Народная Русь

Всюду и везде, с первым проблеском яркого весеннего солнышка, с первыми проталинками после зимней стужи — можно увидеть-сначала у заваленок, а потом (когда потеплеет во дворе) посреди улицы и даже за околицею, кучку толкущихся на одном месте ребят — мал-мала меньше! — выкликивающих свой привет возвращающейся на Святую Русь красной весне — вроде: «Приди, весна, с радостью, с великою милостью!» и т. д., или: «Солнышко-ведрышко, выгляни в окошечко! Твои детки плачут, есть-пить просят»… И нет конца-края ребячьей радости, если — как раз после этого выкликания — солнышко начнет осыпать рыхлые, тающие снега стрелами своих веселящих душу, животворных лучей.

Подрастает детвора и — что ни год — все более и более свыкается со всем обиходом деревенского быта, все ближе становятся ей каждая тревога, каждая надежда пахаря. Дождя просит засеянная нива, а его — нет да нет. И вот льются-звенят звонкие голоса детские: «Ты, дождь, дождем поливай ведром на дедкину рожь, на бабкину полбу, на девкин лен, на мужичий овес, на ребячью кашу!» или:

«Дождик, дождик! Припусти! Я поеду во кусты — Богу молиться, Христу поклониться… Я у Бога сирота, Отворяю ворота Ключиком-замочком, Золотым платочком! Дождик, дождик! Пуще! Дам тебе я гущи!»…

Стоит на дворе ненастье, льют-ливмя дожди, с «гнилого угла» туча за тучей надвигается, — нет ни просвета уж несколько дней. Все опасливее начинает приглядываться пахарь к погоде: ну, сохрани Бог — хлеба вымокнут!.. Уж готова деревня поклониться священнику — поднять иконы в поле, молебствовать о прекращении дождей. Прислушиваются ли, не прислушиваются ли ребята малые к толкам-разговорам старших, — у них уже готова новая подходящая к случаю песенка: или — «Радуга, дуга! Перебей дождя! Давай солнышко, колоколнышко»… или: «Дождик, дождик, перестань! Я пойду на Ердань («в Астрахань», «во Рязань», «во Казань», («во Рестань» — по иным разнопевам) — Богу молиться!»… и т. д. Что ни праздник, всей деревнею празднуемый, что ни обычай — связанный с преданиями-поверьями старины, — у ребят-малышей и ушки на макушке: сейчас они во все проникнут своим ребячьим умишком и слухом. Повернут ли Спиридоны-повороты («солновороты») солнце на лето, зиму на мороз; заколядуют ли веселые Святки; прилетят ли жаворонки на «Сороки»; обрадует ли Божий мир Радоница Красная Горка, — на все найдется у детворы деревенской спой веселый — как песня жаворонка, как щебет касатки — отклик. И не хуже отцов-матерей приглядывается их зоркий глаз к жизни природы.

Смешливость, плодящая острое словцо, всегда была сродни коренному русскому человеку, — будь ли он сын черноземной срединной полосы, живи ли он в благодатной Украине, трудись-бедуй ли он по соседству с архангельским поморьем. Более, чем когда бы то ни было, проявляется она в детском, переходящем к отрочеству возрасте. Тут — не знает она себе никакой преграды-помехи, не укоротить ее никакому строгому «ученью». Все, что способно возбудить смех, находит живой отклик в толпе ребят, еще не ознакомившихся на своем горбу с тяжкой страдою труда деревенского. Нет конца играм — забавам, нет меры шалостям, нет удержа смеху. Потешаются ребята и друг над дружкой, не прочь зачастую высмеять — вышутить и взрослого, подающего к этому тот или иной повод. И не только одною шаловливой забавою детской отзывается этот смех, — попадает он порою, что называется, не в бровь, а в самый глаз. Смешной вид человека, труднопроизносимое или малоупотребительное в деревенском быту имя, предосудительный поступок, тот или другой порок, становящийся известным деревне, — все это делается предметом то веселого, то меткого — острого, то злого и даже беспощадного ребячьего смеха. Впрочем, последний немедленно готов перейти в добродушно безобидную веселость-смешливость, — стоит только осмеиваемому показать себя детворе с более привлекательной стороны. Находятся в каждой деревне ребята, что походя слагают новые песенки — прибаутки смешливые. Они всегда бывают «коноводами» ребячьей ватаги и слывут общими любимцами, несмотря на свой готовый всех и вся просмеять нрав.

Детские игры деревенские не в пример разнообразнее и веселее городских. Что ни год, то прибавляются к ним новые, изобретаемые самими же играющими; порою подсказывает их жизнь. И здесь зачастую проявляется острая наблюдательность малыша-крестьянина, обнаруживается природная русская сметка, еще не придавленная никакими тяготами житейскими. Сколько этих игр, и не перечесть: что ни деревня — то игра! Но есть целый ряд и таких, которые являются общими чуть ли не для всего простора светлорусского и даже ведутся с незапамятных времен — веками. В таких играх детвора сталкивается уже с подростками, знакомыми и с хороводами не только по одной наглядке-наслышке, считающими себя чуть не за настоящих парней и девчат.

Но не все песни да игры, — приходит время-пора приучаться детворе деревенской и к работе. Начинается это с полотья в яровом поле, постепенно переходит к бороньбе, а там — не успеет и оглянуться подрастающий малыш, как уже он идет полосою, соху ведет, или — под жгучим припеком солнышка, которое еще совсем недавно молил «выглянуть в окошечко», гнет спину с серпом в руках, подрезая под корень рожь-кормилицу. Не угоняться за старшими чуть видному изо ржей потомку Микулы Селяниновича, а все же должен он помогать отцу-матери, начинать расплату за то, что его на белый свет родили, кормили-поили и если хоть и мало обували, то одевали. В поле — пот градом, спину ломит, с непривычки слезы готовы к горлу подкатиться клубком; а только вернулся из поля домой — куда и усталь денется: опять — за игры-песни… А то — с конями в луга, в «ночное»… Хоть и гудят ноги от усталости, и руки намахались за день, да зато как весело начинающей крестьянствовать детворе провести ночь на лугах, собравшись в кружок подле костра. Сколько страхов натерпишься, сколько сказок наслушаешься… А как сладко-крепко спиться на траве под кафтанишком в то время, когда близится росистое утро, и лошади уже начинают сбиваться все ближе к своим пастухам-сторожам — в предчувствии того, что скоро опять надо будет скакать в деревню, а оттуда плестись с сохою или телегой в поле.

Скорым шагом проходят золотые годы детства для всякого человека вообще; но в стоящей на устоях страдного труда семье сидящего на земле и кормящегося — живущего ее дарами крестьянина они пролетают быстрее быстрого. Рано подросток становится парнем, позабывающим о ребячьих забавах и если отводящим душу за песнями, то уже за хороводными — с их на иной лад слагающейся веселостью, или за тягучими-проголосными — с их тоской разыстомною. Не успеет у подростка и усов вырасти, как уже — смотришь — сыграли его свадьбу и стал он заправским мужиком, своему тяглу работником, своей бабе-хозяйке хозяином, своим детям отцом-кормильцем. Кажется, еще совсем недавно был и сам он всего-то «мужичком с ноготок», о каком слыхивал в бабкиных да дедкиных сказках, — а уж не страшны для него ни «упыри-буканы», ни «бабы-яги», которыми пугают старики со старухами трусоватую детвору шаловливую, рассказывая, что ходят-де они по селам-деревням, воруют ребятишек да поедают их — не только вместе с косточками, а и с новыми лапотками липовыми, Но еще долго спустя будут памятны обливающемуся потом работнику, находящему свое «веселье» уже не в беззаботной детской смешливости, — и песни ребячьи, и сказки старые.

