Наследники Фауста
Шрифт:
– Да, дом замечательный.
Не зная, о чем с ним говорить, я задала вопрос:
– Какие новости у вас?
Оказалось, этого он и ждал. Тут же убрал с лица улыбку и опечалился.
– Новости скверные, уж извините меня, рад бы привезти хорошие… Ваша приемная матушка очень плоха.
– Господин доктор Майер писал мне, что она хворает.
– Очень плоха, - повторил он, значительно кивая.
– Очень. Доктора ей дают меньше месяца.
Я сперва не поняла, потом меня осенило: тетушка Лизбет умирает.
– Да, да. Я почему и посмел вас побеспокоить: женщина, что смотрит за ней, говорила, что она спрашивает
Так он упрекал меня, а я не знала что ответить. До моего срока оставалось недели четыре или шесть. Но если он говорит правду, я могу не успеть. Да и не успею, ибо не сразу же после родов пускаться в путешествие!
– Благодарю вас. Вы сделали доброе дело.
– Я поднялась и как могла поклонилась. Гость уставился на мой живот и залился краской.
– Дорогая Мария, но если это не ко времени… я хочу сказать, Господь простит, если вы из опасения за ребенка… то есть я разумею…
– Благодарю вас, - повторила я. Вот почему господин Майер скрывал от меня, как она больна, - ему-то я написала, что жду ребенка.
Сказать по чести, последние годы, что мы с тетушкой Лизбет провели в одном доме, нас не связывало ничего, кроме взаимной досады и ненависти. Но было иное, когда я была маленькой девочкой, и не приехать к ней теперь… Но ребенок, ребенок Кристофа?…
Поезжай. Надо проститься. Она много зла тебе причинила, но все же была тебе вместо матери.
Надо сказать, меня удивила серьезность отца и неожиданные от него моральные сентенции. «Поезжай» звучало в моей голове настырными ударами колокола, он прямо-таки выпроваживал меня!
– Я сама так думала. Но ребенок?
Купишь покойную карету, кучера наймешь. Ничего не случится. Возьми с собой свою ведьмочку, если вдруг что, она поможет. Она принимала роды.
– Янка?!
Ну да. Тебе она не рассказывала?… И не расскажет, коли не спросишь.
– Но как же вы здесь будете?
А как я прожил те три месяца? Сделаешь крепкого бульона, нальешь колбу по горлышко. Но ты уж вернись, сделай милость, не позже троицына дня!
Служанок я рассчитала, многажды заверив, что пошлю за ними, когда вернусь, и не буду искать другой прислуги. Что бы ни думали обо мне Ада и Ханна, деньги им были нужны.
Дорогу, которую мы с Янкой измерили собственными ногами в начале прошлого лета, теперь мы проехали в обратном направлении - в карете, будто важные барыни. Ночевали на постоялых дворах, хотя, по совести, в карете можно было жить не хуже, чем в маленьком домике. Я взяла с собой полный кошель золота, мешок с книгами и Ауэрхана, Янка - только шитье.
И вот, наконец, родная улица, и я удивилась тому, как колотится сердце. Карета остановилась у дома, Янка выпрыгнула первой и подала мне руку.
Дверь отворилась, на крыльцо выскочила служанка без чепца. Я ступила со ступеньки на уличные камни, придерживая подол и боясь упасть; от долгого сидения болела поясница и затекшие
ноги. Служанка низко присела.– Амальхен!
Моя старая знакомая уставилась на госпожу в атласном платье, в тонком чепце, с золотой цепью под грудью…
– Мари… Мария? Ты, что ль?
– Я самая, - сказала я, невольно улыбаясь.
– Что тетушка?
– Ой, госпожа плоха, - заговорила она вполголоса, - ой, совсем плоха. У нее припадки с того самого дня, как твой-то - как ваш супруг приезжал. А я думала, ты не приедешь, да…
Знакомая дверь, знакомые сени, крутая лестница в спальню, знакомая кровать… Незнакомым было только лицо на подушке.
– Мария!
– Доктор Майер обернулся от окна.
– Откуда ты взялась?
– Мне сообщили… - Я медленно, шаг за шагом, подходила к кровати, и чувствовала, что начинаю дрожать.
– Кто? Кто был этот доброхот, скажи мне, будь любезна, - он очевидно гневался, но умерял голос, и это, как и завешенное окно, и одинокая склянка с питательным отваром - его дают больным, чей желудок не принимает иной пищи, и некоторые инструменты, собранные и вымытые, - все означало одно и то же.
– Я полагал тебя умнее. Хоть бы небо валилось на землю, тебе надо было смирно сидеть в Виттенберге! А твой супруг что глядел…
Я не слушала. Передо мной была не моя приемная мать, но страшный призрак, «лицо Гиппократа», сиречь лицо умирающего, описанное Гиппократом. Желтоватая кожа обтянула лоб и впалые виски, закрытые глаза ввалились, губы посинели… И сами черты словно другие, я не могла их узнать, как если бы неверно запомнила. «Здравствуйте» и «добрый день» не шли с языка.
– Тетушка Лизбет?…
Глаза открылись. В них лежала тень.
– Ты. Мария. Я тебя ждала… Сядь сюда.
Я села на край постели. Рука ее высовывалась из-под одеяла, и пальцы обрывали с него невидимые волоски. Один за другим. Или же это просто судорога. Меня трясло, и слезы наворачивались на глаза. Здесь умирала не та, кто называла меня постыдными прозвищами и до полусмерти морила работой, а та, кто ставила перед маленькой Марихен тарелку с похлебкой, прижимала гроши к моим синякам, укрывала и крестила меня на ночь. Я вспомнила об этом, когда оказалась от нее далеко, а теперь она умирает.
– Я грешна… виновата перед тобой.
– Не говорите так. Вы ни в чем не виноваты, мамочка Лизбет, я люблю вас, и всегда любила, - я шептала и давилась слезами, сама себе удивляясь - куда пропала ненависть, заставлявшая меня сжимать кулаки и придумывать самые обидные слова, которые, дайте срок, я ей непременно скажу? Ненависти не было.
– Ты знаешь…
Я ждала продолжения.
– Ты все уже знаешь?
– Знаю? О чем?
Она повернула голову, чуть подняла руку, коснулась ледяными пальцами моей щеки.
– Серьги. Значит, ты их взяла… только эти… зачем?…
Коралловые сережки моей родной матери, из шкатулки Дядюшки.
– Это муж подарил, - я соврала не задумываясь, ведь перстень с кораллом, что был у меня на руке, в самом деле подарил муж.
– Он был здесь. Он тебе… если не сказал, то спроси… я не могу… Дом этот будет твой. Деньги, ты знаешь, где. Возьми. Все твое.
Не помню, отказывалась я или благодарила, а потом учитель взял меня за руку, платком вытер мое лицо, поднял с колен и вывел из комнаты. Внизу он повернул меня к свету и строго спросил: