Необыкновенное лето (Трилогия - 2)

– Вы - товарищ Рагозин?
– спросил как можно тише Павлик.

– Ну, допустим.

– Нет, вы скажите, правда, потому что вон в той комнате нам сказали, что вы в этой комнате.

– Я и правда в этой комнате. Вы что, своим глазам не верите?

– А вы - товарищ Рагозин?

– А разве я не похож?

– Мы не знаем, - сказал Витя, - потому что мы вас не видели.

– Ну, а теперь-то видите? Похож я на Рагозина?

Павлик смерил его с головы до ног не допускающим шуток взором и признал убежденно:

– Похожи.

Он немного отступил и шепнул Вите в затылок:

– Ну, говори ты.

– Мы к вам, товарищ Рагозин, от Арсения Романыча.

– Не от Арсения Романыча, - опять выступил вперед Павлик, - потому что Арсений Романыч не знает, что мы к вам пошли.

– Ну да, - сказал Витя, - Арсений Романыч, правда, не знает. Но ведь мы насчет Арсения Романыча...

– Кто это - Арсений Романыч?

Оба мальчика глядели на Рагозина удивленно.

– Кто он такой? Почему вы от него утаили, что пошли ко мне?

– Разве вы не знаете Арсения Романыча?
– чуть слышно выговорил Витя.

– А кто он?

– Арсений Романыч? Он Дорогомилов.

Рагозин выскочил из-за стола и остановился посередине кабинета.

– Дорогомилов?
– повторил он, крепко растирая лысину ладонью. Арсений Романович Дорогомилов? Он здесь?

– Нет, не здесь, - вдруг заспешил Павлик, - он у себя на службе. Мы ему ничего не говорили, потому что он ни за что не хочет идти к вам, и мы пошли одни, вот Витя и я.

– Не хочет ко мне? Что с ним случилось?

– С ним еще не случилось. А мы боимся. Потому что к нему приходил военный и грозился выселить из квартиры. И с библиотекой, и со всем.

– С библиотекой?
– почти крикнул Рагозин.
– Что за история! Значит, он жив? И все там же, со своей библиотекой? Ну, скажи пожалуйста! Ах, черт!

Он схватил стул, потом другой, третий, составил их в ряд, взял мальчиков за руки, посадил на крайние стулья и сел посередине.

– Ну, ребята, рассказывайте все по порядку.

Рассказывать мальчикам было нечего - они уже все выложили. Они не хотели дать в обиду Арсения Романовича - в этом состояло дело. Зато они знали решительно каждый гвоздик в старом жилище Дорогомилова и о каждом шаге его могли повествовать сколько угодно. И чем дольше они говорили, тем явственнее видел себя Рагозин на диване между книжных полок перелистывающим, в безмолвии, потрепанные страницы или помогающим мыть посуду косматому, всегда слегка возбужденному человеку, который надевал на сюртук клеенчатый фартук и, орудуя мочалкой, критиковал французские социальные утопии с таким пылом, будто они давно осуществились на земле и нанесли ему личный вред. В памяти Рагозина встала отчетливо эта странная фигура в шляпе и несменяемом сюртуке, какой она высилась на берегу в предрассветном лиловом мраке. Рагозин, сидя в лодке, перебирал руками борты скученных дощаников и шлюпок, чтобы неслышно выйти на свободную воду, и уже когда провел лодку под пристанные мостки и обошел липкий от смолы борт пристани, снова последний раз приметил на берегу черный силуэт и над ним прощально размахиваемое круглое пятно шляпы, похожее на живую мишень в ночи. В неведомый путь уносила тогда Рагозина Волга, и он оставлял на произвол неизвестности все родное - Ксану, ожидавшую мальчика, старых друзей, опоясанный подковой холмов незримый спящий город.

– Скажи пожалуйста, Арсений Романыч все такой же!
– повторял он, слушая мальчиков.

Едва только они появились в кабинете, Рагозин почувствовал, как настойчиво заторкалось сердце. Его больше привлек Павлик - разящим своим взглядом, жизнерадостной рыжизною, вздернутым, как видно, чутким носом. Рагозин все оборачивался к нему со своим восклицанием - скажи пожалуйста! и все думал - похож ли на этого рыжика маленький Рагозин, которого он непременно начнет разыскивать, непременно найдет, вот только немножко бы навести порядок на службе.

– Сколько тебе лет?
– спросил он Павлика.

– Одиннадцатый. Я старше Вити.

– Старше Вити, - медленно сказал за ним Рагозин.
– И старше еще одного мальчика.

– Какого?

– Одного такого... Такого, как ты, - засмеялся Рагозин.

Он положил руку на его плечо, слегка помял пальцем это худенькое, с острой ключицей ребячье плечо и помолчал. Потом выпрямился, поднимая вместе с собой обоих мальчиков, и расставил по местам стулья.

– Вот что, друзья, Арсений Романыч может не тревожиться. Никто его не выселит. А если кто обеспокоит, сейчас же прибегите ко мне. Да пусть он тоже зайдет. Скажите - я его хочу видеть. А заупрямится, так я и сам приду!

Он сложил все их четыре руки в своих и сильно тряхнул, так что оба они вдруг расхохотались.

Он закрыл за ними дверь и, присев на подоконник, минуту смотрел через распахнутую раму на город. Крыши и верхушки деревьев были остро очерчены слепящим светом, и весь небосвод дышал безжалостным жаром.

– Нет, - сказал он вслух, отходя от окна, - не половлю больше, наверно, не половлю! Какое там - рыбалка!..

Павлик, прытко шагая по коридорам, говорил:

– Попробуй теперь кто тронь Арсения Романыча! Правда?

– Попробуй тронь!
– запальчиво вторил Витя.
– Тронешь!

Они сбегали по людной лестнице, то расходясь, то сближаясь, чтобы не столкнуться со встречными; когда у самого выхода их удержал оклик: "Витя!" - они чуть не налетели на Меркурия Авдеевича.

Мешков потянул внука за рукав.

– Ты что здесь?

– Мы... это самое...
– сказал Витя, от смущения оборачиваясь к Павлику.

– Мы ходили... нас послал Арсений Романыч. В сороковую комнату, воинственно ответил Павлик и тоже потянул к себе Витю, словно беря его под защиту.

– В сороковую?

Меркурий Авдеевич кое-как утер вспотевшее лицо.

– Ну, что он?

– Кто?
– не понял Витя.

– Да ведь в сороковой-то этой - Рагозин? Как он? Ничего?
– с опаской выспрашивал Мешков.

– Ого!
– в восторге дохнул Павлик.
– Как бы не так, ничего!

– Злобен?

– Еще какой добрый, - сказал посмелевший Витя.

– Он, кому не надо, не спустит, - сказал Павлик.

– Эх, младость неразумная! Мне бы на ваше место!
– пожалел Меркурий Авдеевич.
– Ступай-ка себе, Паша, своей дорогой. Куда тебе надо. А ты, внучок, пойдешь со мной.

– Зачем?

– Покажешь мне эту самую сороковую комнату. Да подождешь, пока я оттуда выйду... Коли выйду...

Он повел Витю за руку.

Ожидая в приемной, когда пригласят, он снял свою соломенную, в прошлом шоколадную, а теперь сиреневую шляпу и дал ее держать Вите. Ему хотелось расспросить внука подробнее, но во рту пересохло, то ли от жары, то ли от волнения, и невозможно было отвлечь внимание от двери, которая вот-вот должна была его поглотить. Витя скучал и, не вытерпев, жалостно проскулил: