Народная Русь

LIX Богатство и бедность

Богатство, по народному определению, прежде всего — благословение Божие; бедность — воплощение лихой беды-напасти. О этом явно свидетельствует и само словопроизводство, вполне согласующееся с бесхитростной мудростью народа-пахаря. Бог, — гласит «Лексикон славенорусский, составленный всечестным отцом Кир Памвою Берындою» (в XVII стол.), — «всебогатый, всех обагачующий (по любомудрцех внешних — ум, по богословцех же — дух)». Потому-то со словом богатство и связывается представление о богоданной силе, а со словом бедность — убожество и горе.

В зеркале простонародного слова и богатство, и бедность отразились во всей своей яркости и разносторонности, зачастую даже как бы противоречащих прямому их определению. Что слово — то картина, что присловье — то новый образ. «Не тот человек в богатстве, что в нищете!» — красной нитью проходит мысль через все эти картины-образы, созданные могучею русскою речью, окрыленной творческим воображением. Но и богатство не ко всякому человеку одинаково подходит: к одному так, к другому — этак. «Не с богатством жить — с человеком!» — вылетело из народной стихийной души крылатое слово, подсказанное чутким сердцем прозорливца-народа, сознающегося, что хотя в довольстве-сытости и пригляднее живется, но «не в деньгах счастье», а в добром согласии. «Богатство — вода, пришла и ушла!» — нашептывает народу-сказателю долголетний опыт старых, перешедших поле жизни людей. «Глупому сыну не в помощь богатство!», «Ни конь без узды, ни богатство — без ума!» — продолжает он свой умудренный веками наследственной передачи от поколений к поколениям сказ; но тут же, не смущаясь, готов повторить и такие поговорки совершенно противоречивого свойства, как, например, «Богатство — ума даст!», «Богатый — ума купит; убогий и свой подал бы, да ни ломаного гроша не дадут!» и т. д.

Бедность, по меткому слову свыкшегося с ней пахаря, не только плачет, но и «скачет, пляшет, песенки поет». Не иначе, как она же — и в горе не горюющая — сложила про богатства такие крылатые слова красные, как: «Богатым быть трудно, а сытым немудрено!», «В аду не быть — богатства не нажить!», «Мужик богатый — что бык рогатый!», «У богатого черт детей качает!», «Богачу черт деньги копит!», «Богатому не спится, все вора боится!», «Голенький (бедненький) ох, а за голеньким Бог!» и т. п. Множество поговорок-пословиц и прибауток обрисовывает бедность не в таком сумрачном-угрюмом виде, какою она кажется, а у богатства поубавляет ярких красок, какими оно ласкает-манит каждый случайно брошенный в его сторону взгляд. Так, хотя и говорит народ наш, что «Богатому житье, а бедному — вытье», но обок с этим приговаривает, самого-себя оговариваючи: «Кто тороват — тот не богат!», «На что мне богатого, подай тороватого (Не проси у богатого, проси у тороватого! — по иному разносказу)!», «Не богатый кормит — тороватый!», «Не силен — не берись, не богат — не сердись!», «У богатого богатины пива-меду много, да с камнем бы в воду!», «Богатичи, что голубые кони, — редко удаются!»

