Народная Русь

«О, Боже, Боже, Царь небесный, Создателю, Спас милостивый! Создай нам, Господь Бог, отрожденца, Отрожденца нам, чада хоть едина, При младости лет на утешенье, При старости лет на сбереженье, При последнем конце на спомин души!»

Слезное моление князя дошло до Престола Всевышнего Князя князей земных: «Услышау Господь Бог его моленье и ссылает Господь святыу ангелы: — солетите со неба, святые ангелы, кы тому ко граду кы Авремию!» Небесные посланцы возвещают богомольному князю волю Пославшего: «Славен велик Алхумиен князь! Полно тебе Богу молиться, пора в свой дом подъявиться, в свои новы белы палаты. Сыми со с княгини остреченье!» Затем, идет своим чередом повествование: «С того слова («Со стреченья») княгиня забременела, забременела княгиня святым духом, в скором времени забременела, легкия поноши споносила, споносила поноши сорок недель, в скором времени спородила, спородила княгиня себе сына»… Радость сменила собою долголетнее горе богобоязненной княжеской четы. «Славен великий Алхумиен князь, ён тому чаду возрадовауся», — продолжает сказание, — «священников в дом свой призывает и младенцу имя нарицает… («Пошел велик Алхумиен князь князей боярий зазывати, дьяков-попов ён собирати, ваянгельскую книгу подымати, младенцу имя нарицати» — по другому разносказу)… Нарек ему имячко святое — Лексеюшко Божий человечек»… Детские годы святого подвижника были отмечены перстом Бржиим: «Лексеюшко, Божий человечек, не по годах рос, а по часах, не по часах рос, а по минутах», — вносит повествователь-народ нечто сказочное в свою повесть, придавая богатырские черты излюбленному святому. «Что семнадцать лет нарождауся, Лексеюшка семь лет зровновауся, отдает его батюшка в школу, государыня матушка в науку, великой грамоте научаться, разных языков заниматься, всяких Господних молитвов»… И — здесь, на школьной скамье, совершается над отроком чудо-чудное: «Никто Лексеюшки не научает, сам Лексеюшка больше знает, он и старыя книги прочитает, и пером-рукой-чернилом чисто пишет»… Поняли («дознались») родители св. Алексея, что умудрил сам Небесный Учитель их богоданное, прошеное-моленое детище. И вот — «его сударь-батюшка, государыня его родная матушка выручають, вынимають Лексеюшку сы школы, хочуть Лексеюшку обручити. Не хочеть Лексеюшка сильно жениться, горючими слезами отливаеть»… Плач-мольба его невольно вызывают перед мысленным взором слушателей сказания обстановку русских песен-былин. «Сударь же мой, родной батюшка, государыня моя, родная матушка! Не невольте меня сильно жениться, пустите вечно Богу молиться, при младости лет потрудиться, со великими со трудами, со горючими со слезами!..» Но княжеская чета, дождавшаяся утешения всей своей жизни — чада милого, не склоняется на сыновние мольбы: хочется ей видать и внуков. Сказано — сделано. «Брали княгиню из Ирусалима («избрали по всему Рыму» — по иному разносказу), повели Лексеюшку в Божью церковь, поставили их на притворе, по правую руку на крылечке, на том шелковом полотенце, перед чудными (чудотворными) образами, перед царскими воротами, перед золотыми крестами, под теми венцами золотыми. Золотыя колечки поменяли, един они крест целовали, единому Богу присягали повек дружка дружку возлюбляти, повек друг дружку не кидати»… От венца — по русскому обычаю, примененному здесь — и за свадебный браный стол, на веселый, на почестей пир: «повели Лексеюшку у отчевский дом, у своем белой новой каменной палаты. Посадили Лексеюшку за тесов стол, за тые столы, за скатерти шелковыя, за тыя за блюда зо-лотыя, за тыя за напитки за розные. Лексеюшка напитков не спивает, горючими слезами отливает, едину думушку думает». Какая неотступная думушка не дает княжьему сыну ни пить, ни есть, ни на белый свет ясными очами глядеть, смоленское сказание не договаривает, непосредственно вслед за этим переходя к дальнейшим событиям. В других же разносказах все это объяснено. «Очень Алексей скучен-грустен», — сказывается в них: «Как возговорит батюшка Ефимьян-князь: — Ой же ты, чадо мое возлюбленное! Что же ты невесело поступаешь? Аль тебе княгиня не побычью? Аль твоя обрученна не по нраву?» Отцу Алексей, Божий человек, ответил: — «Великий ты князь Офимьянин! Княгиня ты матушка, родная! На что же вы принуждали меня жениться? Княгиня моя мне побычью, обрученна моя мне по нраву. На что принуждали мя жениться, не пустили Богу помолиться, со младости лет Богу потрудиться?» «Повели, — гласит далее прежнее сказание, Лексеюшку до ложницы, до тые ложницы тесовыя, до тыя перины пуховыя, на тое крутое узголовье, под тое одеяло шелковое, Лексеюшка, Божий человечек, в скором време спать ложиуся. Во втором часу было ночи, уставал Лексеюшка со ложницы и молодую княгиню пробуждает: — Княгиня, лежишь? Спишь ли, не спишь, очнися, от большого сна воспроснися! Не будем мы с тобой спать ложиться, пусти же меня Богу помолиться, при младости лет потрудиться!» За этими словами княжича следует такая беседа новобрачных. «Жених мой, жених обрученный, Лексеюшка, Божий человечек!» — обращается молодая княгинюшка: «Что ты рано на подвиги поступаешь, с ким мене младу покидаешь, кому на дозор оставляешь?» В ответ на это причитание слезное держит св. Алексей такую речь: «Княгиня молодая обрушная! Ня бойся никого больше Бога, а надейся на Бога на святого! Покидаю я тебя с отцом с матерью, на тебе от меня шелков пояс, со правой руки золот перстень! Когда шелков пояс разоткется, а с руки золот перстень разойдется, тогда мы с тобою переставимся, в одным гробнице спокладемся, одною пеленою пеленимся, одною доскою накрыимся, одним проводом проводимся!» После этих прощальных слов снял с себя княжий сын «цветное платьице», надел платье «старецкое», вышел из «белой полаты новой каменной», держит путь к синему морю, «к синему морю — к лукоморью».

