицу к себе погулять!», «Боится Маслена горькой редьки да пареной репы!», «Продлись, наша Маслена, до Воскресного дня». Но и справившие «прощанье- воскресенье» по всем заветам христолюбивых праотцов едят в это время блины — постные, с конопляным либо с подсолнечным маслом. Это называется — справлять «тужилку по честной госпоже Масленице».

Народные приметы — устами старых, знающих людей — гласят, что, если в воскресенье перед масленой неделею будет ненастье, то надо летом ждать большого урожая грибов. «Какой день на Масленицу красный — ясный да теплый, в тот сей (по весне) и пшеницу!» Это советует деревенский сельскохозяйственный опыт, не изменяющий своим обязанностям погодоведа и во время бесшабашного разгула широкой, веселой, семь дней потешающейся на Руси Масленицы, заставляющей иных молодых мужиков забывать о поговорке — «Пируй-гуляй, баба, на Маслену, а про пост вспоминай.» Но, — словно наперекор последнему присловью умудренных жизненным опытом людей — повторяет народная Русь относящийся к честной гостье Масленице сложившийся на (малорусской-полтавской) окраине, приходящийся по сердцу всем нетерпеливо ожидающим «поднесеньева дня» гулякам припев:

«Ой, Масляна, Масляна! Яка ты чудна!.. Як бы в тоби симь недиль, А в посту одна!»…

Курская, провожающая развеселую неделю молодежь деревенская в свой черед вторит этому залихватскому припеву своим, не менее выразительным:

«А Масляна, Масляна-полизуха! Полизала блинцы да стопцы, — На тарельцы. А мы свою Масляну провожали, Тяжко-важко по ней вздыхали, А Масляна, Масляна, воротися, До самого Велика-Дня протянися!»

Скоморохи-потешники, игрецы-гусельщики, «веселые гулящие люди», с которыми браталась-пировала в старину о масленице на-родная Русь, — явление далеко не маловажное в жизни нашего народа. Эти прямые преемники древнегреческих и римских «гистрионов» и «мимов» являются старейшими представителями русской народной словесности, народного лицедейства и народной музыки и с XI века до второй половины XVII столетия не сходят со страниц летописей и других памятников духовной и светской письменности. И раньше этого времени на Руси были «скоморохи, люди вежливые»; да о том не сохранилось никаких следов-памятников. Из Византии, вместе с начатками христианства, к нам перешло немало и тамошних обычаев, а в числе их и некоторые особенности скоморошества. Само же оно не могло быть перенесенным на Русь с чуждой духу русского народа почвы: это — явление вполне самостоятельное.

Летописи и старинные поучения, дошедшие до наших времен, величают скоморохов «глумцами», «кощунниками», «сквернословами», «москолутами погаными», «срамцами безбожными» и тому подобными громкими кличками, а былины, песни и другие памятники народного творчества относят к ним названия «людей вежливых и очестливых», «веселых молодцов», «певунов умильных». Летописцы и поучители порицают «игры бесовския, плясьбу, гудьбу, песни, сопели, смехотворение, глумление и гусли», говоря, чтобы все благочестивые люди «отметались тех пиров», чтобы не ведались со скоморохами, не присутствовали даже при них на беседах, потому что все это «бесов радует» и «ангелов отженяет», все это — «смрадный грех». А народ — по былинам — зазывает «прохожего скоморошину», сажает за стол, угощает всем, что есть в печи, и заслушивается его скоморошества, не видя в его игре гусельной, в его песнях голосистых, в его сказаниях умильных ничего «богомерзкого» и «бесовского», а словно даже находя в этом удовлетворение своим высшим потребностям-запросам своего пытливого, мятущегося духа, утешение и потеху. Наши древние «письменные люди» слишком рабски подражали в своих писаниях византийским церковным поучениям, совершенно забывая при этом, что в Византии скоморошество было связано с известным языческим богопочитанием, а потому и преследовалось властями церковными, — а у нас было одним из ярких проблесков народного самосознания, было связано с лучшими проявлениями его духовной жизни и никогда из «потехи веселой» не переходило в кощунство. В то время, когда из-под пера летописцев лились потоки проклятий на головы веселых «гудцов-молодцов», они представляли собою истинных служителей искусства: в древнейшем образе своем скоморохи — только «гусельщики», певцы-баяны, последователи того самого соловья-Бояна, вещего песнотворца, о котором говорится в «Слове о полку Игореве». С легкой руки наших древних письменных и книжных людей, и народ, соприкасавшийся с этими книжниками, стал смешивать гусляра-потешника с «гулящими людьми» и даже «соромниками», хотя и не проявлял этого так резко, как составители поучений. Народные былины, летописи, поучения, остатки древней стенной живописи, наконец — старинные лубочные картинки, — вот откуда можно почерпать те или другие сведения о скоморохах.

Из старины стародавней выступает яркий, величавый образ песнотворца времен минувших и рядом с ним — облик скомороха захожего, предпочитающего «веселую игру» «нежной», «умильной» и «великой» игре своего собрата по искусству. Первобытные гусли (от слова «гудеть») — своим видом напоминают плашмя положенную арфу. «Гусли-самогуды» сами, по словам народа, гудят, сами пляшут и песни играют на коленях дотошного гусляра, перебирающего (сидя) пальцами, или подергивающего «белою рукой», звончатые струны (льняные или волосяные), натянутые на хитро сделанный из яворо-вого дерева (гусли яровчатые) «голосный ящик» (доску). Песня шла здесь в первую голову, самые гусли — только подыгрывали ей. Были кроме певунов и «игрецы-плясуны». Древнерусские «скомрахи, плясцы, гудцы, сквернословцы» (в устах письменных людей) пользовались почетом даже при княжеском дворе. Время от времени посылались «люди государевы» набирать по Руси веселых людей «на княженецкий двор». Веселые люди (впоследствии выродившиеся при дворе в шутов и «дураков») должны были петь перед князем и всячески утешать его на пирах и на беседах. Кроме завзятых скоморохов, веселостью снискивающих себе пропитание, видывал княжеский двор и любителей искусства, богатых гостей и богатырей (Садко, Добрыня, Ставр Годинович, Соловей Будимирович и друг.), по своей доброй воле проявлявших дарование перед лицом князя, — что опять-таки впоследствии выродилось, должно быть, в князей и бояр-шутов. Кроме пиров, участвовали скоморохи и гусельники в свадебных поездах, что отчасти сохранилось и теперь в деревенской глуши, особенно в Малой и Белой Руси.

Желанный гость каждого пира, имевший свое особенное место и у великокняжеского стола, — скоморох-гусляр к XVII-му столетию все более и более начинает вытесняться из палат «хорами мусикий-ских орудий», «варганами», духовой и «ударной» музыкою иноземной и переходит исключительно уже на площадь, в народную толпу, утрачивая при этом свой величавый характер и делаясь иногда — в угоду кормящей его толпе — «глумцом», «глумотворцем» и «пересмешником». Гусляры-слагатели былин, распевавшие старым складом «песни умильныя», «песни царския», наигрывавшие «игры нежныя», доставлявшие «утехи великия», уступают главное место создателям «веселой игры», ранее шедшим нераздельно с ними. И эти последние, подлаживаясь под низменные вкусы черной толпы, делались иногда — и не только в глазах строгих книжников — «блазниками, срамниками и сквернодеями».