Народная Русь

В Тульской губернии записана П. В. Шейном и несколькими другими собирателями памятников народного песнотворчества любопытная песня девушки, задумывающей мстить своему милому за измену. «Хорошо тому на свете жить, у кого нет стыда в глазах», запевается она: «ни стыда в глазах, ни совести, никакой нет заботки»… Из дальнейших слов песни выясняется, что у самой певицы есть и горе, и заботушка: «зазнобил сердце детинушка, зазнобивши, он повысушил». За такое лиходейство готовится детинушке месть. «Я сама дружка повысушу; я не зельями, не кореньями — а своими горючими слезами!» и т. д. Таким образом, как видно из самого заключения песни, начальные слова ее являются только поводом к ее цветистому сопоставлению. Отсутствие же стыда-совести не только не представляется русскому народу хорошим делом, но и прямо-таки служит в его глазах явным свидетельством того, что перед ним — заведомо худой человек, в общении с которым надо «держать ухо востро», а не лишнее и запастись «камнем за пазухой».

Добро, по народному определению, является Божьим делом, зло — служением дьяволу, врагу рода человеческого. Добродетель — лестница на небеса; порок — лестница в «преисподняя земли». «Добро делай — никого не бойся», — гласит устами старых людей простонародная мудрость: «зло творить станешь — на каждом шагу по всем сторонам оглядывайся!», «Доброму человеку — весь мир свой дом, злому-порочному и своя хата — чужая!», «Добродетель — перед Богом на страшном суде — твой свидетель, порок — лихой ворог!», «Грехом заживешь — и деньги наживешь, да никуда кроме ада не придешь; добрыми делами жить — и с сумою ходить, да в раю быть!», «Добром жизнь украшается — что степь цветами; от греховной жизни цвет души вянет!» и т. д. «От добра худа не бывает!», «От худа — и добра убывает!» — говорят в народе, но тут же себя оговорить готовы на иной лад сложившеюся пословицей, смахивающей на прибаутку: «Нет худа без добра, как нет и добра без худа!» Эта пословица — измышление податливой совести, если относить ее «худо» ко греху-пороку, а не к беде-напасти. В одинаковой степени изречение — «За добро злом не платят!» является словом простодушной недальновидности, смотрящей на жизнь глазами младенца малого, которому все представляется в более светлом виде, чем это есть на самом деле.

С добродетелью не всегда по соседству удача живет, но в ней — по мнению русского народа-сказателя — ближайший путь к покою, душевному; а покой — родной брат счастью. «Час в добродетели проведешь, все горе забудешь!» — говорит благочестивая старина, говоря — приговаривает: «Добро добро ведет!», «Кто добро творит, тому Бог оплатит!», «За добродетель Бог плательщик, — не берегись отпускать в долг!», «Сей добро, посыпай добром, жни добро, оделяй добром!..» В русском пахаре всегда сидит хозяйственная сметка, хотя бы он и был из краснословов краснословом. Добродетель, в его представлении, куда выгоднее порока, хотя — на недальнозоркий взгляд — последнему и сопутствует красное житье-бытье богатое. Так, из уст краснослова-пахаря, векующего свой век обок с трудовой бедностью, вылетели на светлорусский простор живучие слова, окрыленные истинно-христианской мыслью: «Кинь добро назад, очутится впереди!», «Лихо помнится, а добро — вовек не забудется!», «За добро на небесах добром платят сторицею!», «Добрый человек проживет долгий век!», «Где добра нет — там не ищи правды, где нет правды — ложь всю душу вытянет!», «Во зле проживать — себе добра не желать!», «При солнце и зимой тенло, при добродетели и в холоду тепло!», «У добра — ноги сами на прямой путь ведут; грех — окольными путями пробирается, о каждую кочку спотыкается!»

