Небесные селения

Когда-то архипелаг Макам был охвачен гражданской войной, причиной которой были доктринальная рознь между его обитателями. Одни, их называли «красивыми», считали, что в основе мироздания лежит Красота и Добро, воплощенные в Абсолюте, и что долг каждого существа – стремиться реализовать в себе максимум Красоты и Добра и тем самым приблизиться к Абсолюту. Другие же, называвшиеся «горячими», утверждали, что достойной целью человека является реализация скрытого в некоторых существах тайного огня, а разговоры о Красоте и Добре годятся лишь как умственная жвачка для увеченных и обделенных существ. Природу тайного огня представители «горячих» отказывались сообщать непросветленным, или «холодным». Каждая группа настаивала на истинности своих предпосылок и, соответственно, выводов, которые они, исходя из них, делали.

Война «красивых» и «горячих» была долгой и жестокой, и не видно ей было конца, пока, наконец, один из судей города Халя, человек по имени ар-Кади, не нашел способ примирения воюющих сторон. Он заметил, что люди и цивилизации в молодости бывают мягкими и открытыми, а по мере созревания в них кристаллизуется жесткая структура, отрицательно влияющая на их способность истолковывать события. Войны всегда являлись естественным результатом несовместимости окаменевших доктрин. Ар-Кади предположил, что предотвратить их можно, не допуская жесткой душевной кристаллизации в отдельных людях и в человеческих коллективах. Достичь этого можно за счет смещения жизненных ориентиров и ценностей, сделав высшим благом не истину и не справедливость, а состояние, которое порождает и истину, и добро, и справедливость.

Состояние радости и полноты, именуемое на одном из местных языков «халем», и дало название этому городу, в котором выше других людей почитается отец и примиритель народов ар-Кади. Это состояние в том или ином его проявлении высоко ценится на всех островах архипелага Макам, обитатели которого перестали спорить и воевать друг с другом из-за «правильного» истолкования Истины и сосредоточились на стяжании «халя», объединяющего всех вокруг Истины, у которой на человеческих языках нет никакого названия, ибо все слова остаются в преддверии Истины.

– Но разве можно без знаний достичь состояния «халь»? – изумился я.

– Его можно испытать, слушая музыку или поэзию, созерцая небо или море, или собственную глубину. Любая малая малость в нашей Вселенной может вызвать «халь». К «халю» можно выйти через воображение, через красоту, через самоограничение и через созерцание. А достигнув «халя», человек будет стремиться к более высокому «халь-халю» и так далее, пока, освоившись во всех разновидностях и уровнях этого состояния, человек не достигнет «халя-по-ту-сторону-всех-халей», или Истины. Но об Истине мы предпочитаем молчать, потому что, во-первых, этого требует от нас целомудрие, а во-вторых, потому что о ней нельзя ничего сказать.

– Но как же достигается радость? – этот вопрос буквально вырвался у меня. В ответ Калам только улыбнулся и покачал головой: ох, не спрашивайте! И я больше не стал его ни о чем спрашивать.

Мой работодатель вызвался показать мне город Халь и заодно помочь с приобретением вещей, необходимых для путешествия. Платить за все предлагалось мне самому из выданного мне аванса: маленький мешочек золотых монет был весело подброшен Каламом и пойман мною на лету так же лихо, как это делали герои «Трех мушкетеров».

Уходя из квартиры Елуана, мы прикрыли за собой дверь, даже и не вспомнив о запорах. Вообще в этом городе было много старомодного и трогательного, о чем я только слышал или читал и уже почти забыл… Мы отправились на экскурсию и за покупками.

С некоторым запасом золота в кармане и в сопровождении гида, изъяснявшегося на английском (пусть и архаичном), я чувствовал себя вполне обеспеченно. Меня так и подмывало задавать Каламу вопросы, десятки, сотни вопросов. Я хотел бы, например, знать, где мы с ним, собственно, сейчас находимся: на Земле, на какой-нибудь планете или в ином измерении? Мне хотелось бы спросить его, кто они – жители этого города – мои потомки или предки? Ангелы или духи? Меня интересовал принцип правления города Халь и архипелага Макам. Любопытно было бы также узнать, где мой бородатый и добродушный спутник изучил средневековый английский. Меня интересовало буквально все, но я себя сдерживал, чтобы не быть назойливым и не утомлять Калама. Кроме того, я решил – в который раз за прошедшие сутки – отдохнуть от моих вечных треволнений тем более, что прогулка по городу обещала быть хальной.

На этот раз день выдался ветреный. Ветер дул с гор в сторону моря и вносил в обычную жизнь города особое оживление и суматоху: широко раскачивались высокие деревья, на пешеходах раздувались их платья и костюмы, и даже птицы в своих перелетах с дерева на дерево или с карниза на крышу должны были сообразовываться с ветром.

Опять, как при моем первом появлении в Хале я был захвачен разлитым всюду сиянием, природа которого была мне неизвестна. Как-то по-особому преломлялся здесь свет вокруг людей, домов и деревьев. В лицах людей не было привычной для Дуракина угнетенности и озабоченности, а была непривычно спокойная сдержанность. Кроме того, это были лица занятых людей, а не ротозеев, ищущих себе занятий и пустых развлечений – ротозеем был, очевидно, один я на весь город. Среди этих лиц было немало достойных любви, украшенных улыбкой, спокойных и ясных. Все это, а также особенности освещения, оливковый оттенок кожи у прохожих и их легкая танцующая пластика движений наводило на мысль о том, что я нахожусь в каком-то особом месте, о котором на старенькой нашей земле ничего не известно. В то же время прохожие, палисадники с кустами, заборчики с калитками – все было таким знакомым и будничным, что возникало желание просто благодарно все это принять и не мучиться сравнениями и вопросами.

Так же упруго двигался рядом со мной и мой спутник, с которым мы постепенно расширяли диапазон общения и налаживали общий язык. Калам вышагивал на полусогнутых ногах, выдвигая вперед грудь и отставив назад плечи, будто бы вплавь рассекая воздух. Я с трудом удержался от вопроса о расе аборигенов, готовый сорваться с кончика моего языка, и продолжил свои наблюдения.

Впервые я заметил – вчера мне было не до того – отсутствие на улицах привычного городского транспорта, кроме редких карет и повозок с лошадьми. Были и всадники верхом на лошадях и ослах и даже на верблюдах. Как же они в этом городе обходятся без машин и общественного транспорта? И опять я промолчал, слушая неторопливый рассказ Калама о хальской цивилизации.

– Понимаете, Ник, – сочный баритон Калама звучал отчетливо и певуче, – наш город является своеобразным предбанником всей нашей страны. Мы – иммигранты, прибывшие сюда из различных щелей с правом как вернуться в то место, из которого мы сюда вывалились, так и – продолжить наше путешествие вглубь архипелага. Выбор мы делаем сами на основании индивидуальных предпочтений, но также – направления и силы несущих нас ветров.

Здесь я позволил себе перебить моего спутника и уточнить смысл его замечания, касающегося ветров.

– Это очень просто, Ник. В нашем мире мы очень ценим божество, известное вам под именем Эола. Если вы помните вашу классику, повелитель «бушующих и легковейных» ветров Эол подарил королю Итаки попутный ветер и огромный мех с другими ветрами, запретив открывать его. Десять дней дарованный им попутный ветер надувал паруса корабля, и, казалось, ничто не могло помешать морякам вернуться на родину. Однако их мечтам не суждено было сбыться: любопытные спутники Одиссея развязали мех, спрятанные там ветры, вырвавшись на волю, устроили страшную бурю и…

Мы пересекли улицу, по которой я совершал свой вчерашний переход от гор к морю, и вошли в парк с четырьмя утопающими в зелени купольными зданиями. Здесь ветер гулял по аллеям и в густой сочной зелени, и в этой игре и суматохе было что-то раскрепощающее. Мне казалось, что не только я, но и гуляющие по парку люди, которых здесь было значительно больше, чем на улицах, чувствовали то же, что и я, и также радовались.

– Что это за дворцы? – спросил я Калама.

– Это храмы ветров, - отвечал он и вернулся к своему рассказу. – Впрочем, легенды о ветрах встречаются у многих народов мира, а взаимоотношения человека с ветрами имеют давние истоки. Греческая легенда о морском божестве Тритоне гласит, что он по велению отца – бога морей Посейдона – должен был с помощью раковины «высвистывать» волнение на море, а, когда нужно, успокаивать его. Таким же приемом пользовались и китайские мореходы, хотя с мифами эллинов они не были знакомы. Китайцы считали, что в морских раковинах обитают духи, повелевающие морской стихией. Особенно они дорожили редкими белыми раковинами «юсуань», имеющими завитки по часовой стрелке. Юсуани хранились в монастырях и по стоимости приравнивались к алмазам. Счастлив был тот моряк, которому разрешали брать с собой в море священную реликвию. Шло время, раковинами пользоваться перестали, однако обычай «высвистывать» ветер продолжал жить, распространившись по всем морям и флотам. Но свистеть надо было с умом. Для этого у капитанов и боцманов имелись специальные «заговоренные» свистки, которые хранились в молитвенных шкатулках и использовались лишь в крайнем случае. «Высвистывали» ветер мелодичными трелями, повернувшись в ту сторону, откуда ждали его прихода. Количеством посвистов определялась сила ветра и его продолжительность. Бездумное посвистывание на судне строго осуждалось, так как, по мнению моряков, могло привести к непредсказуемым бедам.