Не зарится русский мужик-простота, в поте лица — по завету Божию — вкушающий насущный хлеб свой, на чужой достаток. «Земля-матушка — богатительница наша!» — говорит он: «Глядючи на людей, богат не будешь!», «Не на богатство шлись, а на Бога!», «С богатства брюхо пучит, да душу плющит!», «Не от скудности скупость — от богачества!» Сторонится богач от бедняка убогого, а тот и сам не станет набиваться на свойство-кумовство с ним, если только не поддастся зависти — этому одному из семи смертных грехов. «Богатый бедному не брат!» — гласит его смиренно мудрыми устами красноречивая многовековая жизнь. «Бедному — везде бедно!» — изрекает она, но тотчас же не прочь и подсластить свое горькое, что полынь-трава, слово присловием — вроде: «Бедно живет, да по-Божьи!», «Что беднее — то щедрее!», «Бедность — не порок!» «Беден один бес, а у человека нет такой беды, которая была бы на век!», «Куда богатого конь везет, туда бедняка Бог несет!» и т. п. Тяжкою судьбою подсказана русскому народу поговорка — «Никто того не ведает, где нищий обедает!», но и века нужды настолько не сломили его богатырски выносливого духа, что он — с полным сознанием своей силы — повторяет старую молвь, сложившуюся в былые времена: «Не крушит беднота, крушит — лихота!», «Из нужды труд да пот вызволят!», «Нужда потом уходит!», «Что за нужда, коли в руках сила есть!», «Рабочий человек нужду с плеч стряхнет, как работать зачнет!», «Размахнись, рука, — берегись нужда!», «Был бы хлеб да вода — молодецкая еда, и нужды как не бывало!» и т. д.

Нищета — крайняя степень нужды-бедности; но и на нее не слишком угрюмыми глазами смотрит — великий в своем смирении — русский народ. Целый ряд пословиц, поговорок и всяких присловий красноречиво говорит об этом. «Скупой богач», по народному слову, «беднее нищего». Обнищалый люд вызывает в поселыцине-деревенщине не только страдание, но и нечто сродное с преклонением перед его убожеством. «Кого Господь полюбит — нищетою взыщет!» — говорится в народной Руси, завещавшей внукам-правнукам создававших-слагавших ходячие крылатые слова прадедов свой нерушимый-любовный завет: «Сироту пристрой, а нищету прикрой!» Бог, по мнению простых жизнью, чистых сердцем людей, невидимо сопутствует беднякам, впавшим в нищету. «Богатство гибнет, а нищета все живет!» — можно услышать от старых краснословов: «Силен смирением, богат нищетою!», «Нищета ум спасает!», «Нищета спорее богачества!» Бродящая под окнами, кормящаяся именем Христовым нищая братия невольно вызывает в представлении простого русского человека тех «нищих духом», которым — по евангельскому слову — уготовано «царство небесное». Из этого представления и вытекают такие народные речения, как: «Не родом нищие ведутся, а кому Бог даст!», «От сумы не отрекайся!» и т. п. За великий грех на Руси считается изобидеть нищего-убогого. Потому-то и делится с ним каждый, у кого есть каравай на столе да жито в закрому, хоть куском хлеба, чем Бог пошлет, чем хата богата. «У нищего отнять — сумою пахнет!» — говорит вещее народное слово, приговаривая: «Нищий болезни ищет, а к богатому они сами льнут!», «Нищему нет друга, кроме сумы!», «Умная жена — как нищему сума — все сбережет!». Скупые, дрожащие над каждою крохою люди добавляют к этим поговоркам и такие, не приходящиеся по вкусу нищей братии слова, как: «Нищий — везде сыщет!», «Отдай нищим, а сам — ни с чем!», «Суму нищего не наполнишь!» Подсмеивающийся над своими недохватками-недостачами люд сплошь да рядом гуторит: «Не хвались, старик, лохмотьями, — всех нищих не перещеголяешь!», «Хватит на мой век, живучи у нищего в управителях!», «Хоть за нищего, да выдам дочь замуж в Татищеве: то-то житье будет привольное!» Записаны собирателями живого великорусского народного слова и такие поговорки про бедноту-убожество, как могущие служить ярким заключением всем приведенным выше: «Бог не убог, а Микола милостлив!», «Убогий мужик и хлеба не ест, богатый — и мужика съест!» «Просит убогий, а подаешь — Господу Богу!»