Другие сказатели заставляют Алексея, человека Божия, выйти из палат-хором в златотканной ризе, которою он затем и обменивается с нищим на его одежду нищенскую. «Бежит к Лексеюшку кораблишка»… По одному разносказу, княжич-подвижник садится на него и, подхваченный ветрами буйными, отплывает от родных берегов. По другому (смоленскому) — он не сел на корабль, а пошел по морю, как по суху, «кы тому кы граду Русалиму, кы той святой церкви, ко собору» (Другие сказатели видят его приплывшим то «во Одес-град», — приближая таким образом место его земного подвига ко Святой Руси, — то «ко городу Индею»). Здесь долгие годы проводит он в смиренном подвиге: с нищими стоит на паперти, питаясь милостынею, разделяя ее между всей нищей братнею, прикрываясь убогой власяницею. «Немножечко ён там трудиуся», — гласит сказание, — «много лет Богу молиуся» (по иным разносказам — семнадцать лет). Дошли молитвы человека Божия до Богоматери. «Лексеюшка, Божий человечек! Полно тебе Богу молиться!» — сказала Пречистая: «Пора у свой дом (тебе) подъявиться, у свое белый новый каменны полаты! Уж тебя батюшка не узнает, и государыня-матушка не узнает, ни млодая обрушная княгиня!» А к этому времени, и вправду, стал княжий сын неузнаваем: «красота в лице его потребишася, очи его погубишася, а зренье помрачишася, стал Алексей как убогий»… Внял подвижник словам Приснодевы, помолился Богу, пошел к синему морю, снова завидел корабль, сел на него: «откуле взялися буйные ветры, понесли Лексеюшку по путине, через синее море-лукоморье, к этому кы граду Авремию, к тый святый церкви кы собору, кы своему батюшку кы родному»…Очутился человек Божий на родной сторонке. Здесь-то и начинается труднейшая часть его богоугодного подвига.

