Наука Плоского Мира II: Земной шар

Слушая музыку отдаленных народов или «примитивных» племен мы не должны забывать о том, что возраст этой музыки соответствует возрасту произведений Бетховена и намного превосходит возраст джаза. Подобно амебам или шимпанзе, эта музыка не принадлежит нашим предкам — она современна в той же мере, что и мы сами; просто она, как и эти существа, кажется нам примитивной. Она вызывает недоумение: может быть, мы слушаем не то или не так? Нас привлекает мысль о том, что поп-музыка, которая стремится вызвать у нас моментальную симпатию, могла бы пролить свет на внутренние структуры нашего мозга, «соответствующие» определенной музыкальной теме и испытывающие от нее удовлетворение. Если бы мы были генетиками-традиционалистами, то могли в этом месте употребить выражение «музыкальные гены». Но мы так делать не будем.

За последние годы нейробиологи разработали ряд методов, позволяющих нам наблюдать за работой мозга в действии. В частности, они могут показать, какие зоны мозга становятся активными во время прослушивания музыки. На данный момент сканы МРТ и ПЭТ дают слишком плохое разрешение — как во времени, так и в пространстве, поэтому мы знаем только то, что музыка возбуждает правое полушарие мозга. Если эта музыка нам знакома, в работу включаются зоны, отвечающие за память, если же мы ее анализируем или пытаемся разобрать слова песни — зоны речевого анализа. Опера заставляет работать оба региона — возможно, именно поэтому ее так любит Джек: ему нравится, когда его мозг пропускают через блендер.

Наша симпатия к музыке берет начало в раннем возрасте. Более того, многочисленные факты указывают на то, что музыка, которую мы слышим, находясь в утробе матери, может влиять на наши музыкальные предпочтения в будущем. Психологи проигрывали музыку детям, которые только начинали брыкаться — они обнаружили, что младенцы способны различать те же самые музыкальные категории, что и мы, взрослые. Под музыку Моцарта они сначала перестают брыкаться и где-то минут пятнадцать лежат спокойно, а потом начинают брыкаться снова — вероятно, следуя музыкальному ритму. Но несмотря на подобные заявления, звучат они не слишком убедительно. Если сменить музыку на какое-нибудь другое произведение Моцарта, Гайдна или Бетховена, то брыкание прекращается, но примерно через минуту начинается снова. Под музыку Битлз Стравинского, религиозные песнопения или джаз Нового Орлеана они сохраняют спокойствие заметно дольше — около десяти минут.

Если ту же самую музыку проиграть несколькими месяцами позже, то обнаружится, что ребенок в какой-то мере помнит и стиль исполнения, и музыкальные инструменты. По-видимому, произведение, написанное для четырех инструментов, позволяет распознать «стиль Моцарта» ничуть не хуже целой симфонии. В состав нашего мозга входят довольно сложные модули распознавания музыки, которыми мы можем пользоваться еще до того, как овладеем речью, и даже до нашего рождения. Зачем же они нужны?

Мы пытаемся понять сущность музыки — как будто мы знаем, в чем состояла сущность секса у Голых Приматов, или сущность подчинения у Эйхманна, или — если уж на то пошло — что значит быть существом с наиболее развитым на всем Круглом Мире интеллектом/экстеллектом. Мы хотим услышать историю, которая смогла бы увязать изобразительное искусство и музыку с ответом на вопросы «Откуда мы взялись?» и «Зачем университетам тратить столько денег на гуманитарные факультеты?». Почему Ринсвинд так горит желанием привнести искусство в жизнь наших предков?

В начале двадцатого века было популярным подражать музыке «примитивных» племен. Примерами могут служить «Весна священная» Стравинского и «Танец огня» Мануэля де Фальи, музыкальный стиль которых, как казалось, был источником подлинного примитивизма. Считалось, что рассказы Бронислава Малиновского о жителях Тробрианских островов, для которых — к всеобщему удивлению — было совершенно чуждым цивилизованное сдерживание сексуальных порывов, так хорошо описанное Фрейдом на примере Венского общества, показывали нам, насколько счастливее и чище была жизнь «Людей природы», и как их музыка — благодаря флейтам и барабанам — отражала их простодушие лучше любых симфоний. В джазе, созданном якобы «примитивными» негритянскими музыкантами Нового Орлеана, слышались отголоски напоминающие о природе и животном начале (а с точки зрения некоторых христиан были воплощением зла). Музыка как будто была особым языком, существующим параллельно с речью — она развивалась в различных сообществах с самыми разными ценностями и отражала особенности человеческой природы лучше любого другого аспекта нашей культуры.