В простонародных загадках не обойден молчанием главный рычаг богатства. «Маленько, кругленько, из тюрьмы в тюрьму (из кармана в карман) скачет, весь мир обскачет, ни к чему сама не годна, а всем нужна!», «Мала, кругла, покатна; как убежит — не догонишь!», «Кругла да поката — день и ночь бежит!», «Что без ног ходит?», «Кругло, мало, всякому мило!», «Молотком побьют и нам дадут!», «Что горит без пламени?» — загадывается в народной Руси о деньгах. Хотя скупость и не в природе русского простолюдина, но потовой-страдный труд научил его быть скопидомом и относиться с уважением ко всякому хозяйственному человеку. «Без деньги — не копейка, без копейки и рубля нет!», «Береги копеечку про черный день!», «Без денег — что без разума!», «И барину деньга — господин!», — обмолвился он про это в старь стародавнюю. Но и деньги — деньгам рознь: есть добытые трудом честным, есть и нажитые недобрыми делами. «Тот прав, за кого праведные денежки молятся!», «У того вековечный достаток, в чьем кармане святые денежки!» — гласит седая народная мудрость; но она же изрекает: «При беде за деньгу не стой!» Пригляделся-присмотрелся народ-краснослов к тому, как деньги копятся: «Деньга на деньгу набегает!» — говорит он: «Деньги на деньгах растут!», «Денежка рубль родит!» и т. д. О богачах, не заслуживших своей жизнью уважения, отзывается неумытное народное слово в таких поговорках, как: «Кабы не деньги, так весь бы — в полденьги!», «При деньгах Памфил — всему свету мил!», «У Фомушки денежки, Фомушка-Фома; у Фомушки ни денежки, Фомка-Фома!», «Много друзей — у кого деньгам вод!» Знает мужик-простота, что «спесь — деньгам сестра»; отсюда и пошло его подсказанное жизненным опытом прозорливое слово: «Изведай человека — при деньгах, тогда и хвались, что знаешь его!»

У торговых людей — свои живучие слова сложились про деньги, — до сих пор с давней поры по светлорусскому простору разгуливают. «Торг без глаз, а деньги слепы: за что отдашь — не видят!» — говорится в их обиходе: «На торгу деньга проказлива!», «Торг денежкой стоит!», «Деньга (цена) — торгу староста!», «Уговор дороже денег!», «Не по деньгам товар!», «По товару и деньги!», «Федюшке дали денежку, а он алтына просит!» Есть и такой неразборчивый люд, что — в своей алчности до наживы — готов всякую прибыль считать праведною. «На деньгах нет знака — какие они!», «Всяка денежка — не погана!» — говорит он. «Ставь себя в рубль, да не клади меня-то в деньгу («в полушку!» — по иному разносказу)!» — в обычае отговариваться обиженным чьим-либо самохвальством.

Деньги — не птица, а с крыльями: перенесут человека, куда тому вздумается, — и сами от него улетят того и гляди. Они, по словам заглядывающих в будущее людей, счет любят: «Хлебу — мера, деньгам — счет!», «Деньги — не щепки!», «Денежка рубль бережет, а рубль голову стережет!», «Без хозяина деньги — черепки!», «Держи деньги в темноте, а девку в тесноте!» — поучают они склонную к мотовству молодежь, падкую до нарядов да разносолов всяких, не по тощему карману мужику-хлеборобу приходящихся. «Дружба — дружбой, а денежкам — счет!» — зачастую можно услышать в деловой беседе: «Брат братом, сват сватом, а денежки — не сосватаны!» Как на чужой каравай не советует разевать рта деревенский хлебоед, так и о чужих деньгах отзывается он: «Не деньги, что у бабушки, а деньги — что в запазушке!» Не любит распускать в долги трудно достающуюся копейку русский скопидом. «В лесу — не дуги, в поле — не хлеб, в долгу — не деньги!» — обмолвился он об этом; но не в деньгах видит он главную силу жизни, как можно заключить из его же слов: «Не деньги нас, а мы деньги нажили!», «Были бы мы, а деньги Бог даст!» По образному народному выражению: «Денежки — что голуби: где обживутся, там ведутся!» Не особенно привык поливающий трудовым потом родимые нивы русский пахарь гоняться за этими «голубями». В противном случае — не сложилось бы у него столь красноречиво говорящих присловий-поговорок, как, например: «Лишние деньги — лишняя забота!», «Больше денег — больше хлопот!». «Деньги — дело наживное!» И эти поговорки — не пустое слово в его правдивых устах.

