Народная Русь

А. Н. Афанасьевым подслушана любопытная русская простонародная сказка, по своему содержанию сближающаяся с только что описанным представлением. «Был у мужика мальчик-семилеток — такой силач, какого нигде не видано и не слыхано…» — начинается она: «Послал его отец дрова рубить: он повалил целыя деревья, взял их словно вязанку дров, и понес домой. Стал через мост переправляться, увидала его морская рыба-щука, разинула пасть и сглотнула молодца со всем как есть — и с топором, и с деревьями»… Другому человеку тут бы и смерть пришла, а этому — хоть бы что: «взял топор, нарубил дров, достал из кармана кремень и огниво, высек огня и зажег костер». И вот, — продолжается сказка, — «невмоготу пришлось рыбе, жжет и палит ей нутро страшным пламенем. Стала она бегать по синю морю, во все стороны так и кидается, из пасти дым столбом — точно из печи валит; поднялись на море высокия волны и много потопили кораблей и барок, много потопили товаров и грешнаго люда торговаго; наконец, прыгнула та рыба высоко и далеко, пала на морской берег, да тут и издохла…» А мальчик-семилеток, мужицкий сын, принялся размышлять о том, как бы ему освободиться — выйти из чудовищной рыбы на вольный свет. Много ли, мало ли думал, — вспала ему на разум мысль: взялся он за свой топор. Рубил он день, другой рубил и третий, — к исходу четвертого прорубил в боку у рыбы-щуки оконце, да и вылез из него. На том — и сказка досказывается. Вдохновенный исследователь воззрений славян на природу дает этому детски-наивному произведению своеобразное объяснение. Рыба — туча; море — небо; мальчик-семилеток, сидящий в утробе чудовища, высекающий огонь и разводящий пламя — из породы созданных народным воображением обитателей облачных пещер, карликов-кузнецов, приготовляющих молниеносные стрелы. В зимние месяцы видит его народ-сказатель отдыхающим и набирающимся сил (растущим); приходит на белый свет животворящая Весна-Красна, — просыпается в «семилетке» богатырская мощь. Как древнеславянский Перун (воплощение солнца), ударяет он огнивом о кремень-камень; подобно тому же богу громов он вооружен топором и прорубает им себе дверь из мрачной темницы (зимы).

В финской «Калевале» [90] , можно найти такие же уподобления туч, неба, солнца, молний-громов, зимы и весны. Вот в какие, например, образы воплотилось предание о похищении огня щукой-рыбою. Солнце и месяц были заключены властительницею мрака в медную гору; вселенной грозила гибель. Повелитель ветров, Вейнемейнен, сговорясь с кузнецом Ильмариненом, задумал спасти затемненный мир. Взошли они на небо, высекли огонь-молнию и передали его на хранение воздушной деве. Стала она беречь огонь, как мать — любимое детище: закутала его в облачный покров, начала качать-баюкать в золотой колыбели, подвешенной на серебряных ремнях к небесной кровле. Как-то неосторожно качнула она колыбель — и упал огонь в море, озарив всю даль блеском своих искр. Увидала его громадная щука морская и проглотила с жадностью прожорливой хищницы, выведенной в русской сказке. Как и та, принялось она после этого метаться во все стороны от боли. Неведомо, что сталось бы с нею и с огнем, но узнали об этом светлые боги, начали ловить рыбу, закинули сети: попалась похитительница огня. «Я б распластал эту рыбу, если бы у меня был большой нож железа крепкого!» — промолвил Пейвен-пойка (Солнцев сын) и упал с неба нож с золотым черенком, с лезвием серебряным. Распороли брюхо рыбе-хищнице, — выкатился из нее синий клубок, из синего — красный, и из красного — вылетел огонь, да такой знойный — что опалил бороду старику-певцу вещему, повелителю ветров Вейнеменену, что обжег щеки кузнецу Ильмаринену, что сжег-спалил бы и землю, и воды, если бы, по прошествии известного времени, снова не заковали его туманы-морозы («Похьела») в гору медную.