«Мальчик с пальчик» да «девочка-снегурочка» являются любимыми воплощениями детей в сказочную оболочку — в устах русских сказочников. Первый, именующийся также и «мужичком с ноготок», наделяется способностью становиться невидимым в опасных для него случаях. Воображение народа-сказателя порождает его из случайно обрубленного пальца матери и поселяет в подземных недрах, откуда и выводит по своему хотенью — по щучьему веленью, как говорится. Ему-то приходится изображать мудрого старца с бородою в несколько раз длиннее себя и проникать взором во всю подноготную тайн бытия человеческого; то попадается он навстречу сказочным добрым молодцам и сам по обличью схож с ними — только ростом не вышел. В первом случае он является колдуном, приносящим немало всякого зла людям; в последнем — он творит только добро, пользуясь теми волшебными свойствами, которыми наделен. Иногда в его власти оказываются, по народному слову, и ковер-самолет, и скатерть-самобранка, и меч-самосек. Некоторые сказочники говорят, что этому мальчику-мужичку столько лет, что и не сосчитать; но есть немало и таких, которые величают его всего только «семилетком». О девочке-снегурочке ходит по народной Руси много всяких сказок. Все они изображают ее дочерью «старика со старухой», у которых «не было детей ни единого». Вышли старики однажды зимой на двор и принялся лепить из только что выпавшего снега куклу, — смотрят, а перед ними девочка-малютка, как есть — живая. Диву дались старики, стали «снегурочку» растить. И росла не по дням, а по часам — выровнялась во всем красавицам красавицу, да так и осталась несмышленышем, что дитя малое. Пришли раз подружки-соседки, стали просить у старика со старухой пустить с ними богоданную дочку в лес по ягоды. Отпустили старики: «Возьмите, да не потеряйте!» Далеко ли, близко ли ходили, много ли, мало ли времечка прошло, — вернулись все девушки домой, а снегурочки — нет: потерялась в лесу, заплуталася. «И теперь она там!» — заключают более уверенные в силе своего слова сказочники, обводя взглядом притаившуюся, обратившуюся в один слух детвору. У других — она попадает в руки к бабе-яге, где томится-мучается, укачивая новорожденного лешего. Иные же заставляют девочку-снегурочку, утеху старика со старухою, растаять под первыми знойными поцелуями вешнего солнышка красного. Но во всех разносказах она является ярким олицетворением недолговечности земной красоты, только подтверждающим то, что и сама жизнь — не что иное, как быстролетное детство вечности.

LXII Молодость и старость

Горазд словоохотливый русский простолюдин загадки загадывать — ставить в тупик не отличающегося особой догадливостью собеседника. Но есть два вопроса-сопоставления, которые почти не укладываются в его голове в рамку загадки, несмотря на всю загадочность-таинственность своей сущности. Это: рождение — смерть и молодость — старость. Спросят про первое сопоставление, — отзовется народ-загадчик и коротко, и неясно: «Одного не помню, другого — не знаю!» — скажет. По второму — найдена у него пытливыми кладоискателями живого народного слова тоже всего одна загадка: «Чего хочешь (молодости) — того не купить, чего не надо (старости) — не продать!» На этом оборвется и весь его сказ. Не то будет, если из области загадок перенестись в пестрый круг пословиц, поговорок, прибаутков, присловий и огороженных ими обычаев, сотканных из поверий-преданий старины стародавней, не говоря уже о песнях и сказаниях — этой душе бездонно-глубокого стихийного сердца народного.

