Натурщица Коллонтай

Говорит:

— Ты не поверишь, как я мечтал бы об одном — чтобы отец мой был кочегаром, к примеру, таксистом или любым малозначимым человеком нашей жизни, чтобы совершенно исключить составляющую зависти и избежать двоякости оценок моей персоны. Они не говорят, конечно, в открытую, но думают, папа, мол, академик, все посты позанимал, стало быть, дорожку сынку своему уже одним только именем своим вытоптал. Лучшие заказы все, высшие ставки, мастерская в центре — всё через блатмейстерство, а не за заслуги перед искусством.

Я:

— Так плюнь и не обращай внимания, просто делай, что должен, и будь что будет.

Он:

— Я и делаю. Тебя в детстве как дразнили?

Я:

— Колотушкой, а тебя?

Он:

— Никак, отца уважали уже тогда, одна только фамилия наша в ступор вводила. Сталин, бывало, на домашний к нам звонил, когда его подпирало высказаться на тему искусства, а я ребёнком был, слышал. Странно, что тебя вообще как-то дразнили при твоей именитой бабушке. И ещё более чем странно, что не пришлось испытать на себе неудобств, подобных моим. Как ты умудрилась стать простой натурщицей, как тебе это удалось? Почему ты не жена дипломата или не дочка какого-нибудь высокопоставленного отца? Где они все, вымерли как мамонты, не оставив от вашей фамилии даже следа коленопреклонённой зависти? Какое счастье, что всё так обошлось, Шуранька, я серьёзно. Это ведь большой для жизни вред и серьёзный стыд, когда тебе держат за несамостоятельную творческую единицу.

Я:

— Это ты меня так успокаиваешь насчёт того, что сделалась в итоге обыкновенным ничтожеством?

Он:

— Если хочешь знать, я так запал на тебя, несмотря что моложе, что чуть не сбрендил именно из-за этого твоего человеческого качества. Ты редчайший экземпляр, столько обезоруживающих достоинств и разительной глубины при такой броской и своеобразной красоте, что поначалу я даже не поверил, что бывает такое. И что при этом ты абсолютно свободна как личность, как женщина и как неуступчивый по первому зову характер.

Я:

— И из этого следует?

Он:

— Следует, я хочу, чтобы мы были вместе, мне плевать на твои 48, и ты плюнь на мои 32, мы просто будем любить друг друга, как два безумца, и наслаждаться нашими близкими отношениями, а там хоть трава не расти, пускай кто что хочет, то и думает про нас.

Шуринька, родная моя!

Я как услыхала, что сказал, так обмерла и на доски его опустилась. Ноги ослабнули и содрогнулись сами по себе. Сижу и плачу, то есть реву, снова дурой последней, снова доверчивой, опять до конца оглоушенной. Думаю, и правда, плевать, какое кому дело, мой будет, а я его: заслужила теперь после стольких невезух и разочарований, а он ждал меня и надеялся, что явлюсь когда-нибудь. Вот, явилась, осколком малой планеты, юбилейной почтовой маркой к празднику нашей встречи, драгоценной восьмой заповедью к непридуманной любви.

Дальше было всё остальное, бабушка.

То есть само по себе оно не случилось, но ждало, надеялось и по всему вытекало, что будет.

И пошло изначально по естественному развитию счастливо возникшей ситуации.

Приблизился ко мне, приподнял, притянул, вжался телом, вдохнул от волос.

И повёл на полати, на второй, нависающий над первым этаж, где больше воздуха и света для любви и открытой взаимности.

Я даже не думала слова одного против. Всё было так изумительно чудесно, к тому же молодое тело, крепкое, с руками и жилками, сам бы мог позы демонстрировать не хуже нашего.

Раздевал медленно, вкушая постепенность. Снова вдыхал, от кожи, от шеи, за ушами, во впадинках. Везде, ну ты понимаешь, как ведёт себя человек настоящего художественного дара, к тому же неупотребляющий и не болтун.

Шуринька, и на этом всё!

Не вздрогнул его младший братец, даже на первую пробу пера, хотя вся я изнывала просто от такой нечеловеческой подготовки. А она оказалась бесчеловечной, пустой, фуфелом, как бы сказал мой Павлик, имитацией, фальсификатом.

Причём знал о себе всё молодой этот творец, с отрочества страдал немужским недомоганием, но всякий раз, говорит, надеюсь, что вот-вот, что выстрелит, случится, переменится, отпустит.

Так-то, моя хорошая.

Не выстрелил никто и никуда, кроме как в моё израненное надеждой сердце, в самую главную мышцу, в миокард, и в сопутствующую горькую обиду на себя же, дуру, что повелась на молодую любовь и не проверенное заранее ответное чувство.

Скажи, хорошая моя, ведь у тебя с наркомом Дыбенко тоже 16 лет разницы было, правильно? Но ведь ничего похожего, верно?

И с почти всеми остальными?

То-то и оно.

Это был у нас с ним седьмой сеанс этюда.

Как раз завершились с лепкой моего пластилинового полуметра.

А на сверку он уже другую вызвал, похожую на меня только одним телом, без внутренней оболочки и всего, о чём пел мне песни вещим своим Олегом. Ведь душа, трепетность и ответность для такой неживой процедуры решительной роли не играют, когда первая фаза по пластилину выполнена талантливой рукой мастера, без опаски для будущих заметных глазу отклонений от размягчения неодушевлённой глины.

Всё, моя ненаглядная, снова довела я себя этим письмом до горькой усталости и полного размягчения моей одушевлённой головы.

Прощаюсь, всё как всегда, через воздух и пространство любви.

Твоя всегда неизменная

Шуранька, внучка.

P.S. А от этих сволочей, к слову сказать, ни слуху ни духу, будто похоронили меня навечно на Метростроевке нашей и крест головой в землю воткнули осиновый.

11 марта, 1985

Моя ненаглядная бабушка Шуринька, это я, хотя давно, очень давно не писала тебе писем.

Но накопилось сказать.

Здравствуй же снова!

Позавчера ты умерла, я помню, это всегда для меня день памяти. А вчера на один день вслед за тобой скончался Константин Устинович Черненко, наш нынешний генеральный, хотя, если быть откровенной и сохранять объективность взглядов, был он человек пустой, глупый и недалёкий, бывший шофёр кремлёвского гаража, как мне подсказал на ухо один наш проживающий.

Он же шепнул, что с два года тому наш покойный генсек отравился копчёной рыбой, которую ему прислал министр милиции Федорчук, и с того дня пошёл на убыль.

Вплоть до сегодня.

А говорил отвратительно, ещё при жизни, с первого дня высокой должности, ртом глотая концы слов и шепелявя их просто ужасно.

Они же все один за одним почили, знаешь?

Сначала Суслов, сразу почти за ним Брежнев ушёл, в 82-м, по здоровью, за ним Андропов, тоже по состоянию, и теперь последний, Устиныч этот, бедолага несчастный.

Да ты хотя и не знала их никого, наверно.

В общем, траур по стране объявили, поэтому села писать тебе в тишине и покое траурного утра.