90

«Калевала» — поэма, составленная финским ученым Элиасом Ленротом из произведений изустного песнотворчества этого народа. Слово «Калевала» — название мифической страны, где живут герои поэмы. Впервые появилась она в печать в 1835-м году, затем — в 1849-м вышла в дополненном виде, в котором и представляет полный свод поэтических сказаний финнов. В ней — 50 песен, все они составляют или пересказ, или точное воспроизведение старинных «рун», иногда объединявших в себе и песню, и заговор

В славянских преданиях встречается чудесная рыба, порождающая сказочных богатырей. Так, например, рассказывается, что жила-была на белом свете одна царица, у которой не было детей, а она только и желала одного счастья на земле — просила-молила у Бога сына. Привиделся ей вещий сон, что надо для этого закинуть в море синее шелковый невод и первую вынутую из невода рыбу съесть. Рассказала царица этот сон своим приспешницам, приказала закинуть невод: попалась всего одна рыба, да и та не простая рыба, а золотая. Зажарили ее, подали на обед царице, стала та есть да похваливать. Объедки, оставшиеся после царицы, доела стряпуха-кухарка; доела — вымыла посуду, вынесла помои любимой черной корове. И вот дался царицин сон в руку — в один и тот же день родились на белый свет три сына: Иван-царевич, Иван-кухарчонок да Иван-коровьин сын. Шло-проходило время; выросли они, выровнялись все молодец в молодца, стали богатырями могучими.

Русский сказочник-народ придает иногда щуке такую сверхъестественную, всеобъемлющую силу, что только диву даются все видящие появление этой последней. Попадается такая чудодейная рыба в руки, все равно — хоть Ивану-царевичу, хоть Емеле-дурачку — изменяет она обычной немоте своей сестры-братьи, — начинает голосом «провещать» человеческим: «Отпусти меня в воду, пригожусь тебе!» — говорит. Научает она произносить всякий раз, как только понадобится ее помощь, слова: «По моему прошенью, по щучьему велению!». Всякое де желание, связанное с этими волшебными словами, исполняется немедленно. Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается; но глубоко запали в память народную эти слова: еще до сих пор то и дело можно услышать присловье — «по щучьему веленью» — почетом окружает охочий до сказок пахарь-народ заставляющую не дремать кроткого карася прожорливую представительницу Царства рыб.

Народное песенное слово говорит о щуке-рыбе хоть редко, да метко: оно наделяет ее всеми признаками богатства несметного. Вот, например, в каком блестящем виде предстает она воображению слушателей одной из святочных — прозывающихся «подблюдными» — песен:

«Щука шла из Новагорода, Слава! Она хвост волокла из Белоозера, Слава! Как на щуке чешуйка серебряная, Слава! Что серебряная, позолоченная, Слава! Как у щуки спина жемчугом оплетена, Слава! Как головка у щуки унизанная, Слава! А на место глаз дорогой алмаз, Слава!»

Кому поется эта песня, тому этим самым высказывается, по русскому старинному обычаю, пожелание богатеть с каждым годом и даже более того — «не по дням, а по часам». С таким пожеланием имеет несомненную связь поверье о том, что на дне океан-моря лежит драгоценный клад (не имеющий по стоимости равного во всем мире) и что к этому кладу приставлена сторожем все та же щука, на которую простонародное воображение возлагает так много разносторонних обязанностей. Не зная удержу в своем творческом полете-размахе, народ-сказатель доходит иногда даже до таких пределов преувеличения, что заставляет щуку-великана перекидываться мостом через море синее. Идут и едут по этому живому зыбкому мосту русские сказочные богатыри, свойствами которых наделяются порою и некоторые облюбованные стихийною русской душою перешедшие в область сказаний святые угодники Божий (Георгий Победоносец, Федор-Тирон и др.). Бывало, по народному сказочному слову, и так, что на хребте благодетельницы щуки переправлялись, как на коне переезжали, русские Иваны-царевичи с берега на берег даже самое океан-море.

