Необыкновенное лето (Трилогия - 2)

– Дедушка, я пойду-у...

Но дедушка только потряс головой и сжал его пальцы на шляпе, чтобы он ею не вертел.

И вот произнесено до странности чуждо прозвучавшее имя:

– Гражданин Мешков.

Он подскакивает на скамье и меленько перебирает ненадежными в коленях ногами. Остановившись при входе, он низко кланяется туда, где виден стол. Это он обдумал раньше: голова не отвалится. Если Рагозин его узнает, то глядишь - поклон придется по душе: ага, подумает он, Мешков-то покорился! Если не узнает, скажет: ишь ведь какие все-таки эти канальи купцы благовоспитанные!

– Пожалуйте, присаживайтесь, - слышит он и не может не изумиться: до чего вежливо, до чего обходительно - уж не изменил ли в самом деле слух?

Рагозин следит за Мешковым без напряжения, словно бы утомленно преодолевая посторонние мысли. Но глаза его ясно светятся под насупленными бровями. Он знает, кто перед ним. Стараясь сломить произвол бесконечных запутанных дел, он прорубает в нем свои плановые главные направления, как просеки в тайге. Это тоже его долг и его привычка - вмешательство в события. Он не хочет плыть с потоком, он либо режет его поперек, либо круто берет против воды. Прочитывая списки владельцев сейфов, Рагозин наткнулся на фамилию Мешкова, вспомнил не слишком обширное, но плотное хозяйство Меркурия Авдеевича и вызвал его в числе первых собственников, былые богатства которых собирался проверить.

"Не тот, нет, уже не тот, что прежде", - думает Рагозин, всматриваясь в осунувшееся, будто безлюбовно запущенное лицо Мешкова, и напрямик говорит:

– Мы ведь с вами знакомы.

– Да что вы?
– удивляется Меркурий Авдеевич.

– Помните, у вас в надворном флигеле стоял квартирант Петр Петрович?

– Петр Петрович? Батюшки! Да неужто это вы?

Мешков приподнимает руки так, что правая оказывается над столом, примерно с курсом на середину, где могла бы встретиться с неподвижной рукой Рагозина, если бы тот пожелал ею шевельнуть. Меркурий Авдеевич на секунду замирает в положении парящей птицы, прикидывая в уме - захочет или не захочет старый знакомец поздороваться, и уже намеревается сложить неуверенные свои крылья, но Рагозин, наклонившись, захватывает его пальцы и коротко пожимает. Видно, все-таки дружелюбного склада человек. Да и речь такая располагающая:

– Да, понимаете ли, какая история. Меняются времена.

– Истинные слова, Петр Петрович. Меняются. А вы, значит, слава богу, здравствуете? Мы-то думали про вас, думали...

– Да неужели думали?
– тоненько усмехнулся Рагозин, подвигая вверх один ус.
– Это в каком таком рассуждении думали?

– С супругой с моей, покойницей, о вас нет-нет да и потужим: хороший, скажем, бывало, человек, Петр Петрович, справедливый.

– Умерла, значит, супруга?
– мимолетно говорит Рагозин и прибавляет: Моя вот тоже.

– Да что вы!
– поражается Мешков.
– Такая была славная женщина. Мы ведь страсть как тогда по ней убивались.

– Убивались?
– сурово спрашивает Рагозин.

– А как же? Увели-то ведь ее тяжелой. Должна ведь была наследника вам принести. Может, и родила? Не слышали?

– Не слышал, - еще суровее и как-то слишком врастяжку отвечает Рагозин, но сразу затвердевшим голосом словно подмененного человека произносит: - Вызвал я вас, чтобы опросить насчет капиталов. Финансовый отдел интересуется общей суммой вашей собственности.

– Интересуется?
– переговаривает Мешков вдруг почти с заигрыванием. Чего же теперь интересоваться? Капиталы-то не у меня.

– Вы держали бумаги в сейфе?

– Точно так. В сейфе Волжско-Камского банка.

– При изъятии у вас было обнаружено бумаг в общей сложности на двести двадцать тысяч?

