Необыкновенное лето (Трилогия - 2)

Лиза оделась в белое платье. Ее голова словно поднялась над плечами. Опять облегчилась, наполнилась воздухом прическа. Опять загорелось на тонком пальце обручальное кольцо - новое, узенькое, такое же, как на руке Анатолия Михайловича. Она уже кончила хлопоты - четыре стула выжидательно стояли крест-накрест перед столом. Витя одергивал на себе тоже разутюженную, еще без единого пятнышка, апельсинового цвета русскую рубашку. Ознобишин нарядился в летний китель, на котором пуговицы с царскими орлами были обтянуты полотняными тряпочками.

Когда остановился в дверях вошедший Меркурий Авдеевич, все степенно помолчали, не двигаясь. Он спросил, вскинув бровями на дочь:

– Расписались?

– Расписались, - ответила Лиза.

Он прошел к себе и через минуту вынес, с ладонь величиною, в позеленевшем окладе образ, благословил Лизу, потом Ознобишина, подумав при этом, что вот теперь заполучил второго зятя при одной дочери, и затем погладил по волосам Витю.

– У тебя теперь вотчим, - проговорил он, - слушайся его и почитай, как отца и наставника. Он будет главой дома, выше матери, понял? А я...

– Сядем к столу, - сказала Лиза.

– Перед тем, как сесть, - неторопливо, но с настойчивостью продолжал Меркурий Авдеевич, - хочу, чтобы вы меня выслушали. Вы свою жизнь переменяете, и я тоже решился переменить. Исполняя издавний обет, ухожу я провести конец положенных мне дней в монастырь. Простите, Христа ради.

Он поклонился дочери и Анатолию Михайловичу. Лиза сделала к нему чуть заметный шаг и нерешительно провела пальцами по своему высокому лбу.

– Ты, папа, никогда не говорил...

– Много думают, мало сказывают. А сказавши, не отступаются. За тебя я теперь спокоен, ты - за хорошим человеком. Над Витей есть опекун. А мне пора о душе подумать. Бодрствую о ней и сплю о ней.

Все трое глядели на него и молчали в каком-то стеснении, словно пристыженные. Витя спросил:

– Дедушка, ты камилавку наденешь?

– Витя!
– сказала Лиза.

Меркурий Авдеевич удержал глубокий вздох.

– А комнатка моя вам перейдет, - обратился он к Ознобишину.

Анатолий Михайлович потер свои женственные ладоньки, возразил смущенно:

– Вы не думайте, нам с Лизой немного нужно.

– Я уж вам много-то и не могу дать, - сказал Мешков.
– Потому и ухожу спокойно. А теперь, пожалуй, договорим за трапезой.

Он оглядел угощения, - тут была иззелена-черная старая кварта портвейна, искрился флакон беленькой. Снедь, от которой давно отвык глаз, манила к столу благоуханно.

– Ишь ты, ишь ты!
– шепнул он.
– Вот я и попал на первую советскую свадьбу.

Он поплотнее прикрыл входную дверь, и все уселись, он - между дочерью и внуком.

– Вроде обручения, - сказал он.
– А венчание когда? Без благодати таинства супружество не может быть счастливым. Венчайтесь, пока я с вами.

– Да что же так вдруг?
– все еще с чувством ей самой непонятной вины спросила Лиза.

Он коснулся ее плеча, увещая смириться с тем, что неизбежно.

– Не вдруг, моя дорогая. А только нынче получил я напутствие святого отца. И вот...
– Он опять остановил глаза на столе, улыбнулся, понизив голос: - Налей-ка. Уж все равно: отгрешу - и в сторону. Навсегда.

Выпили в молчании, кивнув друг другу ободряюще, и так как успели позабыть, когда случались такие пиршества, все были покорены мгновенной властью ощущения. Витя чмокнул, впервые в жизни отведав портвейна.

– Где ж вы такое расстарались?
– изумился Меркурий Авдеевич, уже взглядом союзника одаривая Ознобишина.
– Живительно. Совсем прежняя на вкус, а?.. И вот, говорю я, у меня теперь к вам вопрос, как к юриспруденту. При нынешней трудовой обязанности, как же мне покинуть службу, чтобы без неприятностей, а?

– Надо заболеть.

– Понимаю. Обдумывал. Но чем же заболеть?

– Вопрос больше медицинский, чем юридический.

– Ну, а ежели, несмотря на преклонность возраста, я так-таки вовсе здоров?

– Вы обратитесь к такой медицине, которая утверждает, что вовсе здоровых людей не существует.

– Которая всех считает больными от прирождения?

– Которая допускает, что всякий может сойти за больного по мере надобности.

– Которая допускает?
– переспросил Мешков лукаво и потер большим пальцем об указательный, точно отсчитывая бумажки.

– Именно, - с тем же выражением поддакнул Анатолий Михайлович и взялся за графин.

Меркурий Авдеевич хмелел внезапно и ни разу не мог определить, в какой момент теряет над собой полноту управления. Происходил прыжок из буден в особый выпуклый мир, в котором краски становились будто сквозными, как в цветном стекле. С ярким задором этот мир звал к действию.

Лиза определяла такой момент по памятным с детства приметам: у отца начинали вздрагивать ноздри, и он с некоторой обидой, но решительно и даже возмущенно раскидывал на стороны бороду отбрасывающим жестом пальцев. Лиза отставила графин подальше. Отец смолчал неодобрительно.

– Нынче я еще - мирянин, раб суетных страстей, - сказал он будто в оправдание.
– Стану скитником - облегчусь от мирских вериг, вкушу впервые истинной свободы.

– Это верно, - согласился Ознобишин, - настоящая свобода только и состоит в том, что человек освобождается от самого себя.

– Однако правильно ли - от себя?
– усомнился Мешков.

– По-моему - правильно. Потому что религиозный человек полагает себя всецело на волю божию.

– Вот именно. Человек подчиняет свою волю воле избранного им наставника, а через него - покоряется воле божией. Почему и следует сказать: освбождается от воли своей, а не от себя. От себя мы освободимся только со смертию. От бренности бытия нашего.

Меркурий Авдеевич залюбовался мастерством своего рассуждения и опять потянул руку к водочке. Лиза предупредила его, налив неполную рюмку. Он раздвинул и снова сдвинул могучую заросль бровей.

– Ты вроде уж повелевать отцом хочешь!
– произнес он сдержанно.

Но тут постучали в стенку, и за дверью кто-то кашлянул. Стенкой этой выделен был из большой комнаты сквозной коридор для прохода новых жильцов, - она была жиденькой, как гитарная дека, и шум от стука ворвался в беседу гулко. Лиза приоткрыла дверь.