У польских соседей русского пахаря — в Мариампольском уезде Сувалкской губернии существует — или, по крайней мере, не так давно существовало — поверье о том, что одно из тамошних озер (имярек) выбрала себе для жилья щука-великан, прозвищем Струкис. Эта громадная рыба захватила полную власть надо всем населением озера: за всем-то она следит зоркими глазами, все видит, все бережет, — не украсть у нее не единой плотички. Однажды в целый год засыпает Струкис, — и то всего на один час, — во все же остальное время бодрствует, наблюдаючи за своим рыбьим народом. В стародавние годы сон смежал зоркие щучьи глаза зубастой самозванной властительницы всегда в одно и то же время — в ночь на Ивана-Купалу (с 23-го на 24-е июня). Но вот какой-то смелый рыбак, спрове-дав об этом, вздумал отправиться на рыбную ловлю как раз в эту пору, — поехал, наловил рыбы видимо-невидимо. Проснулась щука, увидела нарушителя ее прав и успела опрокинуть его лодку — утопить дерзкого, а всю рыбу вернуть в свои владения. С той поры никто не знает, в какой день-час уляжется Струкис для кратковременного отдыха на свои подушки из золотого песку. Так, — говорят в народе, — никому никогда и не поймать в озере ни единой рыбешки. Попытаются рыбаки закидывать сети, да всякий раз прорывает их щука-Струкис: только убыток один.

Со всякой, даже с самой обыкновенною — водящейся чуть ли не в каждой речке, щукой-рыбою связывается в народном представлении та или другая примета. Если попадется зубастая хищница при весеннем, первом после вскрытия воды улове, — то на нее обращается особое внимание. Вспарывает рыбак ей брюхо, — смотрит, много ли икры. Толще икряный слой к голове — это говорит ему о том, что урожайнее будут ранние посевы в яровом поле; к хвосту сбивается комком икра — надо переждать, сеять позднее; если же вся икра поровну разложена, — когда ни сеять, все равно: уродится хлеб и в том и в другом случае такой, что «до Аксиньи-полухлебницы» (24 января) не хватит. Хребтовую кость щучью советует умудренная жизнью прадедов посельщина-деревенщина вешать на воротной притолок (от морового поветрия): щучьи зубы, по уверению знахарей-ведунов, вернее верного оберегают носящего их в ладанке на шее от укушения ядовитых змей.

К зубастой щуке приравнивает деревенский люд и такое явление природы, как срывающий солому с крыш вихорь буйный: «Щука хвостом махнула — крышу слизнула, лес до сырой земли согнула!» — говорит он. Коса острая и кривой серп, под корень срезывающие злаки-былия, также вызывают в воображении народа-краснослова сравнение с прожорливой хищницею царства рыб: «Щука-хапуга (коса) хвостом (лезвием) мигнула — леса (травы) пали, горы (копны) встали!», «Щука (серп) прянет, весь лес (нива) вянет!».

Немало и других красных образностью слов крылатых сказалось-молвилось на Руси про рыб. Поселил русский пахарь-сказатель обок с осетрами, щуками, карасями и всяким другим чешуйчатым народом и «морских людей» — безобразных чудовищ и вечно молодых голосистых чаровниц (красавиц — ни в сказке сказать, ни пером описать!): дев-русалок с рыбьим хвостом.

