Наталья Гончарова

На этом месте Анри Труайя оборвал письмо в своей публикации 1946 года, ни слова не сказав, что представляет лишь его фрагмент, а между тем, как свидетельствует Серена Витале, он получил оба письма от правнука Дантеса целиком. Фрагменты писем были опубликованы Труайя с ошибками, породившими много нелепых толкований. Н. А. Раевский в книге «Портреты заговорили» писал, к примеру, что «виновность Натали после публикации двух писем Дантеса доказана бесспорно».

Можно было бы, конечно, сказать, что публикатор дал только места из писем, интересующие всех, если бы оставшееся ненапечатанным не разрушало, как мы теперь понимаем, тот образ Дантеса и представления о характере его отношений с Натальей Николаевной, которые создал для читателя Труайя. Вот как он представил эту картину в своей книге: «Что за чувство связывало Наталью Николаевну и Дантеса? Что было между ними — обычная светская интрижка, как полагало большинство современников, или глубокая привязанность? Вполне возможно, что поначалу Наталья Николаевна стала отвечать на ухаживания Жоржа Дантеса лишь из тщеславного удовольствия, которое доставляло ей кокетство. Да и он не испытывал ничего, кроме радости от того, что заслужил лестное внимание элегантной дамы. Но, постоянно встречаясь на балах, в театре, на прогулках, глядя друг другу в глаза, играя в любовь, оба актера увлеклись этой игрой. И то, что началось как галантное приключение, стало чувством — взаимным, сильным и безнадежным».

Труайя без всяких оговорок привлекает тенденциозные воспоминания А. П. Араповой, дочери Натальи Николаевны от второго брака, а также князя Александра Трубецкого, в старости писавшего свои маразматические, по определению Ахматовой, записки, где излагал преддуэльную ситуацию со слов Дантеса. «Взаимное, сильное и безнадежное чувство», которое, по мнению Труайя, связало Дантеса и Наталью Николаевну, не выдерживает испытания временем, даже исходя из всего, что нам известно и без этих писем. Да и было ли оно? В представлении Труайя — да.

Приведя письмо Дантеса от 20 января 1836 года, Труайя дает свой к нему комментарий: «Письмо, искренность которого представляется несомненной, проливает яркий свет на отношения между Дантесом и Натальей Николаевной. Благодаря этому открытию оба они словно вырастают. Ведь до сих пор историки строго судили как молодую женщину, не разделяющую страданий мужа и неспособную отказаться от радости нравиться, так и светского щеголя, которому доставляло удовольствие внести смятение в семейный покой ради того лишь, чтобы вписать еще одно имя в список своих трофеев. Однако страсть извиняет тех, кто терзается ею. А между Дантесом и Натали пылала подлинная страсть. Напрасно Натали твердила себе, что было бы разумнее отказаться от встреч со своим обожателем, она была просто физически не в состоянии лишиться его животворящего присутствия. И напрасно уверял себя Дантес, что у его любви нет будущего, — он упорствовал в своем безумии и черпал радость в своих страданиях».

Уже в наше время по поводу того же письма высказалась С. Л. Абрамович: «Январское письмо говорит прежде всего о том, что Дантес в тот момент был охвачен подлинной страстью. Искренность его чувств не вызывает сомнений. Он весь поглощен своим новым увлечением. Оно заполняет всю его жизнь и является главной пружиной всех его поступков». Хотя исследовательница и сомневается в благородности чувств Дантеса, она не отказывает им в подлинности и глубине. Однако не следует забывать, что Дантес пишет это письмо человеку, который, как известно, не был равнодушен к нему. Дантес должен был прекрасно понимать, что этим признанием он возбудит ревность у человека, который в это время оформлял свое над ним отцовство. Делая Геккерена поверенным своей страсти, Дантес начинал тонкую игру, нюансы которой прослеживаются в дальнейших письмах. Когда С. Л. Абрамович и другие исследователи осмысляли и интерпретировали эти письма, они делали это в отрыве от всей переписки, которая только недавно стала доступна благодаря итальянской исследовательнице Серене Витале. Однако и на основании этих двух посланий можно было бы сделать вывод о том, что Дантес явно интригует своего адресата. Геккерену конечно же было недостаточно установить имя дамы по тем приметам, что Дантес сообщил в начале письме: «самое прелестное создание в Петербурге» и «возмутительно ревнивый муж». Справедливо писал С. Ласкин: «Только достаточно ли этих „опознавательных намеков“ Геккерну? Разве мало в Петербурге самых „очаровательных“ дам? Разве бы их мужья остались безразличными к ухаживаниям блестящего кавалергарда?» Только после упоминания дамы-однофамилицы Геккерен мог догадаться, о ком же идет речь. Соглашаясь в этом с Ласкиным, категорически нельзя согласиться с тем, что искомой дамой была Идалия Полетика. Дантес имеет в виду свою московскую тетку, а точнее, двоюродную бабушку, графиню Шарлотту (Елизавету Федоровну) Мусину-Пушкину, через которую он получал денежную помощь от Геккерена, ведь сокращение фамилии Мусин-Пушкин до Пушкин в то время употреблялось постоянно.

После появления этого письма в печати потребовалось интерпретировать выраженные в нем признания Дантеса, что с переменным успехом и делалось на протяжении пятидесяти лет. Нежелание смотреть правде в глаза заставило некоторых исследователей, в частности И. Ободовскую и М. Дементьева, вовсе усомниться в их подлинности. С. Ласкин, в свою очередь, замечает: «Увы! К великому сожалению, надежды авторов нескольких книг о Наталии Николаевне не подтверждаются фактом: письма Дантеса находятся в том же альбоме…» Но поскольку самому Ласкину удалось лишь заглянуть в альбом, хранившийся у потомков Дантеса, а следовательно, его посланий он не видел и не читал, то «великое сожаление» заставляет его выдвинуть другую версию, которая и распространяется многотысячным тиражом. По сути, вся его книга «Вокруг дуэли» посвящена утверждению мнения, что предметом поклонения Дантеса, его «прекрасной дамой» является вовсе не Наталья Николаевна, а Идалия Полетика.

Сопоставляя письмо от 20 января с известными письмами и фактами биографии Натальи Николаевны, Ласкин начисто отвергает саму возможность того, что в нем идет речь именно о жене Пушкина. Вот образец его аргументации. Он цитирует, например, письмо Александрины Гончаровой от 1 декабря 1835 года, написанное за полтора месяца до послания Дантеса (тот, кстати, в нем фигурирует в числе «молодых людей самых модных»), отмечая указание на то, что Наталья Николаевна «едва ковыляет», так как беременна. При этом автор напоминает, что, родив в конце мая 1835 года сына Григория, она долго не появлялась в свете, и подчеркивает, что «письма Дантеса написаны в январе и феврале, когда Наталия Николаевна снова была на шестом месяце беременности», подкрепляя свою позицию предположением А. А. Ахматовой насчет того, что Наталья Николаевна «последние два месяца в свете не появлялась». Правда, исследователь тут же приводит данные из камер-фурьерского журнала о том, что «камер-юнкер Пушкин с супругою, урожденною Гончаровой», появился 27 декабря 1835 года во дворце, подчеркнув, что Дантес на этот прием приглашен не был. «Единственное совпадение приглашений было 24 ноября, в день тезоименитства великой княгини Екатерины Михайловны». Но не следует забывать, что светская жизнь отнюдь не ограничивалась придворными приемами и балами. В ту зиму танцевали во всех домах, и беременность, как мы помним даже со слов самого Пушкина, совсем не служила помехой для Натальи Николаевны. При этом С. Ласкин игнорирует все известные свидетельства посещения Пушкиным с Натальей Николаевной рождественских, новогодних и масленичных балов и маскарадов, начиная с бала в Зимнем дворце 1 января 1836 года.

Можно заметить, что само письмо от 20 января написано на другой день после бала-маскарада, данного Дворянским собранием в доме Энгельгардта на Невском проспекте. На этом балу, традиционно посещаемом императорской семьей (в тот раз Николай I появился около одиннадцати часов вечера и пробыл два часа с четвертью), по-видимому, присутствовал и Пушкин с Натальей Николаевной и свояченицами. Таким образом, положение, в котором находилась в ту зиму Наталья Николаевна, никоим образом не мешало ей посещать балы, на которых Дантес и видел ее, и танцевал с ней.

