Не мой, не твоя
Шрифт:
— Да, — ответил все же.
— Давно ее знаете? Близко знакомы?
Он занервничал еще больше, не сразу, но кивнул.
— Что можете о ней сказать?
— Она — замечательная девушка, умная, ответственная, порядочная.
Угу, последнее — особенно, подумал я, но вслух спросил другое:
— Я тут узнал, что с прежнего места работы её уволили за аморалку.
Он стал совсем пунцовым.
— Пожалуйста, Тимур Сергеевич, не трогайте её, — вдруг попросил. — Не увольняйте. Ей эта работа необходима. Если сейчас здесь так туго с местами, то, может, вы её переведете…
— Кого
После разговора с Казариновым стало совсем хреново. Ну надо же какая трогательная и взаимная у них забота! Меня прямо передернуло. Кое-как уговорил себя остыть. Потом велел подготовить приказ на увольнение Казаринова и сразу позвонил в кадры на отцовском заводе, чтоб ждали пополнение. А затем и вовсе отвлекся — дел было много. Да вообще невпроворот, хоть разорвись, еле выкружил полчаса для неё.
Но эта Марина чуть не с порога накинулась, ну и вывела из себя мгновенно. Пришлось спустить её немного на землю.
Правда, потом, да почти сразу, пожалел. Она с таким лицом уходила, что я еле заставил себя остаться на месте. Хотелось за ней следом, тянуло так, что сердце рвалось из груди. Извиниться хотелось, сказать ей, что… ай да неважно. Хорошо, что удержался, потом чувствовал бы себя тряпкой.
Но больше злило меня другое. Почему меня с ней вообще вот так штормит, швыряет из крайности в крайность? Почему, когда дело касается её, не получается, хоть тресни, оставаться просто собой, не пылить, не горячиться?
Весь следующий день я её не видел. На работе она была — я по журналу посмотрел. Но как-то не пересеклись ни разу: и она ни за чем не обращалась, и я не вызывал.
Я уже не помнил дословно, что именно наговорил ей вчера в пылу, но зато отлично помнил её лицо в тот момент. Да оно вообще намертво впечаталось. Стоило только задуматься, и снова вставало перед глазами…
Забить бы на всё и не париться, но после той стычки я буквально места себе не находил. Ещё и отцовский безопасник как-то странно отреагировал на мою просьбу выяснить всё о Марине. Но пообещал в ближайшие дни все, что найдет, предоставить.
На следующее утро она опаздывала, причем прилично, больше, чем на час. Это меня беспокоило. Где она? Почему не предупредила кого-нибудь? Может, она заболела? Или случилось что? Ломай теперь голову!
Но ближе к обеду Марина все же объявилась. Я как раз курил на крыльце в гордом одиночестве, когда она, торопясь, с короткими пробежками, подходила к конторе. Ещё какую-то коробку с собой тащила.
Завидев меня, сбавила шаг. И лицо у нее сразу вытянулось. Тем не менее когда подошла, поздоровалась, правда, сквозь зубы. И сухим, чопорным тоном сообщила:
— Извините, пожалуйста, за опоздание, Тимур Сергеевич. Я не могла прийти раньше, форс мажор. Я вечером задержусь, отработаю эти два часа.
Я выпустил дым и пожал плечами, мол, мне пофиг. Она прошмыгнула мимо меня со своей коробкой — ярко-синей с логотипом Почты России.
Я ещё пару раз затянулся и тоже вернулся в контору.
Марина ещё стояла на проходной, ко мне спиной, и разговаривала с охранником.
— Обычно все несут с работы, а вы, наоборот, — тупо пошутил он. — Что тут
у вас, посылка? Надеюсь, не бомба, а? Не споры сибирской язвы? Уж простите, Мариночка, но работа у нас такая.— Понимаю, смотрите, проверяйте.
Она приоткрыла крышку коробки.
— Да я верю-верю, — сказал охранник, но всё же внутрь заглянул. — Документы?
— Да, съехать вот пришлось неожиданно. Вещи оставила соседу, но самое ценное оставить было страшно. Он иногда выпивает, ну и… сами понимаете. Решила не рисковать.
— И правильно.
Она прошла через турникет, не обернувшись. А у меня ее слова так и засели в голове. Её выселили? Ей негде жить? И где тогда ее дочь?
Наспех провел планерку и отправился прямиком в кадры.
Однако Марины на месте не оказалось. Вторая кадровичка, Люда, сообщила, что она минут пять как ушла к главбуху, но должна скоро вернуться.
Я уже хотел уйти, заглянуть попозже, но тут заметил на подоконнике ту самую синюю коробку с «самым ценным». Как я понял, там должны быть документы. Может, из них что-нибудь станет ясно.
Подошел, открыл крышку.
— Это Маринины вещи, — пискнула кадровичка, как будто я ее о чем-то спрашивал.
Да, там действительно были документы: паспорт, свидетельство о расторжении брака с… Игорем Тихановичем? Это же его фамилия тогда была в смс. Выходит, она судится с бывшим мужем? Уж не за дочь ли? Может, он её себе забрал, а она теперь пытается отсудить обратно? И поэтому так нужна ей работа?
Были и другие документы, я все их бегло просмотрел. Под ними внизу обнаружил ещё два конверта из крафтовой бумаги.
В одном, пузатом, лежало всякое, не только документы. Например, маленький пакетик с прядью волос, погрызенное силиконовое кольцо, снимок узи, бирка с цифрами. Я бы решил, что из роддома, видел где-то такие. На них пишут вес и рост новорожденного. Но даже я понимал, что цифры на бирке слишком мелкие для этого.
Взялся за второй конверт, полупустой. И вынул оттуда… зажигалку.
Несколько секунд смотрел на неё в каком-то ступоре. Это же моя зажигалка. В смысле, когда-то у меня была точно такая же. Зиппо. Позолоченная. С выгравированным орлом.
Да нет, это моя и есть! Царапина вот на ней, помню её. Даже помню, как она появилась. Это когда мы с Мариной застряли в завале… Под ребрами внезапно защемило так остро, что я непроизвольно распустил воротник рубашки и потер ладонью грудь.
— Тимур Сергеевич, вам плохо? Сердце? — охнула Люда.
А я держал эту зажигалку в руках и ничего не понимал. Откуда… зачем она у неё?
Потом вынул из конверта какой-то листок, и у меня буквально воздух из легких вышибло, аж перед глазами все поплыло.
Записка, аккуратно склеенная скотчем.
«Я тебя люблю. Т.»
Это же я писал Марине в лагере. Я выронил записку, будто этот клочок бумаги жег мне пальцы. Вообще-то жег, и не только пальцы. Казалось, вместо сердца в груди бухал и пульсировал раскаленный шар.
Затем достал выцветший поляроидный снимок, где мы с ней стоим вдвоём, в обнимку. Нас тогда Влад сфотографировал. Лицо у меня ошалевшее от радости. Да и она тоже вся светится. Я и забыл, как она умела улыбаться…