Очутившись в родном городе, человек Божий не пошел в отцовские палаты белокаменные. Нет, смиренно встает он на соборной паперти — обок с нищими-убогими. Кончается божественная служба, выходят православные, оделяют нищую братию. Подают они милостыню и княжьему сыну. Принимает тот подаяние, раздает другим беднякам-горемыкам. После всех богомольцев выходит из собора и отец св. Алексея — Алхумиен-князь; идет он, златом-серебром оделяет нищую братию. «Нищие-убогие, калеки!» — говорит он: «Принимайте мое злато-серебро, поминайте моего сына Алексея! Або вы его поминайте, або вы его поздравляйте: сам я не знаю об своем чадо, на котором он свете пребывает, какия он муки принимает!» Заслышав эти слова, не принял человек Божий отцовского серебра-золота, — поклонился он отцу низенько, такую речь повел: «Сударь же, мой родной батюшка, славен великий Алхумиен-князь! Не надо мне твое злато-серебро; выстройте кельню-богадельню, не ради мово прошения, а ради твово сына Алексея!» Изумился князь, изумясь — прослезился: «Нищий, убогий, калека!» — воскликнул он сквозь слезы: «Почему ты знаешь мово сына?» Слушатель сказания ожидает, что вот сейчас бросится сын в отцовские объятия; но подвижник смиренно отвечает: «Славен великий Алхумиен-князь! На том я твово сына знаю, у единой мы школы с ним бывали, единой мы грамотки научались, за единым мы столиком бывали, со единаго блюдичка кушали, со единаго чернила пером писали, на единой ложнице спочивали!» В другом разносказе ответ св. Алексея, человека Божия, — гораздо полнее и определеннее этого:

«Батюшка, славен Ефимъян-князь! Мне как твоего сына не знати, Алексея, Божъяго, свет, человека! В единой мы палатке с ним пребывали, Единую хлеб-соль мы с ним вкушали, Единую одежду мы с ним носили. Единую мы с ним чашу пойла распивали, Мы вместе с ним грамоте учились, В единой мы с ним пустыне трудились!»

Не узнал Алхумиен-князь — и после такого ответа — своего богоданного сына, не узнав — слугам-рабам, приказывает: «Выстройте кельню-богадельню по правой руке гли крылечка, на моих частеньких переходах, а для этого нищаго калеки!» Сказав это, зовет он идти за собою и самого «нищаго-калеку»: «Ой ты еси, нищий-убогий, ты старец, калика-переходец! Когда ты про моего сына знаешь, Алексея, Божьяго, свет, человека, гряди же ты, убогий, вслед за мною: велю я напоить тебя, накормити и Христа-ради келью построю!»…

Следуя за дальнейшими словами сказания, слушатель видит св. Алексея, человека Божия, вступающим в его новое жилище. Но слуги-рабы княжеские не только не исполнили в точности приказания своего господина, назвавшего их «наивернейшими», но сделали все на иной лад. Келья оказалась построенною не «по правой руке гли крылечка», не на «частеньких (княжьих) переходах», а «по левой руке на смердищи». Враг рода христианского, диавол, «возненавиствовал» и, по словам сказания, захотел «погубить терпение» смиренного подвижника. И вселил он в сердца рабов отца его злобу лютую против «нищаго калеки». Явственно слышится эта злоба в их обращенном к нему восклицании: «Нищий-убогий, калека! Ступай в новую кельню-богадельню!» Но не побороть и диавольской ненависти великой души человека Божия: «Лексеюшка у кельню вступает, Господни молитвы сотворяет, земные поклоны спокладает». А, между тем, Алхумиен-князь, оказавший неведомому пришельцу свое покровительство ради одного имени без вести пропавшего сына, не только не забывает о бедняке, но даже посылает в «новую кельню» яства-пития со своего стола княжеского. Но и тут не дремлет ненависть-злоба диавольская: «слуги-то его кушанья не доносят, сами они тое кушанье поядают; помоями блюда наливают да в новую кельню приношают». Все выносит угодник Божий со смирением, принимает безропотно всякое поношение от рабов отца своего. В радость для него — каждое новое лишение. Ни на что не приносит он жалобы князю. Прославляет он Отца Небесного, молится за княжеских слуг, воспылавших к нему ненавистью. Так шли годы за годами, а человек Божий продолжал нести беспримерный подвиг. Открыл своему святому угоднику Господь день и час его кончины. Приобщился подвижник Святых Тайн, спросил у слуг бумаги и чернил и «списау Лексеюшка, як родиуся, списау Лексеюшка — як обру-чиуся, списав — як и верно Богу молиуся, списав — як батюшка подъявиуся»…

Кончина великого в своем смирении кроткого человека Божия сопровождалась дивными знамениями: сами собою зазвонили колокола церковные, сами собою распахнулись царские двери во храмах, сами собою развернулись священные книги, задымились кадила благоуханные, затеплились перед иконами свечи поставные. Узнали об этих знамениях духовные власти; пошла по городу молвь великая: «Або хто святой народиуся, або хто святой явиуся, або где хто святой переставиуся?» Ходили священники по всему городу, искали — нигде не нашли «преставленного и святых мощей проявленных». По одному разносказу — собрался сонм властей духовных в соборную церковь, собравшись — всю ночь молился, просил Господа открыть, что это за знамения творятся. Внял Господь молитвам рабов Своих: услышали они некий голос. «Явился глас им Святаго Духа: — Божьяго человека тело исходит! Ищите вы в доме в Ефимьяновом!» Донесли об этом царю, и вот — царь с патриархом «свечи и кадила принимали», пошли по указанию Божьему. А отголосок городской молвы давно уже дошел и до белокаменных палат Алхумиена-князя. Изумился он, изумившись — вспомнил про «кельню-богадельню» (к этому времени уже забытую им), где призревался нищий-убогий: уж не он ли это преставился, — вспало на мысль князю.

Дальнейший пересказ событий гораздо полнее ведется во владимирском списке сказания; очевидно, у смоленских сказателей память значительно ослабела к концу повести, представляющейся в их передаче с этих пор несравненно более темной по смыслу и несколько запутанной по изложению. «Восходили (царь с патриархом и «со всем с просвещенным собором») в дом к князю Ефимьяну; нашли они забыдящую келью». Представившаяся взорам картина не обманула ожидания вошедших: «труждающий в келье преставился, в руцех он держит рукописание. Царь ко мощам доступался, святым мощам царь поклонился». Поклонившись, обратился он к усопшему подвижнику с возгласом: «Свет, вы, святыя отцы-мощи! Отдайте свое рукописание, явите мне свое похождение, а я семь царь всему миру!» Но, несмотря на это, не разжалась охладевшая-закостеневшая рука почившего человека Божия, «царю рукописьмо не далося». Тогда приступил к святому угоднику патриарх. Преклонил святитель колена пред почившим нищим-убогим, молит отдать ему рукопись: «Вы, свет, святыя мощи, святыя мощи проявленныя! Отверзайте святую нам ручку, распростай свое рукописание! Яви чудеса всему миру! Как бы нам вас, светов, знати, по имени бы вас изрекати!» На этот раз — «далось рукописьмо». Благоговейно принял патриарх бумагу из руки почившего подвижника, — приняв, читать стал. Оказалось, к необычайному изумлению всех предстоявших, а к наибольшему — отца-князя, что призревавшийся в келье нищий-убогий был не кто иной, как богоданный сын княжеский. «Порождение он князя Ефимьяна (Алхумиена — по смоленскому разносказу), имя ему Алексеем, и матерь его Аглаида. Повелел им его Господь спознати, возлюбленного своего чаду, Алексея Божьяго, свет, человека: сподобил его им Господь в дом видети»… Подошел к подвижнику Ефимьян-князь, «святое лицо его воскрывает, просияла красота его (Алексея, человека Божия) яко от ангела». Умилился князь; умилившись — возглашает: «Увы мне, сладчайший мой чадо, Алексей Божий, свет, человече! Какое ты терпел терпение! От раб своих ты