Наследники Фауста
Шрифт:
Мой гость, пока слушал, оставил тарелку и прибор; судя по сжатому кулаку, он пришел к тем же выводам относительно господина Хауфа, что и я.
– Хорошо, что вы мне рассказали, Мария. Теперь надо подумать, что делать. Мы не можем поймать его и бросить в подвал, пока не ответит на наши вопросы, - нет у нас способов к тому. Если бы все произошло у меня дома… Когда родня стоит за родню и друг за друга, городские власти не в такой силе. Но здесь иначе.
Не оттого ли вы сами здесь, а не у себя дома, подумала я, но спросила другое:
– Какую, в точности, должность, занимает господин Хауф?
– Если это можно назвать должностью, он уполномоченный по процессам о колдовстве. Доктор права и богословия, бывший монах. (Как и Дядюшка, подумала я). Бывший инквизитор -
– А вы сами знакомы с ним?
– Не имею чести, - ответил Альберто, состроив гримасу.
– И не знаю, вправду ли Кристоф с ним знаком.
– А что такое он говорил про Новый Свет? Разве там не испанцы?
– Не одни испанцы, Мария, вашим соотечественникам также нужно золото и серебро. Чистая правда, что есть там земли, которые принадлежат аугсбургским Вельзерам. Я знаю об этом, потому что иные из моих земляков имеют с ними дела. Я знаю даже, что прежний хозяин этого дома составлял гороскоп для Вельзера, именно о Венесуэле. Мой приятель и земляк, тоже банкир, после этого прислал мне письмо, в котором умолял рассказать, что в Виттенберге говорят об этом гороскопе, и верно ли, что он неблагоприятен. Я, однако, ничем ему не помог, ибо сам только из письма и узнал, что был гороскоп; в городе не ходило никаких слухов - все обошлось втайне.
– И вы полагаете, Кристоф действительно мог отправиться в эту Венесуэлу?
– Если и отправился, так не по доброй воле… - Он тут же перебил сам себя: - А может быть, и нет, может быть, все это ложь. Ведь мы с вами не можем его проверить, нам неоткуда взять агентов в аугсбургском торговом доме, которые перечислили бы по именам и званиям всех, кто уплыл и уплывет на их кораблях. Думаю, он наговаривал на него, только и всего!
– А что же тогда на самом деле?
– Вот это надо узнать.
– Господин Альберто, - сказала я, - ведь Кристоф отправился сводить счеты, мы знаем с кем. Что если они взяли его как колдуна? Кто знает, что там произошло!
– Я не думаю, - спокойно ответил Альберто.
– Если бы вышло так, как вы говорите, об этом кричал бы весь город. Да и Хауф вам бы рассказал именно это, а не про Новый Свет. Упустил бы он такую возможность очернить Кристофа?
Я вынуждена была согласиться.
– Видите, то-то мне и сдается, что нет у него улик, вот он и нагородил вам невесть чего. Может, и вовсе ничего нет, кроме желания присвоить дом, а с вашим драгоценным супругом все благополучно! Срок, им назначенный, ведь еще не миновал?
– Почти миновал.
– Ну, он мог и ошибаться в сроках, мы ведь не знаем, что он затеял. Может, он вот-вот вернется.
– Но Ауэрхан…
– Да, но мало ли что могло приключиться. Он мог потеряться, и, вы ведь знаете, ваши немцы не любят обезьян.
– Если бы все было именно так!
– Отчего бы нет?… Но вы правы, дорогая Мария, мы должны сделать что в наших силах. Племянник моей Клары - судейский чиновник; я попрошу его разузнать, нет ли в виттенбергской тюрьме узника, похожего на Кристофа, и если есть, то какое ему предъявлено обвинение. Петер - малый не из болтливых, но мне скажет, коли что-то знает… А впрочем, я не думаю. Кристоф - ну в чем бы он мог провиниться перед законом?!
Я ничего не ответила. Мой любимый в темной камере, на соломе, вместе с ворами и убийцами, над ним глумятся стражники, потом он стоит перед господином Хауфом и тот рассказывает, как ходил ко мне… И если это так, если все это подтвердится, что же нам делать дальше?…
Альберто тем временем, как любезный гость, вернулся к трапезе. А я, должно быть, показала себя плохой хозяйкой, потому что завела беседу на тему, в застолье неуместную: о гибели Фауста.