LVII Змей Горыныч

О змеях вообще наш пахарь-народ обмолвился не особенно многими словами, занесенными в сокровищницу живучих памятников родной старины. Змея — это пресмыкающееся по земле и жалящее человека в пяту животное, распадающееся на множество видов, не уживается с суровыми свойствами природы тех мест, откуда пошла и стала быть кондовая народная Русь, обогатившая пытливых кладоискателей слова неоценимыми-нетленными богатствами, завещанными позднему потомству исследователей русского народного быта. На русском приволье-просторе, — если обойти молчанием новые неоглядные земли, приросшие к его богатырской основе (Среднюю Азию, Кавказ, Крым, Амурский край), — у себя дома всего только две ядовитых змеиных породы: гадюка да родная сестра ее — медянка. Уж — совершенно безвредное существо — как будто даже и не змея, а только сродни ей приходится, да и сродни только по виду своему змеиному, а нравом совсем на иной склад: спокойный, уживчивый и даже добрый по-своему. Там, где водятся ужи (по водяным зарослям да по болотине), их даже и за змей не считают. «Прижали — как ужа вилами!» — ходит по людям пословица, относящаяся к пойманным во лжи и вообще поставленным в безвыходное положение людям. «Под мостом, мостом яристом, лежит свинья кубариста!» — загадывает про свернувшегося ужа старая загадка (Казанск. губ.) «Дрон Дроныч, Иван Иваныч сквозь воду проходит, на себе огонь проносит!» — подговаривается к ней другая, подслушанная в тульской округе. И ни в той, ни в другой нет и следа злобного-опасливого отношения к этому смирному представителю ненавистного людям рода змеиного, огулом окрещенного у нас в народе — «гадом ползучим», «змеей подколодною», «проклятой нечистью» и тому подобными именами. Простонародное поверье приписывает ужу даже спасительный для всего человечества подвиг: «Мышь прогрызла Ноев ковчег, а уж — заткнул собой дыру», — гласит оно: «только этим и остался жив на святой земле грешен человек!» На симбирском Поволжье можно еще и теперь услышать такую многозначительную пословицу, относящуюся к этому безобидному обитателю сырых мест, как: «Не присмотришься, так и ужа от змеи не отличишь, — не то что доброго человека от злого!». Не таким словом поминают на Руси ядовитых гадюк; недаром говорится: «всякий гад — на свой лад!» Про них — и про черную с зубчатою пестриной по хребту, и про медянистую с отливом — вылетела из народных уст такая нелестная родословная: «У змеи-гадюки чертушка — батюшка, нечистая сила — матушка!». О ней же идет по людям и такая молвь крылатая: «Нет хуже гадины, как змей-гадюк!», «Гадюку завидишь — глаза навек изгадишь!», «Не гадюке бы поганой матушку-землю сквернить!», «Завелась гадюка — весь лес нечистью пропах!».

В простонародном воображении змея является живым олицетворением всего нечистого, возбуждающего смешанное с ужасом отвращение, всего злого, лукавого, вредоносного. «Змея умирает, а все — зелье хватает!» — отзывается народ наш о злых, жадных до неправедной наживы людях; «Сколько змею ни держать, а беды от нее ждать!» — о лукавых; «Выкормил змейку на свою шейку!», «Отогрел змею за пазухой!» — о черной неблагодарности. Видит наблюдательный русский краснослов рядом с собой льстеца-притворщика, — и про того готова у него живая речь: «Льстец под словами — змей под цветами!»… «Глядит — что змея из-за пазухи!» — обмолвилась народная Русь про смотрящего исподлобья, не в меру подозрительного человека. Нет для открытого другу-недругу глубокого сердца народного ничего хуже лихой клеветы на белом Божьем свете: «Клевета — змея», — вырвалось из сердца гневное слово: «из-под куста укусит!», «Клеветник змеей лютою извивается!», «У клеветы жало змеиное!» и т. д. Но, по народному же слову, клеветнический навет — больней жала змеиного: «Змею завидишь — обойдешь, клевету заслышишь — не уйдешь!». Сродни этому выражению народной мудрости и такие меткие изречения, как: «Лучше жить со змеей, чем со злою женой!», «Сваха лукавая — змея семиглавая!», «Недобрый сват — змее родной брат!».