укорение! До веку мне дал скорбей мучение! Горе мне оскорбленному! Плачу я, вижу смерть твою! Чего ты мне тогда не явился? Зачем ты пришел в град — не сказался? Построил я бы келью не такую, еще бы не в этаком месте: в своем в княжеском подворье, возле бы своей каменной палаты и возле бы коморы жены твоей! Поил бы, кормил бы я тебя бы своим кусом! Не дал бы рабам тебя на поруганье!» Когда причитал такими словами князь-отец пред почившим сыном, проведала обо всем случившемся мать-княгиня, — пришла она, стала просить-молить, чтобы пропустили ее в келью: «Дайте мне место, человецы! Дайте, православные христолюбцы, видети сладчайшаго своего чаду!» Протолкнулась сквозь толпу умиленного народа княгиня, дошла до тела почившего, дошедши — возопила громким голосом: «Увы мне, сладчайший мой чадо, Алексею, Божий, свет, человече! Не люба пустынная твоя келья! Что же мне тогда ты не явился? Зачем пришел в град — не сказался? Чаще бы я в келью прихождала, сама бы я келью топила, призирала! Поила бы, кормила тебя своим кусом!» Только что успела промолвить это княгиня-мать, как вбегает в келью «обручная княгиня» — жена Алексея, человека Божия, бежит — сама плачет: «Свет ты мой, жених обрученный, святой ты мой князь возлюбленный, Алексею, Божий человече! Для чего ты жив был — не сказался? Потай бы я в келью прихождала, мы вместе бы с тобой Богу молились, промежду нас был бы Святой Дух!» В это время царь с патриархом подняли святые мощи, положили в гробницу, «понесли их погребати». В смоленском разносказе приводится опущенная во всех других подробность. «Не успела княгиня (жена св. Алексея) проглаголить», — говорится там, — «ее шоуков пояс разоткауся, сы правой руки перстень разышоуся: тогда в гробнице спо-ложились, одной пеленой пеленились, одной доской накрывались, одним проводом провожались»… Таким образом, исполнилось предсказание человека Божия, высказанное им при потайном прощании с новобрачною. Далее — опять все в сказании идет своим чередом, не расходясь по разносказам ни одной подробностью.

Погребение смиренного подвижника длилось трое суток. «Несли их (мощи) три дня и три ночи; нельзя их приносити в Божью церковь: много народу собиралось; провожали его князья и бояре, многие православные христиане со ярыми со свечами»… Стечение народа было так велико, что, как ни пытался князь-отец пройти к сыновнему гробу, не мог. Чтобы раздвинуть толпу и очистить себе дорогу, велел Ефимьян-Алхумиен своим рабам-слугам сыпать пригорошнями злато серебро во все стороны. Но и это не помогло: никто не бросался за златом-серебром, все теснились к телу человека Божия: «бегут к Алексею на прощание»… И вот явил — «дивный во святых Своих» — Господь, для прославления угодника, чудо великое: «слепым давал Бог прозрение, глухим давал Бог прослышанье, безумным давал Бог разум, болящим, скорбящим — исцеление, всему миру было поможение».

Сказание о полюбившемся народной Руси, приросшем к ее сердцу святом угоднике кончается словами:

«Объявил Алексей святую свою славу Во всю святорусскую землю; Он был Богу, свет, угоден, Всему миру он доброхотен»…

В этом заключении высказалось глубокое умиление стихийной души народа-пахаря перед родственным ему по духу великим подвигом смирения, возложенным на рамена кротким человеком Божиим.