Что ни век, что ни год — все большую силу забирает над миром грех; все крепче опутывает слабеющую волею жизнь порок своими тенетами-сетями, все труднее перейти поле жизни, не сбившись на торную тропу, быстро ведущую к нравственной погибели. Это — общий голос старых людей, добром поминающих минувшие времена. Но они же и сами не прочь повторять и просветляющие сумрак их взгляда на современность изречения — вроде таких, как, например: «Свет без добрых людей не стоит!», «Добродетелью каждый день живет!», «Как ни худы времена, а все не вымерли люди праведные!» и т. д. Добрая молва-слава, по стародавнему народному слову, дороже богатства: «В богатстве сыто брюхо, голодна — душа!», «Доброе дело питает и душу, и тело!», «Добродетель и в воде не утонет, и в огне не сгорит, и под землей не сгноится!», «Худая слава небо коптит, доброе словцо — солнечный луч!», «Злом всю жизнь пройдешь, да назад не воротишься!». Таковыми словами продолжает развивать словоохотливый народ-сказатель свое яркое определение добра и зла, порока и добродетели.

Обок с людьми, надо всем, превыше всего — ставящими веру в торжество правды-истины, всюду найдется немало и таких, что походя готовы затемнить-отуманить это светлое солнышко жизненных потемок. Не может такой человек спокойно слышать, что не все еще на свете находится под несокрушимою властью порока; похвала современным добрым людям — для его слуха нож острый. Если поверить им на слово, — нет в наши дни ничего истинно-доброго на свете, а каждая добродетель является личиною тайного порока, прикрывающегося мелкими добрыми делами только для того, чтобы отвести глаза от крупных грехов. «Добро — о двух концах, что палка: как повернешь, так и скажется!» — говорят они: «Поучись у доброго человека: научит — как решетом воду носить!», «Другая доброта — похуже воровства!», «К иному добру подойдешь и вживе не уйдешь!», «Нынешнее добро — ломаное ребро!», «Избавь, Господь, от добрых людей, а с худыми-то мы сами справимся!». Но не на таких оговорных речах взгляды народной Руси держатся, не такими недоверчивыми глазами смотрит духовный взор народа-пахаря: наделен он от Бога счастливым даром — находить и во зле крупицу добра. Не мимо молвится в народе, что «свет и во тьме светит», недаром хлебосольный-гостеприимный люд встречает желанного гостя приветствием — «Добро пожаловать!», а провожает от себя ласковыми словами — «В добрый час — добрый путь!»

Покладистая совесть не особенно стойких в борьбе с ходящим по людям грехом людей подсказала народному живучему слову поговорки-присловия: «Не согрешив, не спасешься!», «Грех да беда на кого не живет!», «Один Бог без греха!», «И первый человек греха не миновал, и последний не избудет!», «Кто Богу не грешен, царю не виноват!», «Грешный честен, грешный плут — в мире все грехом живут!» Против этих, как бы потворствующих греху-пророку изречений в один голос восстают такие слова более сильных духом сказателей, как: «С людьми мирись, а с грехами бранись!», «Чей грех — того и беда!», «Грех — душе пагуба!», «От греха беги к спасению!», «Грехи вопиют к небу!», «Грех человека в ад тянет!», «Грехи любезны, да доводят до бездны!», «От греха ко греху пойдешь, ничего кроме погибели не найдешь!», «Не бойся кнута, бойся греха!» Раскаяние всегда было сродни душе русского человека. Потому-то и самые закоренелые злодеи зачастую облегчали покаянием бремя отягченной преступлениями души. В нем видит народная Русь единственный путь к исходу из заколдованного круга нравственной смерти, которая для истинно-русского человека не в пример страшнее телесной. «Правда — светлее солнца!» — говорят добрые люди православные. Ложь, по народному представлению, темнее ночи, правда — мать добродетели, ложь — прародительница пороков, диавол — отец лжи, сеющий по людям грехи, низводящие человечество с горних высот надежды в мрачную бездну отчаяния. На этих крепких-незыблемых устоях держится народная нравственность, несмотря на то, что вокруг нее бушует бурливое море соблазнов, что ни год становящихся ярче-цветистее да назойливей-неотвязнее. «Проехал было мимо, да завернул по дыму!», «На алый цветок летит и мотылек!», «Мед — сладко, мухе падко!», «Адамовы детки — на грехи падки!» — обмолвился русский народ о привлекающем глаз соблазне-искушении, но в то же самое время изрекает свой приговор над поддающимися обаянию последнего: «Порок — лихая болесть!», «Порочный человек — калека!», «Испорочил душу — сгнил заживо!».

Но не с легким сердцем готов осудить опутанного тенетами пороков грешника человек, ведущий более близкую к добродетели жизнь. Скажет он сгоряча иногда и такое жестокое слово, как «Худая трава — из поля вон!», или «Туда ему и дорога!», «Повадился кувшин по воду ходить, там ему и голову сломить!», «Одна паршивая овца все стадо портит!» и т. п. Но пройдет первой пыл, одумается обмолвившийся таким словом и совсем на иной лад заговорит: слишком сросся-сроднился с его широкой-глубокою душой евангельский великий завет: «Не судите, да не судимы будете!» По его прямодушному слову: «Осудить легко, да понапрасну обидеть легче!», «Зря осудишь — душу погубишь!». Народная Русь всегда широко открывает свои двери покаянию: сердцем слышит простая душа — искренне ли, лживо ли оно, и только в самых редких случаях ошибается в этом определении его прозорливый взгляд. Как отец древней притчи, готов русский люд «заколоть тельца» для вернувшегося на путь правый блудного сына, являющегося плотью от плоти, костью от кости его. Оттого-то и пришлась ему по сердцу, разошлась-разлетелась эта притча в десятках разносказов стиховных из уст убогих певцов — калик перехожих по неоглядной, раздвинувшей свои пределы-рубежи к берегам семи морей, родины могучего богатыря-пахаря Микулы Селяниновича, любимого сына любвеобильной Матери-Сырой-Земли.

«Человек бе некто богатый имел у себе он два сына, — гласит один из разнопевов народного стиха духовного, занесенный в сокровищницу этого рода народного словесного творчества. — И рече юнейший сын отцу: «Отче! Даждь ми часть от богатства!» Послушал отец милосердный, разделил имение равне, как старейшему и юнейшему; не сделал обиды и меньшему. Скоро младый сын отбегает, отчее богатство взимает. Отеческих недр отлучился, во чуждей стране поселился!..» — продолжается стиховный сказ. Затем, после краткой передачи повествования о разгульной жизни «отбежавшего» от отца — оторвавшегося от земли, слетевшего с теплого родного гнезда, — жизни, доведшей его до голодной-холодной нищеты, — приводится и самый плач блудного сына, раскаивающегося в своих грехах. «О, горе мне, грешнику сущу, горе благих дел не имущу!» — льется из глубины уязвленной сознанием своей греховной души плач: — «Расто-щив богатство духовно, живый во стране сей голодно; совлекохся первыя одежды, Божия лишися надежды; се моя одежда и дело убивает душу и тело; отъидох далече на страну от рожец питатися стану; дому чюждь Небеснаго Владыки, недостоин жити с человеки; временная предпочитаю, явиться отцу как не знаю»… Глубоким смирением отзывается в кротких сердцах простодушных слушателей это умиляюще-трогательное покаянное слово, сложенное, безвестным стихопевцем, затерявшимся в волнах моря народного: «Как пред суд Божий явлюся, како со святыми вселюся?» — продолжается он: «Отступих от Бога злобою, грехолюбив сам сын собою. Темность паче света желаю, свыше благодати не чаю. Что же имам, грешный, сотворити, когда приидет Господь судити? Вопросит о своем богатстве, расточенном зде во отрадстве?» И вот — хватается блудный сын, как утопающий за соломинку, за мысль, озарившую его темную душу: «Пойду прежде дне того судна и реку вся дела мои блудна!»… В симбирском разнопеве это мысль облекается в такие слова: — «Пойду я ко Господу, смирюся, паду на пречистыя Его но-зы, пролью я умильныя слезы: прости мене, Господи Владыко, заблудшаго сына!» Записан и такой, еще более красноречивый конец «плача»: «Колико наемник у отца моего! Паду пред отцем, умилю-ся, да его пищи не лишуся! Расплачуся горькою слезой, не будет ли милости со мною? Пойду и реку ему смело: — Согреших ти, отче мой, зело! Приими мя, заблудшего сына, яко от наемник едина!» Народные стихопевцы по иным местам переходят от плача блудного сына к плачу отца по нем. «Ах, увы, сыне, сын мой сладчайший!» — поется-сказывается эта часть стиха: «Наносишь мне бо печаль, плач горчайший. В горах ли, в вертепах обитаешь ныне, или аки в скотской живешь в долине? Ах, пронзаешь мне отчую днесь утробу, вводиши мене прямо ты ко гробу!» Отчий плач заканчивается таким выкриком обливающегося кровью сердца, рвущегося на части от неутолимой тоски-жалости:

