Необыкновенное лето (Трилогия - 2)
Шрифт:
– Так ведь у Красной Армии на всякое дело есть свои ассигновки. При чем тут я?
– Дело в том, что...
– собрался с духом продолжать Егор Павлович, но Рагозин все перебивал.
– Чем, собственно, вы занимаетесь, ваша эта студия?
– Мы... драматическая студия.
– Что же вы такое делаете?
– Мы... естественно, играем, - пожал плечами несколько задетый Цветухин.
– Ну, понятно. А для кого, для чего?
– Играем? Разумеется, для зрителя... чтобы зритель... Надо сказать, как студия, мы преследуем главным образом воспитательную цель. Но...
– То есть воспитание зрителя? Так?
– Само собой.
Цветухин взглянул на Аночку, не столько чтобы продемонстрировать, каких актрис он создает, сколько призвать ее к совместному наступлению.
Пастухов, сперва безучастный и немного напыщенный, все больше начинал развлекаться, с любопытством ожидая, к чему приведет эта канитель. Интерес его сосредоточился преимущественно на Егоре Павловиче, словно его забавляло, что тот натолкнулся на афронт.
– Но вы получаете деньги от клуба?
– не унимался Рагозин.
– Клуб согласен давать на обычные занятия кружка. Но нам нужна оплата актерского труда, всей нашей работы в целом.
– Я понял - у вас ученики? О какой же оплате речь? Руководителей, да?
Цветухин встал. Он решил заставить наконец себя слушать. Он был внушителен.
– Я должен сказать о наших основных целях. Это революционные цели, и вы к ним отнесетесь, я убежден, с уважением.
Он метнул сердитый взор на Пастухова, осуждая его позицию наблюдателя.
– Основная идея моя - создание революционного театра. Что я под этим понимаю? Актер носит в себе лишь то, что есть в зрителе. Каков зритель, таков актер. Зритель мечтает, и актер полон полета в неизведанное. Зритель подавлен буднями, и актер ползет с ним по низинкам. Забурлит у зрителя страсть - тогда и актера не удержать от экзальтации. Для того чтобы эта гармония между зрителем и актером прозвучала, театр должен быть свободен от предвзятостей. Мы объявляем войну рутине, условностям, всяческой старинке. Громоздкий, вросший в землю театр из храма искусства давно стал его тюрьмой. Сценические традиции стали оковами актера. Мы хотим вывести искусство из тюрьмы и вернуть его в храм. Мы разбиваем цепи на руках и ногах актера. Наш храм будет походным. Наш актер будет в вечном движении. Он будет зеркалом жизни. Сейчас мир объят огнем, и не время представлять в театре домашние сценки. Наша цель - душевная буря на сцене, отвечающая буре страстей в жизни!
Цветухин припечатал рот нижней губой, сел, но и сидя будто все еще стоял - так распрямился и возрос весь его стан.
Рагозин сказал мягко:
– Отвлеченно немножко... Как вы все это... практически-то, а?
– Практика родится из наших убеждений, - по-прежнему на высокой ноте продолжал Цветухин и повел рукой на Аночку, - а наши убеждения - молодость. Мы, профессиональные актеры, обучаем молодежь только технике. Молодежь делает главное: она учит нас своей вере в жизнь и революцию.
– Вы тоже участвуете в этой студии?
– неожиданно спросил Извеков у Пастухова.
Александр Владимирович подождал с ответом, точно желая отделить свое слово ото всего, что было сказано.
– Нет. Я здесь новый человек. Студия возникла без меня. Но эти идеи, до известной степени, для меня не новы.
– И вы разделяете их?
– Я согласен, что Егор Павлович несколько отвлеченно высказался. Практически дело идет о молодом передвижном театре. По-моему, мысль следует поддержать. Я, впрочем, не вижу, чтобы она заключала в себе угрозу старому бедняге -
традиционному театру.– Посмотрим!
– воинственно заметил Цветухин.
– Это мое мнение, и я не хочу возражать. Наоборот, я вполне поддерживаю... живое начинание с таким талантливым руководителем, как Егор Павлыч. Хотя, говорю, не вижу в самой мысли какой-нибудь театральной революции.
– Ну, конечно, где нам тягаться с тобой по части революции!
– шутливо сбормотал Цветухин и остановил себя, и тотчас увидел, что поздно жалеть, потому что Извеков сразу же, как подсказку, перехватил его слова:
– Да, я читал. Вы, оказывается, участвовали в революции? Вы какой партии?
Александр Владимирович снова выдержал достойную паузу:
– Я никогда не принадлежал к партиям.
– Но были в подполье?
– Нет, - сказал Пастухов решительно.
– Это утка?
– спросил Извеков.
Пастухов немного спал с лица. Отыскивая поворот разговору, он приметил раскаяние Цветухина, тотчас смыл ладонью со своих губ недовольство и неслышно засмеялся.
– Эмбрион утки. Преувеличение. Меня вместе вот с Егор Павлычем охранка подозревала в распространении ваших листовок, товарищ Рагозин. И это все. Вы ведь, кажется, печатали листовки?
– Вы были арестованы?
– в свою очередь, спросил Рагозин.
– Нет, обошлось допросами.
– Но все-таки, значит, пострадали?
Рагозин внезапно расхохотался. Все недоумевали. Он хохотал и хохотал, вытирая кулаком слезы, так искренне, что рассмешил Аночку, и тогда все заулыбались.
– У меня такой день, - качал он головой.
– Ко мне всегда приходят пострадавшие от Рагозина. А нынче, кто ни придет, оказывается пострадавший за Рагозина. Везучий этот Рагозин!
Он вдруг серьезно посмотрел на Кирилла:
– Один ты, видно, не пострадал ни от меня, ни за меня.
– Тут ты можешь быть спокоен, - так же серьезно отозвался Кирилл и обратился к Пастухову: - Мне интересно, вы действительно не находите ничего революционного в работе студии?
– Ничего, - с чувством реванша отрезал Александр Владимирович. Обыкновенный кружок начинающих любителей. Тот же занавес, те же ходули. Только что нет своего театра, где играть.
– Ну и союзничка вы себе отыскали!
– прищуриваясь на Цветухина, опять засмеялся Рагозин.
– К сожалению, я ошибся, - с негодованием ответил Егор Павлович.
– Я обещал поддержать твою просьбу о деньгах, а вовсе не твои принципы.
– Александр Владимирович!
– с горячей болью вырвалось у Аночки.
– Уж лучше бы вы молчали!
Она вся устремилась вперед, сжав крепко руки, будто удерживая себя, чтобы не вскочить. Кирилл, взглянув на нее, резко отошел от стола и пристроился на подоконник, наблюдая оттуда Пастухова, который тотчас распалился:
– Почему я должен молчать, если меня спрашивают? Я размышлял о судьбах искусства никак не меньше Егора Павлыча и вправе высказать свои убеждения. Егор Павлыч говорит о вечном движении, о зеркале жизни. Но вечное движение существует только в головах доморощенных изобретателей perpetuum mobile, а вон возьмите "Зеркало жизни" - там показывают "Отца Сергия"... Что покажете вы в своем театре? Шиллера? И это революция? Уж если революция, то выходите на городскую площадь, на улицу. Сооружайте струги, пусть ватаги Степана Разина проплывут по Волге, а народ будет смотреть с берега, как разинцы выдергивают царских воевод вместо парусов и топят в реке изменников своей вольнице.