Недоразумение в Москве

* * *

– Я бы присела, – сказала Николь.

Узбекский ресторан был очарователен, с маленькими павильончиками под открытым небом и экзотической публикой: плосколицые мужчины с раскосыми глазами в квадратных шапочках, женщины в пестрых шелковых платьях с тяжелыми черными косами. Здесь подавали лучшие в Москве шашлыки. Но – везде одно и то же – от грохота оркестра пришлось бежать, едва доев последний кусок. Маша предложила прогуляться. Днем они много ходили, и Николь чувствовала себя усталой. Это было досадно; когда-то она отмеривала километры так же бодро, как и Андре! Теперь же каждый вечер после их долгих прогулок у нее подкашивались ноги. Она не подавала виду. Но в сущности, глупо было себя насиловать. Они проходили мимо пустой скамейки, редкое везение, надо воспользоваться. Они сели.

– Так мы все-таки сможем поехать в Ростов Великий или нет?

– Боюсь, что нет, – сказала Маша.

– А прокатиться по Москве-реке?

– Я могу спросить…

– О! Почему бы просто не остаться в Москве? – вмешался Андре. – Нам столько всего нужно увидеть снова!

– Как бы то ни было, обязательно увидим.

Увидеть снова. Было время, лет в сорок, когда это приводило ее в восторг. Прежде – нет, она жаждала новизны. Теперь тоже. Так мало осталось жить: топтаться день за днем на Красной площади – потерянное время. Она была великолепна – просто шок три года назад. И в этом году тоже, в первый день. Но Николь уже слишком хорошо ее знала. Вот в чем была большая разница между первой поездкой и этой. В 63-м все было ново, в этот раз – почти ничего. Отсюда, должно быть, это легкое разочарование.

– А где мы проведем вечер? – спросила она.

– Почему бы не здесь? – отозвался Андре.

– На этой скамейке, весь вечер?

В этом году они не знали, чем заняться вечерами. Юрий был очень мил – он не говорил по-французски, и отношения с ним сводились к «здравствуйте – до свидания», – но он работал в своей комнате, Василий – в своей. Чтобы им не мешать, приходилось понижать голос до шепота, и все равно Андре и Николь чувствовали себя лишними. В гостиничном номере было неуютно. Кафе – их построили много за эти три года; снаружи они, со стеклянными стенами, выглядели неплохо, но внутри смахивали на молочные лавки – увы, им не хватало комфорта и интимности; впрочем, в этот час они были уже закрыты. Значит, оставалась эта скамейка в сквере, пропахшем бензином, у станции метро?

– Здесь хорошо, – сказал Андре. – Приятно пахнет зеленью.

Ему везде было хорошо. Во фланелевом костюме он не мерз; Маша вообще, если было выше десяти градусов, считала, что жарко; но Николь дрожала в своем легком платье. И потом, сидеть целый вечер на скамейке – чувствуешь себя бродягой.

– Мне холодно, – пожаловалась она.

– Можно пойти в бар «Националя», – предложила Маша.

– Отличная мысль.

Бар был открыт до двух часов ночи; там принимали иностранную валюту, можно было заказать виски, американские сигареты; она обратила на это внимание Андре и Маши в тот день, когда они завтракали в «Национале», но они ничего не ответили. Маша, однако, взяла это на заметку и теперь вспомнила об этом. Они поднялись.

– Это далеко?

– Полчаса пешком. Можно поймать такси, – сказала Маша.

Николь хотела такси: у нее болели ноги. Обычно найти машину было легко: их число удвоилось с 63-го. Но в этот вечер машины проезжали мимо, зеленые огоньки зазывно горели; но, сколько им ни махали, они безжалостно проносились, не замечая поднятых рук: на больших проспектах им было запрещено останавливаться. Ближайшая стоянка находилась довольно далеко, и там наверняка стояла длинная очередь в ожидании свободных машин. Идти пешком, время от времени присаживаясь на скамейки, – режим довольно тяжкий. Для москвичей Москва, может быть, и хороша; Маша, например, не хотела бы жить больше нигде и уж никак не в Париже (что было все-таки удивительно). Но – как она сурова к иностранцам! «Наверно, я постарела за эти три года, – сказала себе Николь, – я уже не так легко переношу неудобства. А дальше будет только хуже». «Мы в цвету пожилого возраста», – говорил Андре. Тоже мне цвет – чертополох.

– Я падаю от усталости, – пожаловалась она.

– Мы уже пришли.

– Стареть отвратительно.

Маша взяла ее под руку. «Полноте! Вы оба такие молодые!»

Ей часто это говорили: вы молодо выглядите, вы молоды. Двусмысленный комплимент, предвещающий тягостное завтра. Сохранить жизненную силу, веселье, присутствие духа – значит оставаться молодым. Удел старости, стало быть, рутина, уныние, маразм. Некоторые говорят: какая старость, старости нет! Или даже так: это прекрасно, это так трогательно; но, встретившись со старостью, стыдливо маскируют ее проявления лживыми словами. Маша говорит: «Вы молоды», но она взяла Николь под руку. В сущности, это из-за нее с самого приезда Николь так остро ощущала свой возраст. Она сознавала, что ее сформировавшееся представление о самой себе остановилось на сорока годах, – и узнавала себя в этой сильной молодой женщине; тем более что Маша так опытна, так уверена в себе, она вполне зрелая женщина, как и Николь: да, они похожи. А потом вдруг жест, интонация, предупредительность напоминали ей о разнице в двадцать лет – ей шестьдесят.

– Ну и толчея! – поразился Андре.

В баре было дымно и шумно. Нашелся единственный свободный столик, зажатый между молодыми американцами, заливавшимися звонким смехом, и французами зрелого возраста, которые громко шутили. Немцы из ФРГ – здесь принималась только западная валюта – пели хором. На проигрывателе крутилась пластинка – джаз, но его было едва слышно. И все же приятно было вновь ощутить вкус виски, вкус парижских вечеров с Андре, с Филиппом. (Там жарко; они сели бы на террасе где-нибудь на Монпарнасе.)

– Приятно тебе вновь оказаться на Западе?

– Да, хотя бы ненадолго.

Он сжег все мосты. Никому не писал – разве что торопливо нацарапал несколько слов на последнем письме Николь, адресованном Филиппу. Улыбался утром, когда она упорно покупала «Юманите» недельной давности. Он всегда был таким, когда они путешествовали. Легко забывал Париж; там у него не было корней.

– Делегации гуляют! Это похуже свадьбы цирюльника [5] ! – мрачно отметил он.

5

Очевидно, аллюзия на комедии Бомарше «Севильский цирюльник, или Тщетная предосторожность» и «Безумный день, или Женитьба Фигаро».

– Хочешь, уйдем?

– Конечно, нет.

Он оставался, чтобы доставить удовольствие Николь; но вернуться сюда ему не захочется; как, впрочем, и Маше, ей было явно не по себе. (Русских здесь не было, кроме двух ярко накрашенных женщин, явно ловивших денежных клиентов.) Место, однако, было славное, открытое – или, по крайней мере, приоткрытое в мир. Высокий негр в красной рубашке танцевал один, и люди отбивали ритм, хлопая в ладоши.

– Отлично танцует, – сказала Николь.

– Да.

Андре сидел с отсутствующим видом. Уже несколько дней он то и дело прижимал палец к щеке на уровне десны.

– Болит? Покажись дантисту.

– У меня ничего не болит.

– Тогда почему ты все время щупаешь щеку?

– Проверяю, не болит ли.

Был период, когда он считал себе пульс по двадцать раз в день, уставившись на стрелки часов. Мелкие безобидные причуды, и все-таки знак. Чего? Что жизнь перестает радовать вас, что вас подстерегает сенильность. Сенильность. Она помнила наизусть определения из Ларусса [6] , поразившие ее своей асимметричностью. Ювенильность: юность. Сенильность: ослабление тела и ума, вызванное старением.

6

Имеется в виду энциклопедия, выпущенная издательством Ларусс (Librairie Larousse).

* * *

Юрий и Николь ушли сразу после завтрака, а Андре остался с Машей на урок русского языка. Он протянул руку к графинчику с водкой:

– Хватит на сегодня работать. – И добавил с досадой: – Память у меня совсем сдала.

– Нет, что ты; ты отлично справляешься.

– Я не запоминаю того, что учу. Выучу и тут же забываю.

Он отхлебнул водки, и Маша неодобрительно покачала головой:

– Никогда не привыкну к такой манере пить.

Она осушила свою рюмку залпом.