Наука быть живым: Диалоги между терапевтом и пациентами в гуманистической терапии

В этой главе, подводя итог тому, что я считаю самым важным из всего, о чем пытался рассказать, я хочу подчеркнуть значение нашего утраченного чувства, внутреннего осознания, которое по­зволяет каждому из нас жить более полно и с истинным понима­нием своей уникальной природы. Я хочу поговорить о том, как важно это осознание для более подлинной жизни, и еще я хочу поговорить о своем убеждении, что это утраченное чувство есть прямой путь к наиболее глубокому постижению смысла бытия и Вселенной. Разумеется, все это высокие слова, но я верю в них буквально.

Попытка быть самим собой оказывается почти такой же труд­ной, как попытка быть тем, чем я должен быть. Но постепенно это получается все лучше и лучше. Все, кто приходил ко мне за помощью — Кейт и Хол, Дженнифер и другие, — все терпеливо учили меня. Я вновь и вновь видел, как жизнь человека перевора­чивается, когда он начинает открывать для себя свое внутреннее осознание, начинает обращать внимание на свои собственные же­лания, страхи, надежды, намерения, фантазии. Так много лю­дей делают то же самое, что делал я, — пытаются диктовать то, что должно происходить, вместо того, чтобы открывать подлинный поток своих переживаний. Диктовать таким образом — это путь к смерти, который убивает спонтанность нашего существования. Только внутреннее осознание делает возможным истинное бытие, и только оно является единственным руководителем на моем пути к подлинной жизни.

Меня никогда не учили прислушиваться к своему внутреннему чувству. Наоборот, меня учили слушаться внешнего — родителей, учителей, вожаков бойскаутов, профессоров, начальников, пра­вительство, психологов, науку — из этих источников я брал инст­рукции, как мне прожить мою жизнь. Те требования, которые шли изнутри, я рано научился рассматривать как подозрительные, эго­истичные и безответственные, как сексуальные (ужасная возмож­ность) или как неуважительные по отношению к матери (если не хуже). Внутренние побуждения — и с этим, кажется, согласны все авторитеты — являются случайными, ненадежными, подлежащи­ми немедленному строгому контролю. Вначале этот контроль дол­жны осуществлять взрослые, но если бы я был правильным чело­веком (вот оно, опять), со временем я смог бы сам выполнять функции надзирателя, как будто родитель, учитель или полицей­ский находятся прямо здесь (как оно и есть), в моей голове.

Так что теперь, когда я стал пытаться прислушиваться к себе, так много станций подают сигналы одновременно, что трудно раз­личить среди них свой собственный голос. Я бы даже не знал, что у меня есть этот голос, если бы тысячи часов, которые я потратил на выслушивание своих пациентов, не продемонстрировали мне наглядно, что он существует в каждом из нас, и наша задача вер­нуть себе это врожденное право внутреннего голоса, которое было частично или полностью подавлено. Так я пришел к убеждению, что даже у меня есть это внутреннее чувство, руководящее мной внутреннее знание.

Все это очень хорошо, может сказать читатель, но разве эти люди, которых вы называете вашими учителями, не были невро­тиками и серьезно неуравновешенными? Только тот, кто не совсем в порядке, вынужден прибегать к столь интенсивной терапии или так бурно реагирует на то, что там происходит, верно? В конце концов, мы — большинство из нас — не настолько привязаны к своему доктору, что думаем, будто весь мир рухнет, если мы ос­танемся без него; мы не ломаем мебель, не кричим, не делаем тех странных вещей, которые делали эти люди. Как вы можете пере­носить то, что узнали от этих людей, на других — здоровых?

Правда в том, что эти люди не слишком отличаются от нас, здоровых. Несомненно, друзья и родственники иногда знали об их периодах несчастья и депрессии, но как до, так и после тера­пии большинство из них не были какими-то особенно странными. Разумеется, Кейт была одинока и довольно догматична; Фрэнк, ко­нечно, спорщик, всегда настроенный враждебно; Дженнифер — сверхобязательна и т.д. Но они не очень сильно отличались от вас и от меня. Никто из нас полностью не свободен от стрессов и странностей.