Альберто рассказал мне уже известное. Тело нашли в
харчевне в Пратау, покойник был страшно обезображен, как если бы его терзали волки или медведи. Там же был Кристоф, почти что без памяти: глядел, но не говорил. Оправившись от горячки, он ничего не припомнил сверх сказанного, в бреду же говорил многое, но то ведь был бред.– О чем он говорил?
– Дорогая Мария… О покойном, о дьяволе, да о каком-то, помнится, кувшине или ином сосуде… Бессвязица, ничего более.
– Мой наставник учил меня: бессвязна речь бывает для слушателя, но не для оратора: как бы он ни путался, он приплетает то или это не по произволу, лишь не может сделать явным ход своей мысли.
– Ваш наставник, вне сомнения, прав, - вежливо сказал Альберто, - но признаюсь, что восстановить связи я не в силах, как бы ни стремился к этому.
– А не может ли быть, - осторожно произнесла я, - что Кристоф видел больше, чем рассказал по выздоровлении? Он как-то сказал, что в бреду ему мерещился дьявол…
– Это так. Он гнал видение, я было отнес его проклятия на свой счет и огорчился, но потом понял свою ошибку. Да, это было.
– Скажите, мой господин, не могло ли быть, что видение явилось не из одной горячки? Я все думала: ведь Кристоф был на войне, умерших насильственной смертью видел без счета, и к тому же он медик - неужели седые волосы ему причинило зрелище смерти, и только оно? Может быть, нечто другое?…
– Седые волосы? О, Мария, вы ошиблись, это не с того дня! Кристоф седой, сколько я его знаю!
– Ах… - Ничего умнее я не вымолвила. Так вышло, что я увидела впервые этот знак глубокой старости, отметивший сорокалетнего, посреди разговора о Фаусте, и связала в уме одно с другим, вопросов же не задала.
– Такое бывает, - сказал Альберто, посмеивавясь, сам смущенный, что смутил меня, - с иными и в тридцать лет, Бог весть от чего. Ах нет, ошибся и я, - когда мы впервые встретились, он был не седой, а светлый - вот как она.
– Мой гость довольно бесцеремонно показал на Ханну, принесшую сливовый пирог.
– Это было давно, эоны назад, тогда мы еще не дружили как теперь. А потом однажды я увидел его на лекции…, и вот тогда-то поразился: лицо не старое, а седины много, как у моего деда. В тот год моя жена была беременна Минной, а при родах… Э, дурак я, нашел о чем болтать, ну, то была редкая напасть, с вами такого не будет. Повивальная бабка не справлялась, позвали врача. Я узнал его, ученика Фауста и любителя астрономии, и в сердцах, от тревоги за жену, сказал такое, чего говорить не следовало. Кристоф мне это до сих пор припоминает, но тогда он ничего мне не ответил, а как ни в чем не бывало стал приказывать повитухе, что ей делать. Но она никак не могла взять в толк его речей, и он назвал ее ужасным немецким словом, - Альберто усмехнулся, - которое мне трудно повторить. Тетушка так и застыла с поднятыми руками, а он поддернул рукава и сам… встал на ее место. Я было кинулся к нему, но он глянул вот так и сказал: помешаешь мне сейчас - прикажу вывести. Четверть часа прошло или немного более, и все разрешилось благополучно. Я попросил у него прощения даже прежде, чем дочку спеленали, зато повитуха отказалась от платы - после того, что господин доктор сказал, а я слышал, она, дескать, не возьмет от меня ни гроша… Такой-то вот у вас супруг, дорогая Мария! А когда мы стали друзьями, речь заходила о его волосах, он говорил что-то медицинское, про гуморы… Нет-нет, поверьте, уж на что я не любил господина Фуста, но этой беды причина не он.
Гуморы? Над гуморальными теориями мой супруг посмеивался. Видно, Альберто, сам не будучи медиком, что-то спутал?
– А сейчас вашей дочке сколько лет?
– Семь, скоро восемь.
– Альберто расплылся в улыбке.
– Красавица, как ее мама, одни глаза мои. И даже белокурая, кто бы мог подумать!… Простите мне, Мария, такие слова, но я жду не дождусь нынешней весны, будто, простите еще раз, своего сына жду. Дети - благодать Господня, все женщины это знают, а мужчины не все - но Кристоф будет хорошим отцом, в этом могу поручиться. Я так счастлив, дорогая Мария, за него и за вас!