XVI Сказ о Благовещении

Со днем Благовещения Пресвятой Богородице, празднуемым 25-го-марта, связано у русского народа немало любопытных для исследователя народной жизни поверий и обычаев, уходящих своими цепкими корнями в седую глубь былых веков. Многие из этих суеверных памяток старины возникли еще в языческие времена и перенесены на христианский праздник совершенно случайно, в силу преемственности. Так, например, некоторые отличительные черты древнеязыческих Живы, Лады, Фреи, Девы-Зори, Гольды и других тождественных с ними по существу богинь слились с христианскими понятиями о Богоматери, Покровительнице труждающихся и обремененных, привившимися к восприимчивой народной душе. Сообразно с этим, Пресвятая Дева Мария является в представлении народного песнотворчества то дарущею земле свет белого дня и красную весну — со всеми чудодейными красотами последней, то повелительницею весенних громов — с животворящей силою их, то подательницею урожаев, засевающею поля дождем и семенами всяких злаков — плодоносящего и целебного былия. Она, по словам народных сказаний, выводит — как древняя Дева-Зоря — на небо поутру ясное солнышко, изгоняя с пределов земных темь ночную. Она же дает силу-мочь волшебную и весне. Языческое сказание — о «Плакун-траве», славящейся, в устах деревенских ведунов, целебной силой, с течением времени всецело приросло к народному представлению о пресветлом облике Богоматери. В некоторых местностях это редкое «травяное былие» так и зовется «Богородициными слезками». Премудрый царь «Голубиной Книги» в таких, между прочим, знаменательных словах говорит об этой принимаемой то за одно, то за другое растение — траве:

«Плакун-трава — всем травам мати: Когда жидовья Христа распяли, Святую кровь его пролили, Мать Пречистая Богородица По Иисусу Христу сильно плакала, По своем Сыну по возлюбленном, Ронила слезы пречистых На матушку на сырую землю; От тех от слез, от пречистыих, Зарождалася Плакун-трава. Потому Плакун-трава — травам мати»…

Благовещеньев день — последний позимний-предвесенний праздник — свято чтится в народе, подготовляющемся к нему своеобразными обычаями. Так, прежде всего следует вспомнить о «двенадцати пятницах», упоминаемых и в языческом почитании богини Фреи. Эти «пятницы» стоят в изустном дневнике русского простолюдина перед набольшими праздниками, особо чтимыми в народе. Из них — «первая великая пятница», — как гласит народный стих духовный, записанный в Симбирской губернии, — приходится «на первой неделе Поста Великаго; в ту великую пятницу убил брат брата, убил его камением; кто эту пятницу станет поститься постом и молитвою, от напраснаго убийства сохранен будет и помилован от Бога». Вторая великая пятница — «супротив Благовещенья Бога нашего: в тую великую пятницу воплотился сам Иисус Христос Святым духом в Мать Пресвятую Богородицу; кто эту станет пятницу поститься постом и молитвою, от нутренной скорби сохранен будет и помилован от Господа». В других разносказах, подслушанных народными бытоописателями в иных местностях, эта, «благовещенская», пятница («супротив Гавриилы Благувестителя») охраняет справляющего ее, по завету старых людей, человека «от скудности, от бедности, от найвеликаго недостатку», а также — «от плотской похоти и дьявольскаго искушения». В одном сказании прямо говорится, что исполняющий относительно нее благочестивый обычай предков «увидит имя свое написано у Господа нашего Иисуса Христа на престоле в животных книгах». Наособицу чтится «благовещенская пятница» у раскольников, относящихся к чествованию ее со слепым суеверием. Она является, в их воображении, совершенно особым, одушевленным и вдохновленным чудотворной силою, существом (св. Пятницею). Она — «гневается на непразднующих и с великим на оных угрожением наступает», по словам начетчиков. На нее не положено ни прясть бабам, ни топором работать мужикам. «Кто не чтит благовещенскую (благую) пятницу — у того всякое дело будет пятится!» — говорится и вообще в народе. Красные круги возле солнца, замечаемые в этот день, по мнению деревенских погодоведов, несут благую для народа-пахаря весть о предстоящем богатом урожае.