Наука быть живым: Диалоги между терапевтом и пациентами в гуманистической терапии

— Итак, кто же вы?

— Я дерьмо, вот я кто. Хм-м-м. Нет, это по-прежнему я. — Возбуждение возвращалось. — Я тот тип, который развалил свое самое успешное и многообещающее предприятие. И я все еще существую... Все еще существую... Что за черт, я все еще здесь, хотя я уже не тот парень, каким казался самому себе и многим другим людям. И при этом я не чувствую себя слишком испуган­ным. Хм-м. Я все еще здесь. Я что-то делаю. Ха! Я по-прежнему здесь.

Я восхищался Лоренсом. В самом деле, он был здесь, потому что преодолел огромный раскол своей личной идентичности. С одной стороны, он был прикован к вещности, к атрибутам и до­стижениям. Он предавался на волю случая и неустанно пытался выстроить безопасное убежище из песка своих действий и их ре­зультатов. Оно казалось прочным, потому что покоилось на том, что видимо, осязаемо и сообщаемо. Но личность, основанная на объективации, на самом деле наиболее уязвима; однако именно эту модель личности Лоренс, как и большинство из нас, усвоил с раннего детства. С другой стороны этого огромного водораздела Лоренс открыл возможность подлинной свободы, свободы выра­жать свое бытие в любой момент, не волоча за собой тяжелый, неподвижный панцирь прошлого. Зная, кто мы, мы не нуждаем­ся в том, чтобы увидеть себя, потому что мы и есть сам процесс видения; мы не полагаемся на то, что сделали, потому что знаем, что были этим действием, но больше не являемся им. Это личность, которая подлинна в самом глубоком смысле. И, как еще обнару­жил Лоренс, она снижает нашу уязвимость перед превратностями успеха и неудач, одобрения и неодобрения.

Когда мы пытаемся найти свою идентичность исключительно с помощью внешних чувств — того, что мы можем видеть и слышать, например, наших титулов, денег или достижений, — мы прикованы к объективному и уязвимы для времени. Когда мы открываем свое внутреннее видение, когда мы настроены на свое собственное пе­реживание и признаем его центральное место в нашем бытии, тогда мы становимся по-настоящему свободными. Я — это нечто намного большее, чем источник внутренней информации; это прочный фундамент нашего сознательного существования. Таким образом, когда мы находимся в своем собственном центре, внешние сигна­лы не обесцениваются, но они больше и не доминируют.

27 августа

Теперь пришло время, когда Лоренс переживал частые смены настроения. Иногда он бывал восхищен новым чувством собствен­ной идентичности, не связанной с тем, что он делал и хорошо ли он это делал. В другое время это понимание казалось ему бессмыс­ленным, как и многие пустые слова. Иногда он приближался к прежнему переживанию страха небытия, но снова наступали пе­риоды, когда он был спокоен и уверен, бессознательно выражая свое бытие в действии. Постепенно появился новый элемент, вспышки которого мы наблюдали и раньше, — давно похоронен­ный гнев. Лоренс стал более раздражительным, менее сдержан­ным, менее цивилизованным деловым человеком.

— Извините за опоздание, — сказал он, торопливо войдя в мой кабинет, бросив пиджак на стул, ослабив галстук и присев на край кушетки. — Какой-то сукин сын спал всю дорогу на бульваре Санта Моника, где разрыли улицу. Черт! Я готов был врезаться в него. Я сигналил пару раз, но, думаю, что он после этого поехал еще медленнее. Наверное, я слишком поздно вышел из офиса, но этот чертов придурок, задержавший меня, оказался последней кап­лей. — Он остановился; казалось, первая вспышка прошла.

— Видимо, вы часто сердитесь в эти дни.

— Да. Хм-м. — Его голос стал другим, он обращался не столько ко мне, сколько к своим внутренним размышлениям. Он лег. — Да. Правда, Джим, я чувствую себя немного напуганным тем, с какой яростью я набросился на этого беднягу — медлительного водителя. Думая об этом теперь, я понимаю, что использовал его — так же, как и мою семью, и мою секретаршу — чтобы уза­конить вспышки своего гнева. Я слоняюсь туда-сюда, задираясь ко всем и каждому. Я просто хочу, чтобы кто-то что-то натворил, и я бы устроил разгон, но...

— Но?

— Но мне не кажется при этом, что я взбесился. Хм-м. Это больше похоже на то, как будто что-то во мне хочет выйти, что-то, что было спрятано так долго, что я не знаю, что это и что оно будет делать, когда выйдет на свет.

Слова Лоренса были вполне разумными, но я ощутил напря­жение между лопатками. В каком-то смысле я приготовился к неожиданностям с его стороны.

— Я имею в виду, что на самом деле я, кажется, озабочен этим чувством. — Казалось, он не был уверен в том, что хочет сказать.

— Вы не знаете, насколько серьезно можно принимать это чув­ство дикого зверя внутри тебя, Ла... Лоренс.

Что? Я чуть не сказал "Ларри".

— Думаю, лучше принять это всерьез. Я имею в виду, что дей­ствительно хотел раздавить сегодня этого парня, и я знаю, что мне нужно следить за тем, как я разговариваю с женой и детьми. В последнее время я постоянно огрызаюсь или кричу на них.

— Кажется, сейчас вы довольно равнодушно говорите об этом.

— Вероятно, да, но... — Он остановился, и когда заговорил снова, его голос уже не казался спокойным. В его тоне слыша­лись напряжение и опасение, которые снова вызвали у меня дис­комфорт. — Это старая история, Джим. Я рассказывал вам о сво­ем гневе, но скрывал его подлинную силу и то, насколько я стал бояться совершить нечто такое, о чем впоследствии буду жалеть. — Он снова остановился. Его напряженность стала еще более замет­ной. — Но дело в том, что я не уверен, что хочу и дальше прятать в себе эти дикие чувства. Я вынужден напоминать себе о том, что может случиться...

— Что может случиться, Лар... Лоренс? — мягко спросил я. Опять чуть не сказал "Ларри". Мое напряжение росло, и я пред­ставил себе, как он из последних сил пытается удержать дверь за­крытой, а она медленно открывается под действием неконтроли­руемой и мощной силы. Мне были знакомы эти чувства. Я много лет подавлял свой собственный гнев.

— О, не знаю, я мог бы в самом деле ударить кого-нибудь или разбить что-нибудь.

— Вы сейчас убегаете от своих чувств. Они, должно быть, слишком пугают вас, чтобы взглянуть на них прямо.

— Возможно. Хм-м-м. Я знаю, что не хочу чувствовать, как они растут внутри меня, и не знаю, что с ними делать. — Он по­молчал несколько секунд. — Забавно. Не знаю, каким образом, но внезапно я стал думать о том лете, когда мне было семнадцать. — Его голос стал менее напряженным, и я расслабился, хотя и знал, что надвигающаяся гроза еще не прошла. Лоренс продолжал задум­чиво. — Я получил работу консультанта в детском лагере. Это дол­жно было быть замечательное лето. Я ждал его с нетерпением, и потом по какой-то причине не поехал, это было большим разоча­рованием, — закончил он неожиданно слабым и упавшим голосом.

— Что случилось, Ла... Лоренс? — снова я начал называть его уменьшительным именем "Ларри", которое было так неуместно по отношению к этому человеку.

— Я сейчас не помню. Хм-м. Кажется, всегда находились при­чины для того, чтобы все складывалось не так, как я хотел. — Он беспокойно заерзал на кушетке. — Пожалуй, я сяду, хорошо? — Он спустил ноги на пол.

— Почему ты не поехал в лагерь, Ларри? — ну вот, имя вырва­лось; к моему удивлению, он, казалось, не заметил этого. Инту­иция подсказывала мне, что его беспокойство означает желание уйти от чего-то неприятного.

— А, это. Я не знаю, Джим. Это неважно. Так случалось не раз. Я уверен, что предки думали, что у них веские причины. Они всегда были такие рассудительные.

— Вы и сами сейчас довольно рассудительны, но, кажется, не можете ни на чем сосредоточиться. — Я решил оставить вопрос о летнем лагере и уделить внимание внезапному падению его инте­реса.

— Ну да, вероятно. Подождите минуту, позвольте мне просто прислушаться к себе, хорошо? — Он замолчал на минуту, запро­кинул голову и, казалось, отключился. Его поведение напомни­ло мне те месяцы, когда он пытался прийти к внутреннему осоз­нанию, но ограничивался лишь смутными общими фразами о себе. Ларри проделал большой путь, и я был доволен нашей совмест­ной работой.