Избежать этой точки зрения, навязанной СМИ, так же трудно, как и ассоциаций между обществом Каменного века и семейкой Флинтстоунов. В такой же романтической манере племенную музыку и танцы описывала Маргарет Мид, которая рассказала о времени, проведенном со своей подругой из племени в книге «Достижение совершеннолетия на Самоа. Исследование психологии молодежи в примитивных сообществах с точки зрения западной цивилизации» [127] . Когда Голливуд хочет показать примитивную, но вместе с тем высокодуховную природу храбрых индейцев, каннибалистских племен Борнео или гавайских туземцев, нам демонстрируют танец дождя, брачную музыку и гавайских танцовщиц. Когда мы посещаем эти места, туземцы исполняют перед нами эти танцы, потому что они привлекают туристов с деньгами. Взаимозависимость между нашим музыкальным окружением, гавайскими танцами, оперой и фоновой музыкой Голливудских фильмов совершенно лишила нас способности распознавать «естественное» искусство — будь то живопись или музыка.

127

«Coming of Age in Samoa: A Psychological Study of Primitive Youth for Western Civilization» — прим. пер.

Так или иначе, на самом деле мы хотим совсем другого. «Естественность» — это иллюзия. Десмонд Моррис заработал немало денег на продаже рисунков, сделанных приматами. Обезьянам, как и самому Моррису, все это наверняка понравилось — то же самое, наверное, можно сказать о тех, кто купил эти рисунки или пришел посмотреть на них в художественную галерею. А еще есть рисующий слон, который даже подписывает свои творения. Ну, в некотором роде. В современной живописи есть целое направление, ключевые принципы которого, по-видимому, связаны с поиском подлинной простоты. С одной стороны — это невзрачные детские рисунки, которые четко демонстрируют нам ступенчатое влияние культуры, или экстеллекта, на зарождающийся детский интеллект. Правда, для наших некомпетентных глаз эти рисунки демонстрируют только то огромное удовлетворение, которое некоторые родители получают в ответ на минимальные усилия собственных детей.

Но это явление имеет и другую, более интеллектуальную, сторону — переход к видимым ограничениям действительности, как в случае кубизма, или же к попыткам изменить наше восприятие — таковы например, картины Пикассо, изображающие профили лиц с двумя глазами на одной стороне. Одна из распространенных форм современного искусства — это составление комбинаций из бумажных прямоугольников различной текстуры или расположение редких капель краски по какому-нибудь простому правилу или же смешивание угольного порошка с жирными разводами масляной краски, благодаря которому холст приобретает особую текстуру и узор. Любая из этих картин может порадовать наш глаз. Почему? Чем все перечисленне отличается от природных объектов, некоторые из которых также способны приносить нам большое наслаждение?

Теперь нам бы хотелось совершить гигантский прыжок и совместить в одном контексте Моцарта, джаз, текстуру бумаги и картины, нарисованные угольной пылью на масляных разводах. Мы думаем, что в этот контекст естественным образом вписывается и древняя пещерная живопись — мы знаем, что появилась она давно и поэтому имеет больше оснований называться примитивной — если бы только мы могли взглянуть на нее с точки зрения современников художника. Та же проблема касается и произведений Шекспира, ведь наши уши и разум — то есть наш экстеллект — слишком далеки от эпохи Елизаветы I.

Здесь нам придется воспользоваться более научным языком. Нам потребуется выяснить, как именно мы воспринимаем свет, звук и прикосновение — иначе говоря, о чем нам говорят органы чувств. Для начала заметим, что они ничего говорят — и в этом состоит первый урок. В своей книге «Объяснение сознания» [128] Дэниэл Деннетт раскритиковал представление сознания в виде «Картезианского театра» [129] . Смысл этой идеи в том, что мы воображаем себя зрителями маленького театра у себя в голове, куда глаза и уши передают изображения и звуки из окружающего мира. В школе нас учили, что глаз по своему устройству напоминает фотоаппарат и что изображение извне проецируется на плоскость сетчатки — как будто в этом и состоит вся сложность. Нет, сложности здесь только начинаются, потому что отдельные фрагменты этого изображения следуют различными маршрутами и попадают в разные зоны мозга.

128

«Consciousness Explained», 1991 — прим. пер.

129

Название «Картезианский» связано, опять же, с именем Декарта — его высказывание cogito ergo sum («мыслю — следовательно существую») и идеи о том, что разум состоит из особого вида материи, до сих пор оказывают влияние на популярную философию.

Когда мы видим красный автобус в движении, то уже на сравнительно раннем этапе анализа мозг выделяет такие характеристики, как «движущийся», «красный» и «автобус»… впоследствии они не просто объединяются друг с другом, формируя мысленный образ. На самом деле этот образ образуется из множества указателей и отдельных кусочков — практически все, что мы «видим», когда осматриваем комнату существует только «внутри» нашего мозга. Это совсем не похоже на телевизор. В мозге нет мгновенного приема и перерисовки изображения, а практически все «детали» нашего окружения создаются мозгом как фон, охватывающий небольшой фрагмент, на котором сосредоточено наше внимание. Многие из этих деталей как таковые вообще отсутствуют в нашем сознании — это иллюзия, созданная нашим разумом.