Русские народные былины создали два ярких воплощения богатства — в своих богатырях: Чуриле Пленковиче и Дюке Степановиче. Первый, впрочем, скорее является олицетворением щегольства-молодечества и более подходит к тем же «бабьим перелестникам», — к которым принадлежит неотразимый победитель разгарчивых сердец Алеша Попович, — хотя при этом и не обладает ни хитростью-изворотливостью, ни силой-мочью последнего. Заезжий богатырь, выходец из земли сурожской — сын богатого Пленка, гостя торгового, набившего сундуки златом-серебром и зажившего «на Почай на реки» — в своем крепко-накрепко огороженном дворе в теремах «до семи до десяти». Дал старый Пленко своему сыну дружину молодецкую, предоставил ему во всем волю вольную, не жалеючи добра, долгими годами накопленного. Поехал Чурило под Киев, стал рыскать-охотиться по княжьим островам непрошен-но, начал обижать мужиков киевских, ловить не только зверье-птаство, а и красных девушек, молодых молодушек. Дошли речи о нем ко двору княженецкому; захотел поймать-наказать Владимир-Красно Солнышко дерзкого похитчика, смелого охотника. Настиг князь своевольника, — настигши, полюбил его за нрав-обычай, за вид молодецкий, взял в свою дружину богатырскую. Зажил Чурило в Киеве, на диво люду киевскому принялся чудить по стольному городу. Щегольство Чурилино собирало за ним целые толпы любопытного народа всякого, где бы он ни шел, куда бы ни ехал; удальство Пленковича заставляло точить на него зубы многих мужей. Все сходило ему с рук, покуда не нашла коса на камень, — не встал он поперек дороги Бермяте, Володимерову дружиннику, старому мужу молодой жены. Тут ему и смерть пришла…

Но еще раньше висела на волоске тонешеньком удалая жизнь сурожского щеголя — из-за похвальбы его, Чурилиной. Коли бы не старый матерый казак, Илья-Муромец, да не светел-ласков князь Красно-Солнышко, — вступившиеся за Пленкова сына любимого, — принять бы смерть бабьему перелестнику от руки Дюка Степановича, другого (главного) воплотителя представления былинных сказателей о богачестве. Облик этого, тоже заезжего, богатыря на целую голову выше Чурилы. Дюк — боярский сын; родом Степанович «из славнаго из города из Галича, из Волынь-земли богатые да из той Карелы из упрямые да из той Сарачины из широкие, из той Индии богатые». Так, по крайней мере, определяется место его богатырской родины по онежской (кенозерской) былине, записанной А. Ф. Гильфердингом [93] . «Не ясен сокол там пролетывал, да не белой кре-четко вон выпорхивал, да проехал удалой дородний добрый молодец, молодой боярский Дюк Степанович», — продолжается былинный сказ: «да на гуся ехал Дюк на лебедя, да на серу пернасту малу утицу, да из утра проехал день до вечера, да не наехал не гуся и не лебедя, да не серой пернастой малой утицы»… Как большинство младших богатырей Владимировых (киевских) — выехал он на поездочку охотничью. И было у него в колчане «триста стрел ровно три стрелы.» Всем стрелам знал он, по словам былины, цену, не знал только трем: были они оперены перьями того «орла сиза орловича», который летает под-над синим морем, — были они, эти три стрелы, украшены яхонтами.

93

Александр Федорович Гильфердинг — известный знаток славянских литератур и собиратель русских былин — родился в 1831-м году. Отец его был директором дипломатической канцелярии при наместнике Царства Польского. Образование А. Ф-ч получил в московском университете (на историко-филологическом факультете) в 1852-м году, после чего сошелся с кружком славянофилов и подпал под могучее влияние А. С. Хомякова. Первым печатным трудом А. Ф. Гильфердинга был очерк «О сродстве языка славянского с санскритским» (Извест. II отдел. Академии Наук» 1853 г.); за ним последовали: «Письма из истории сербов и болгар», «История балтийских славян» и т. д. В 1854-м году он защитил магистерскую диссертацию — «Об отношении языка славянского к другим родственным», в 1856-м поступил на государственную службу — по министерству иностранных дел — и был назначен боснийским консулом. Пребывание в Боснии дало русской литературе и науке книгу Гильфердинга «Босния, Герцоговина и Старая Сербия» (1859 г.). Служебная деятельность не мешала творческой работе молодого ученого. Так, в 1861-м году А. Ф-ча мы видим чиновником государственной канцелярии, в 1863-м году — одним из выдающихся помощников Н. А. Милютина и автором проекта о преобразовании ведомства народного просвещения; одновременно с этим появляется ряд его статей в «Славянском Обозрении», «Дне», «Русском Инвалиде» и других изданиях, а в «Вестнике Европы» выходят первые главы задуманной им «Истории славян», оставшейся, впрочем, незаконченною. В 1867-м году открылось в Петербурге отделение славянского благотворительного комитета, и А. Ф-ч был избран его председателем, совместив вскоре это с председательством же в этнографическом отделения Русского Географического Общества. Поездка в Олонецкую губернию — вслед за выходом сборника Рыбникова — сослужила русскому народоведению немалую службу. Более 300 былин, записанные Гильфердингом от певцов (составившие сборник «Онежские былины»), явились богатым вкладом в сокровищницу памятников народного песнотворчества. Одною из последних работ Гильфердинга был очерк «Олонецкая губерния и ее рапсоды» («Вестн. Евр.»). Скончался А. Ф-ч в Каргополе в 1872-м году, предприняв вторую поездку за былинами. Собрание сочинений его (4 т) вышло в 1868–1874 гг.

Огорченный неудачею, вернулся охотник в родной Галич-град сходил ко «вечерне Христовские», а потом к поклонился родимой своей матушке («да желтыма ты кудрями до сырой земли») — просит у нее благословения ехать «во Киев-град, повидати солнышка князя Владимира, государыню княгиню свет-Апраксин)». Не советует сыну родимая ехать в задуманный путь, говорит, что-де «живут там люди все лукавые». Но не так-то легко отговорить Дюка Степановича, молодого сына боярского, — пришлось, волей-неволей, дать ему благословение; а вместе с благословеньицем-прощеньицем давала ему матушка «плетоньку шелковую». Поклонился ей сын на благословении, пошел в конюшню стоялую, выбрал себе жеребца неезженного. Этот выбранный конь хотя тоже звался «бурушкой косматым», что и конь Ивана — сына гостиного, да был- то он совсем на иную стать: «да у бурушка шерсточка трех пядей, да у бурушки грива была трех локот, да и фост-от у бурушки трех сажень». Сбруя Дюкова коня без слов уже говорит о богатстве хозяина. «Да уздал узду ему (коню) течм ткую, да оседлал он седелышко черкасское, да накинул пспону пестрядяную, да строчена была попона в три строки: да первая строка красны:.: золотом, да другая строка чистым серебром, да другая строка медью-казаркою», — гласит былинный сказ, облюбовывая-описывая каждую мелочь. Снаряжен конь, загляделся на него сам богатырь. Наложил Дюк цветного платьица в торока, понасыпал злата-серебра; сел Степанович на коня, перемахнул прямо через стену города Галича богатого, через «высоку башню наугольною». Едет полем богатырь, скачет конь, что ни скок — верста: «едет повыше дерева жаровчата, да пониже иде облака ходячего, да он реки-озера между ног пустил, да гладкие мхи перескакивал, да синее-то море кругом-да нес»… Ушел на добром коне Дюк Степанович и от «Горынь-змея», унес его косматый бурушко и от стада черна воронья.