По поводу еще одного признака «неизвестной» С. Ласкин замечает: «Что касается упоминаемого в письме „не слишком“ большого ума дамы (в приведенном ниже втором письме Дантеса. — В. С.),то и это качество далеко не индивидуальное. И хотя такое мнение о Натали бытовало в свете, оно никак не может быть решающим». При этом Ласкин противоречит сам себе, так как никто из современников, насколько известно, не отказывал в уме Идалии Полетике. Впрочем, теперь, когда известны все письма Дантеса к Геккерену, а не фрагменты двух из них, этих нюансов можно было бы и не касаться, если бы не интерес к самой истории вопроса и желание окончательно с фактами в руках отринуть версию, затемняющую и без того далеко не во всем ясную историю преддуэльных событий в жизни Пушкина и Натальи Николаевны.

Второе письмо Дантеса Геккерену, опубликованное Анри Труайя, датировано 14 февраля:

«Мой дорогой друг, вот и карнавал позади, а с ним — толика моих терзаний; право, я, кажется, стал немного спокойней, после того как перестал ежедневно видеться с нею; к тому же теперь к ней не может подойти кто угодно, взять ее за руку, обнять за талию, танцевать и беседовать с нею, как это делал я: да у них это получается еще и лучше, ведь совесть у них чище. Глупо говорить это, но оказывается — никогда бы не поверил — это ревность, и я постоянно пребывал в раздражении, которое делало меня несчастным. Кроме того, в последний раз, что мы с ней виделись, у нас состоялось объяснение, оно было ужасным, но пошло мне на пользу. В этой женщине обычно находят мало ума; не знаю, любовь ли дает его, но невозможно было вести себя с большим тактом, изяществом и умом, чем она при этом разговоре, а его тяжело было вынести, ведь речь шла не более и не менее как о том, чтобы отказать любимому и обожающему ее человеку, умолявшему пренебречь ради него своим долгом: она описала мне свое положение с такой доверчивостью, просила пощадить ее с такой наивностью, что я воистину был сражен и не нашел слов в ответ; знал бы ты, как она утешала меня, видя, что у меня стеснило дыхание и я в ужасном состоянии, и как она сказала: „Я люблю вас, как никогда не любила, но не просите большего, чем мое сердце, ибо все остальное мне не принадлежит, а я могу быть счастлива, только исполняя все свои обязательства, пощадите же меня и любите всегда так, как теперь, моя любовь будет вам наградой“ — представь себе, будь мы одни, я определенно пал бы к ее ногам и осыпал их поцелуями, и, уверяю тебя, с этого дня моя любовь к ней стала еще сильнее. Только теперь она сделалась иной: теперь я ее боготворю и почитаю, как боготворят и чтят тех, к кому привязаны всем существом.

Прости, мой драгоценный друг, что начинаю письмо с рассказа о ней, но ведь мы с нею — одно, и говорить с тобою о ней — значит говорить и о себе, а ты во всех письмах попрекаешь меня, что я мало о себе рассказываю.

Как я уже писал выше, мне лучше, много лучше, и, слава богу, я начинаю дышать, ведь муки мои были непереносимы: смеяться, выглядеть веселым в глазах света, в глазах всех, с кем встречаешься ежедневно, тогда как в душе смерть, ужасное положение, которого я не пожелал бы и злейшему врагу».

Труайя привлекает известные воспоминания пушкинских современников: Марии Мердер, князя Александра Трубецкого, княгини Вяземской и других, но продолжает свою линию психологического осмысления происходившего. Он комментирует письмо от 14 февраля: «Итак, любя Дантеса, Наталья Николаевна все-таки отказывалась принадлежать ему. Отчего же? Прежде всего, она была тогда на пятом месяце беременности. Она не могла уступить молодому человеку, нося в себе начало новой жизни». И тут комментатор сопоставляет поведение Натальи Николаевны с позицией Татьяны в восьмой главе пушкинского романа: