Небесные селения

Я заметил, что невнимательно слушаю рассказ Калама, захваченный наблюдениями за пестрой толпой, в середине которой мы с ним неожиданно оказались. Люди шли в одном направлении, и мы тоже двигались туда, куда и остальные.

Что могу сказать об этом зрелище я, наряженный в сиреневую косоворотку и зеленые «багамы» Елуана, втянутый в гущу чужой незнакомой мне жизни, от которой еще вчера я был так далек, так безнадежно отрезан? Сказать, что эта толпа была нарядной и возбужденной, значило почти ничего не сказать о ней. Зеленые рукава, бордовые накидки, женщины и девушка с живыми цветами – подснежниками и фиалками, – приклеенными к щекам. Или синие панталоны и желтые жилетки, оранжевые шапочки и пестрые с воланами юбки. На мужчинах была одежда более сочных расцветок, и цветы были приклеены не к щекам, а ко лбу. Или другие яркие бесконечные комбинации форм и цветов и живые глаза, полные незнакомых мыслей и состояний – все это завораживало и пьянило. Это было забытое чувство праздника, воодушевления и подъема.

Как я уже сказал, на какое-то время я утратил остроту внимания и не мог аккуратно следить за рассказом моего спутника Калама. Я, очевидно, пропустил какую-то часть его рассказа, и когда включил свое внимание, он продолжал повествование о местных верованиях и их исторических параллелях.

Между тем мы вышли на Площадь четырех храмов, посвященных ветрам четырех сторон света. На этой площади, отданной всем ветрам, творилось нечто невообразимое. Ветры то нежно касались, то ненавязчиво куда-то влекли, а потом вдруг резко подстегивали и убегали, догоняя друг друга. Они играли, пели, шептали, колдовали, дразнили обещаниями чего-то сокровенного и интимного, тайного и доступного каждому. Это был какой-то водоворот ветров, которые, сливаясь, создавали спокойный и властный поток. И отдаваясь этой игре, этому потоку, люди блаженно кружились, танцевали и дышали, дышали, дышали обрушившейся на них благодатью. Позже я узнал, что место это называется ветродромом, и такие ветродромы связаны с энергиями, излучаемыми храмами.

Раз-два-три-четыре! Взмах зеленого рукава, взлет бордовой накидки, поворот левого плеча, выпад правого колена. Какой-то необыкновенный балет, где музыкой служат порывы ветра, где зрители и актеры – мы сами. И мы с Каламом начали кружить в общем танце, иногда разводимые потоком, иногда плывущие рядом. Мой спутник иногда поднимался куда-то вверх, а я оказывался внизу, а иногда наоборот, я куда-то взлетал, подхваченный ветром, и у меня захватывало дух, а потом легко опускался на площадь. Когда мы на какое-то время оказывались рядом, Калам как ни в чем не бывало продолжал свой рассказ о хальских понятиях и обычаях, а я, переполненный происходящим, едва сдерживая охватившую меня робость, плохо улавливал смысл его рассуждений.

– Наши жрецы утверждают, – рассказывал мне Калам, – что первопричиной всех вещей является ветер, что из этого начала создана вселенная и что дыхание, которое раздуло пламя существования вселенной, в положенный срок задует его. Это и называется духом, душой или мировым ветром. Все события и вещи окружающего нас мира – это всего лишь различные наименования ветра, и поскольку ветру принадлежит господствующая роль в составе и отправлениях каждого тела, превосходство принадлежит тем существам, в которых это первоначало присутствует наиболее изобильно. В отличие от всех других существ, составленных из четырех элементов, человек приносит с собой в этот мир особую частицу, которая может быть названа quinta essential, или пятой сущностью. Это эссенция ветра, которая применяется во всех искусствах и науках, а также в общественных делах и может быть усовершенствована и распространена при посредстве особых методов воспитания.

Раз-два-три-четыре! Синие панталоны и желтая жилетка, оранжевая шапочка и бежевая с воланами юбка, яркие цветы, приклеенные к щекам и ко лбу танцующих и живые глаза, полные неизвестных мне мыслей, незнакомых состояний. Летающие девушки поистине прелестны! Ах, как остро мне вдруг захотелось подружиться с какой-нибудь девушкой и через нее проникнуть в этот странный мир, понять его изнутри! И опять мы с Каламом плыли рядом, при этом он разводил руками и ногами, как будто бы разгребая ими воздух, и лекция его продолжалась:

– Лишь немного людей посвящены в тайны ветров. Большинство же различает их по направлению, из которого они дуют и, не замечая особенностей, обобщенно называет их северным или южным, дневным или ночным, ветром долин или гор. Исходя из природы своего ремесла, моряки различают их в зависимости от силы порыва на разные категории – от ветерка и до бури. И этим в основном исчерпывается число наиболее известных ветров, хотя их, конечно, значительно больше. В сущности, их, должно быть, десятки тысяч, да и это, пожалуй, лишь приблизительная оценка. Есть ветер, который распаляет силу солнца, его называют Жаркий. Есть такой, от которого трескаются дороги, его зовут Трескун. Особый вид ветра – это тот, что ослабляет на женщине пояс на одежде и ласкает ей грудь до тех пор, пока не выманит на кожу мурашки, он известен под именем Нежный. Твердый, мотается вокруг мужской силы, разгоняя вялость. Заика крадёт слова и звуки. Болтун несёт словесное семя. Подмышечник может перенести человека через реку. Пересмешник смутит и мудреца, и дурака. Свистун умеет играть на всём, где есть пустоты и отверстия. Путаник перемешивает птичьи яйца. Мертвяк незаметно и мирно веет над покойниками. Разновидностей так много, что всё не опишешь. Ветры можно подразделять на дикие и прирученные, которые служат какому-нибудь человеку или даже целому народу. Поэтому особо ценятся укротители ветров, люди, которые умеют навязать ветру свою волю, и тогда его порывы равномерно, как из кузнечных мехов, устремляются в нужном направлении – или дуют в чьи-то паруса, или в определённые сосуды, употребляющиеся в хозяйстве. И если кто-то считает, что это не такое уж трудное искусство, то пусть только представит себе, сколько нужно отваги и мастерства, чтобы в ветроловку размером с наперсток поймать ветрище вроде Глодальщика, который любую хорошую погоду может обглодать до полной непогоды. Богатство человека или страны может измеряться количеством ветров, которыми обладает государь или страна. Крохотный китайский ветер Дуновение стоит семь унций золота, и хватает его только на то, чтобы какая-нибудь дама лишь четверть часа благоухала чарующими трепетаниями бамбука. А ветер под названием Пустынная черепаха стоит целых шестнадцать унций, однако приобрести её – всё равно есть смысл, ведь если человеку удастся прокатиться на ней тридцать шагов, это может принести доход, равный десяти или даже двадцати ясным летним дням. За более чем вдвое высокую цену – хорошая сделка за Зерновик. Чем сильнее его протрясёшь, тем лучшей будет жатва – зерно, которое на нём просеяно, прорастёт и среди голых камней.

Калам говорил, а я чувствовал, что едва ли слежу за его рассказом, ибо меня несет знакомый мне по моим снам бестелесный поток, для которого у людей нет названия, несет по наклонной, почти вертикальной орбите: я взлетал высоко над землей и спускался в страшную глубину, и рядом со мной в том же потоке, по той же орбите неслись другие люди.

– Четыре ветра, которым мы, жители Халя, поклоняемся, у греков назывались Бореем, Нотом, Зефиром и Эвром. Борей – бог северного ветра, сын звездного неба Астрея и утренней зари Эос, брат Зефира и Нота. Он изображается крылатым, длинноволосым, бородатым мужчиной. Место его обитания – Фракия, где царят холод и мрак. Когда он гневался, все подчинялось его могуществу. Он может с корнем вырывать деревья, вызывать землетрясения, вздымать огромные волны. Зефир, брат Борея и Нота, – бог западного ветра. С гарпией Подагрой Зефир породил знаменитых своей быстротой коней Ахилла. Он очень опасен, но представляется как нежный и мягкий ветер; этот Зефир по велению Эрота унес Психею в его владения. В поздних легендах его женой стала Хлорида, олицетворение весны. Нот – божество южного ветра. Брат Борея, Зефира и Эвра, он изображается обычно с бородой и крыльями. Он приносит с собой влажный туман и именуется «быстрым». И наконец, Эвр – божество юго-восточного ветра. В то время, как другие ветры – дети Астрея и Эос, происхождение Эвра неясно. Эвр часто наносит вред кораблям, вместе с Нотом и Зефиром вызывает бури…

Вращение закончилось так же внезапно, как и началось, и мы с Каламом покинули площадь.

Мы вышли на Улицу Музеев, и я узнал от Калама, что музеи являются главными учебными заведениями Халя и что в них собраны экспонаты и произведения искусств различных эпох, на которых обучаются и воспитываются поколения хальцев. Заглянув в парочку из этих музеев, я был поражен сложностью лабиринтов, из которых они состояли и которые соответствовали лабиринтам истории – главной науки этой цивилизации.

После музеев мы снова вернулись к разговору о ветрах. Завершая свою лекцию о ветрах, Калам сказал мне следующее:

– Наверное, у христианских авторов вы встречали с рассуждения о духе, как о воздухе, о биении воздуха, воспринятом сердцем и расходящемся от него по всему телу, и о биении жизни, которым обладают все смертные. Этот же опыт лежит в основании нашей цивилизации. Мы чтим силу, лежащую в основании мироздания и движущую всем, и мы определяем ее как ветер или воздух, или пар, или свет. Эта сила наполняет паруса кораблей, гонит росток из земли, движет планеты по орбитам и управляет человеческими судьбами. Это мудрая сила, но наш разум не способен ее понимать во всем ее объеме. Мы доверяем ей и редко бываем ею обмануты.

А потом мы отправились в магазин для путешественников, где в дверях нас встретил молодой приказчик с аккуратным пробором на голове и повел по торговым залам, показывая товары.

О таких заведениях я читал у Жюля Верна и Диккенса. Магазин отделан деревом и серебром в духе конца 19-го века. Залы следуют один за другим, разделенные низкими калитками: то входишь в каюту корабля со старинными морскими приборами и картами, то в шалаш со всевозможными изысками походного снаряжения, то в хижину охотника с портативным очагом, складной мебелью и ружьями прошлого и будущего веков, то еще в какой-нибудь диковинный зал.

Я ходил из одной залы в другую, разглядывая предметы, назначение которых часто было мне неизвестно. Впереди шествовал приказчик, быстро сообразивший, что я иностранец, не знающий местных языков, и потому просто показывающий нам дорогу. Сзади вышагивал Калам, всем своим видом дающий мне понять, что он полностью предоставляет мне выбор нужных в дорогу вещей и не намерен мне на что-то указывать.

Вообще этот мир поражал меня непривычным обилием ностальгических элементов, знакомых мне даже не из детства, а из книг и старой живописи, и – отсутствием тяжести, создаваемой техническими приспособлениями, к которым мы так привыкли. Иногда мне казалось, что я просто попал в Европу, какой она была до 17-го века – с ветряными мельницами, дилижансами и парусными кораблями. Эту Европу я полюбил еще мальчишкой, а то, что происходило в ней позже и особенно научно-техническая паранойя 18-го и 19-го столетий, не вызывали во мне никакого сочувствия. Я попробовал поделиться этим соображением с Каламом, и он меня понял и поддержал.