– Двести двадцать одну пятьсот.

– И вы показали, что этим исчерпывается весь ваш капитал?

– Именно, что исчерпывается.

– Но у вас была еще лавка? Магазин на Верхнем базаре, москательный будто? Из чего собственно образовался ваш капитал в бумагах?

– Вот из этой самой лавки и образовался.

– То есть как?

– То есть так, что лавка была продана, а бумаги куплены.

Мешков говорил в разочарованном и даже оскорбленном тоне. Утрата первоначальной темы, обещавшей установить в разговоре доверительность, огорчила его, а размышления о потере состояния вызвали колючую досаду.

– Вы не обижайтесь, что я ворошу ваше счетоводство, - с улыбкой сказал Рагозин, словно читая в душе Меркурия Авдеевича.
– Только вам придется поделиться со мной попространнее.

– Да уж с меня все сняли, до исподних - чем же еще делиться?

– Не так жестко, не так жестко, - мягко придержал Рагозин.

– Вы задайте вопросы, Петр Петрович, я отвечать не отказываюсь. Только не меня корить жесткостью.

– Чувствую. Но и вы чувствуйте, что я пригласил вас не пререкаться. Расскажите, в чем состояла ваша собственность - денежная, недвижимая, товарная. Да поточнее. Все будет проверено.

– Извольте, - уступчиво согласился Мешков.
– Мне таить нечего. В шестнадцатом году торговые дела, вам известно, как покосились, и мало стало надежды, что поправятся. Под влиянием этого беспокойства решил я лавку ликвидировать и скоро продал ее. Выручил я больше, чем ожидал, - сто восемьдесят тысяч. Но это оттого, что деньги стали совсем не те, против довоенных. Еще перед этим уступил я одному купцу ночлежный дом, да лабаз у меня был, канатный амбар, если помните. Гнилье одно, на слом пошло. Деньгами до этого у меня ничего не было, все в обороте. Так и получилось, что перед самой революцией привел я все хозяйство к общему знаменателю.

– А знаменателем что было? Банк?
– спросил Рагозин.

– Точно так. Банк.

– У вас ведь еще городское место было, земля?

– Место было, верно. Да на месте ничего не было. А теперь и места нет. Земля-то стала государственной?

– Ну, а дом?

– Что же дом, Петр Петрович? Дом отошел по муниципализации.

– Ну, а вот в сейфе вашем ничего не оказалось, кроме "Займа свободы". Что же, вы до революции обращали все в деньги, а потом все деньги так в один заем и вбухали?

– Все до копейки, - вздохнул Мешков и основательно, как после бани, утерся платком.

– Почему же этакое безрассудство? Все деньги - в одну эту "свободу", а?

– Я вам сознаюсь, Петр Петрович. Меня взяли уважением. Уважение мне было оказано такое, что я из рук кормовую лопатку выронил. Директор банка напустил на меня мороку, будто только он сам да я с ним - люди деловые, дальновидные. После революции должна была будто прийти победа над германцем, а за победой - подъем коммерческих дел. "Свобода" непременно укоренится, и с новым займом никакие бумаги, наипаче деньги, не пойдут в сравнение. Мы с вами, Меркурий Авдеевич, сказал директор, на процентах с "Займа свободы" как на граните будем стоять... Вот и стоим!

– На "свободе", значит, просчитались?
– улыбнулся Рагозин.
– Керенский подвел?

– Вам виднее, Петр Петрович, кто подвел. Я в политике не разбираюсь.

Они сосредоточенно замолчали. Вдруг отчетливо, но гораздо тише прежнего, Рагозин сказал:

– А я в политике малость разбираюсь... Золотом у вас ничего не было?

Он в упор глядел на Мешкова.

Меркурий Авдеевич развел руками.

– Ваша власть, хоть матрасы вспорите.

– Ну, - сказал Рагозин и поднялся, - матрасы ваши ни к чему, а книги банковские у нас в руках, они скажут, все ли так обстояло, как вы докладываете. Пока я вас не задерживаю.