Кажущееся необычным поведение, описанное на этих страни­цах, является относительно открытым выражением того напряже­ния и эмоций, которые каждый из нас испытывает внутренне, но часто подавляет. Мир был бы разумнее и безопаснее, если бы каж­дый из нас мог найти им выход, столь же безвредный для себя и других и так же ведущий к росту, какой нашли Ларри, разбиваю­щий стул; кричащий Хол или постоянно гуляющая по городу Кейт.

Каждый человек вырабатывает способ бытия в мире, который является разумным компромиссом между тем, как он понимает себя и свои потребности, и тем, как он понимает мир с его возможно­стями и опасностями. К сожалению, понимание и того, и друго­го складывается в детстве, и в нашей культуре человеку предостав­ляется очень мало помощи для пересмотра своего детского миро­воззрения в зрелом возрасте. Таким образом, мы разрабатываем способы бытия, суживающие и ограничивающие нашу жизнь. То, что мы называем интенсивной психотерапией, на самом деле есть ускоренный образовательный процесс, направленный на то, чтобы достичь зрелости, задержавшейся на двадцать, тридцать или более лет из-за попыток жить с детским отношением к жизни.

Зрелое отношение к жизни начало постепенно вырисовываться передо мной, пока я слушал, как люди рассказывают мне о своей жизни, в течение последних тридцати лет. Я сделал одно из са­мых удивительных открытий: насколько всем нам трудно взглянуть на свою жизнь честно и непредвзято. Почти каждый человек, кон­сультировавшийся со мной, должен был сделать это, потому что он неудовлетворен тем, как складывалась его жизнь; каждый про­бовал разные способы, чтобы изменить свою жизнь, но эти уси­лия не принесли удовлетворения. Можно было бы ожидать поэто­му, что каждый из них провел уже много времени, вновь и вновь размышляя о том, как складывается его жизнь и что он может сде­лать, чтобы она шла в соответствии с его желаниями. Вовсе нет. Ни один из тех людей, что приходили ко мне, не знал по-настоя­щему, как пересмотреть основы своей жизни, хотя эти люди, ра­зумеется, предпринимали попытки пересмотра своей работы или каких-то других внешних областей своей жизни, если в них что-то шло не так, как они хотели. Наоборот, все эти люди стандартно, как и я сам, привыкли не доверять своему внутреннему пережива­нию, избегать и обесценивать его.

Снова хочу подчеркнуть, что это странное отсутствие способ­ности отдать себе отчет в своем собственном существовании не является исключительной характеристикой "пациентов" интенсив­ной психотерапии. Я обнаруживал это в различных группах, ко­торые вел, — у людей, которые добились успеха в бизнесе, техни­ке, профессиональной карьере; у людей, которых даже с большой натяжкой никак нельзя назвать невротиками, хиппи или незрелы­ми. Я также обнаружил это у своих коллег и друзей, когда мы пересекаем социальные барьеры и говорим друг с другом на более глубоком уровне. И, разумеется, я обнаружил это в самом себе.

Конечно, каждый из тех, с кем я работал, потратил огромное количество времени и эмоций, размышляя о себе. Критическое рассмотрение самого себя может принять форму напрасного сожа­ления, агрессивного самообвинения, печальной жалости к себе, разработки планов и проектов относительно самого себя, приня­тия решений и подведения итогов, самонаказания или многих дру­гих усилий изменить действия или чувства этого обманчивого и приносящего одни неприятности Я.

Люди, чей опыт роста прослежен в этой книге, были тоже во­влечены в бесконечные размышления о своей жизни. Ларри пытал­ся анализировать свои страхи так же бесстрастно, как какое-нибудь деловое предложение. Дженнифер постоянно проверяла себя, критикуя почти все, что говорила и делала, пытаясь переделать себя. Фрэнк проклинал и обвинял все и всех, а внутри себя он вздыхал и сожалел, что не такой, не зная, каким хотел бы или мог стать. Луиза и Кейт, каждая по-своему, пытались превратиться в людей, спасающихся от зла, которое им могли причинить другие.