«Ах, увы, мой сыне! Ах, увы, мне горе: Наносишь мне слезы, як окиян-море!»

Нет на белом свете сильней-глубже материнского горя. Недаром спелась про это горе горькое такая песня, как: «Под кустиком, под ракитовым, что лежит убит добрый молодец… Что не ласточка, не касаточка, вкруг тепла гнезда увивается — увивается тут родная матушка; она плачет — как река льется, а родная сестра плачет — как ручей течет, молода жена плачет — как роса падет, красно солнышко взойдет — росу высушит!» Ох, как велико, как безысходно это материнское горе, как горьки-солоны его слезы!.. Но не сладки — и отцовские. Завидел плачущий отец своего блудного сына, — сам поспешает к нему навстречу, бросается к пропадавшему-нашедшемуся — прямо на шею, все простив, все освятив своею святой печалью. — «Не тужи, аз грех твой отмыю!» — восклицает он при виде покаянных слез сына, слыша его рыдание. И вот, — продолжает народ-стихопевец, — «начат (его) любезно лобызати, первое богатство давати: облекает в светлу одежду, дает сыну благу надежду; перстень на руку возлагает, первую печать подавает и всей красоте сподобляет, пения и лики созывает»… Возвеселилось сердце отцовское, возрадовался воспрянувший из праха дух блудного сына. «И начата вкупе веселитися, и заклаша телец упитанный», — гласит сказание, подходящее к концу, почти не отступая от слова притчи евангельской. Увидел пир в доме отеческом вернувшийся с поля старший сын, — увидевши, воспылал ревностью и недовольством. Стих народный кончается ответом отца на его упреки:

«Чадо! Вся моя — твоя есть; Сей же мертв бы и оживе, Изгибл бы и обретеся!»

Глубоко запали в любвеобильную народную душу эти живые-оживляющие слова, сроднились с нравственным обликом пахаря, непоколебимо верящего в. то, что: «Прощенье — грешному миру спасенье!» И благо ему — с этой истинно-христианскою верою, с его смиренной кротостью, с его великой в своем смирении, самобытно-славянской простотою.

Как стих о блудном сыне является воплощением взгляда русского народа на порок и его последствия и в то же самое время дает яркое представление об отношении к этому вопросу нравственности, так и про добродетель есть свой особый ряд песенных сказаний — об Иосифе Прекрасном. В этих последних сказаниях объединилось все то, над чем веками думала по этому поводу народная Русь, думала-гадала — не только умом-разумом раскидывала, а и проникновенным взором очей прозорливого сердца зорко приглядывалась. Как и тот стих, этот поется-распевается в многочисленных разнопевах по всем уголкам родины народа-сказателя. Торжество добродетели нашло столь же громкий-согласный отклик в народе.

Наибольшей полнотою и картинностью отличается в пестром-цветистом кругу этих разносказов-разнопевов — олонецкий, записанный П. Н. Рыбниковым в Петрозаводском и Повенецком уездах этой губернии. Олонецкий край является, — как выяснилось из трудов исследователей-собирателей, — настоящей сокровищницею родной изустной старины, крепче держащейся здесь за бытовой обиход народной жизни, чем в других — менее памятливых — местах. Безвестный слагатель стиха о Иосифе Прекрасном, по-видимому, был человек сведущий-начитанный в книжном писании; а вместе с тем — ему нельзя отказать в известной доле творческого воображения. Слившись с народом, этот стих принял еще более живую окраску, принарядившись цветистою речью — богатой сопоставлениями и щедрой-тороватой на яркие присловы и меткие определения и в то же время вносящей в повествование дух сказочного вымысла.