Молодость и старость — два рубежа сознательной, вышедшей из оболочки детства жизни человеческой. Перед первою — мир счастливого неведения, отовсюду окаймленный утренней зарею существования, окрашивающей весь кругозор, видимый смертному взору, в розовый и радужный цвета; за второю — мир неведомого, представляющийся — наоборот — охваченным сумраком вечной, угрюмой тайны, стоящим в заколдованном кругу роковой бесконечности. «Два века не изживешь, две молодости не перейдешь!» — говорится в народной Руси, взирающей в далекие дали минувшего и грядущего с одинаковым спокойствием убеленного тысячелетними сединами мудреца: «Коротать молодость — не видать старости!» Молодость слывет в народе «золотой порою» и является олицетворением удали-воли; старость представляется его мысленному проникновенному взору годиною мудрости и правды. «Чем старее — тем правее, чем моложе — тем дороже!» — гласит об этом крылатое народное слово: «Молодой работает, старый — ум дает; молодой на службу, старый — на совет!» Завзятые краснословы без смешливости — ни на шаг: «Стар да мал — дважды глуп!» — зачастую готовы обмолвиться они: «Старый — что малый, а малый — что глупый!», «Седина в бороду, а бес — в ребро!» и т. д. Но им всегда найдется отповедь из уст рассудительных-«благомысленных» людей, глубже смотрящих на жизнь и ее сменяющиеся одно другим явления. «Не смейся над старым, и сам стар будешь!» — укоризненно молвят они, останавливая говорунов, ради красного словца не щадящих матери-отца: «Молодость — не грех, старость — не смех!», «Старый конь борозды не портит!» и т. д. Старят человека, по народному слову, не годы, а горе; умирает не старый, а — тот, кому час воли Божией пробьет. Всегда встречались такие люди, к которым с полной справедливостью можно отнести поговорки: «Сам стар, да душа молода!», «Стар, да дюж!», «Старик, да лучше семерых молодых!», «Стар, да весел; молод, да угрюм», «Старое дерево трещит, а молодое летит!». Молодежь хотя и не станет долго спорить против того, что — «Старый ворон мимо не каркнет!», «Стар волк — знает толк!», «Старого воробья на мякине не обманешь!», — всегда с большей охотою повторяет такие поговорки, что называется — играющие ей в руку, как, например: «Молод, да водит волость!», «Молодой князь — молода и дума!» и т. п. С этой «молодою думой» в груди и жизнь кажется человеку привольней-просторнее, и поросшая терновником путь-дорога житейская, словно веселит-бодрит сердце, пробуждаючи удаль молодецкую. Нужды нет, что в глазах перешедших поле жизни, старых людей эта дума сходит всего-то за молодой задор («Молодо — зелено!» — говорят они), а этим последним совершалась на белом свете добрая половина всех подвигов, легшая краеугольным камнем храма славы человечества. Недаром слывет молодость за пташку вольную, у которой крылья не связаны, — куда захочет, туда и полетит! — которой никакие пути не заказаны. Все, самое несбыточное — по плечу молодой удали; дать ей волю — так гору с места сдвинет и не крякнет даже… Но — «Старого учить — что мертвого лечить!», недаром ему седина достается. Знает мудрый жизненный опыт, что — хоть и «старость — не радость», но и «молодость — не корысть»: не одни удальцы-молодцы в молодости, а есть и такие, о которых никакого иного крылатого слова не молвишь, кроме того, что-де: «Молоды опенки, да черви в них!» И в этом — немалая доля правды, если взглянуть на окружающую коренастые вековые дубы хилую молодую поросль, гнущуюся во все стороны, — с высоты их могучих, смотрящих в небо вершин. Хотя и умудряет, — как говорит народ, — Господь Бог старого человека, но зачастую тяжким бременем ложится ему на плечи эта достающаяся путем горького жизненного опыта мудрость. Тот же возросший на завещанном древними пращурами законе почитания старших, в течение многих веков впитывающий в свою плоть и кровь родовые начала народ-пахарь сравнивает старость — с гробом: «Гроб — не добыча, а старость — не находка!» — говорит он. «Придет старость — приведет и болесть!», «Старость — увечье человечье!», «Старость — неволя злая!», «Старость — не красный денек!», «Сдружилась старость с убожеством!», «В старом теле — что во льду!», «Выношенная шуба не греет, в старой кости сугреву нет!», «Молодость летает вольной пташкой, старость — ползет черепашкой!», «Старость придет — веселье на ум не пойдет!», «Старость с добром не приходит!» Многое-множество других, подобных приведенным, поговорок-пословиц, сложившихся в давнюю пору, можно и в наши дни услышать среди посельщины-деревенщины, любящей говорить коротко — да метко, нехитро — да складно. «От старости одно зелье — могила!» — заключается их цепь неразрывным звеном.

Не все состарившиеся люди делаются брюзгливыми ворчунами, обличителями всего молодого-нового, то и дело повторяющими свое излюбленное словцо: «Нынче молодежь — погляди да брось!» Много и таких, что, просветлев разумом на склоне лет, становятся и более чуткими сердцем, более склонными ко всепрощению и всепониманию. Не ворчливые укоризны вызывает у такой старости вид зеленого молодого задора, а только сожаление о своих прожитых днях. «Старость — эх-ма! Молодость — ой-ой!» — вырывается у них из груди: «Молод бывал — на крыльях летал, стар стал — на печи сижу!», «Уплыли годы — что вешние воды!», «Молодо — зелено, погулять велено!», «Молоденький умок — что весенний ледок!», «Молодая отвага — что молодая брага!» и т. д. В лад с этими словами ведет свою речь и такая поговорка, как: «Только бы помолодеть, уж знал бы, как состариться!» Всякую молодую ошибку-проруху готовы оправдать такие добром поминающие молодость старики. «Молод бывал — и со грехом живал!» — скажут они в ответ-отповедь нетерпимости своих суровых сверстников: «Кто бабушке не внук, кто молод не бывал?» и т. д. Если, по их словам, «смолоду ворона по поднебесью не летала», то — «не полететь ей и под старость!»