Необыкновенные москвичи

— К Новому году женские подарки давали, — снова заговорила Клава. — Конфеты мы сразу съели, одеколон тоже кончился...

Голикова опустилась на пол перед мешком, светлые волосы ее упали густыми завитками на лицо, открыв гладкий затылок.

— Вот они! Нашла! — крикнула девушка и, как флажком, махнула длинными светлыми чулками. Потом бросила их Маше.

— Фильдеперсовые! — удивленно сказала та. Натянув чулок на руку, она пошевелила пальцами под невесомой тканью.

— Х-хорошие чулки, — заметила Аня.

— Возьми себе, Маша! — закричала Голикова, счастливая от собственной щедрости.

— Ты с ума сошла! — сказала Рыжова и медленно вынула пальцы из чулка.

— Будешь у нас вся в шелку! — радовалась Клава.

Маша подняла на нее глаза с расширившимися в полумраке зрачками.

— Ни за что не возьму. Тебе ведь подарили.

— Непрактичные они в наших условиях, — сказала Максимова.

— Зато гигиеничные, — передразнила ее Голикова, — Ну, возьми... Хоть один чулок возьми!

— Что же я с одним буду делать?! — изумилась Маша.

— А мы их разрежем, зашьем, и получатся носочки... Две пары... В туфлях никто ничего не заметит.

— Давай, — неожиданно сказала Рыжова и покраснела, подумав вдруг, что ее в носочках может увидеть Горбунов.

— Н-носочки даже лучше, — заметила Маневич. — Лето с-скоро, жара...

Девушки уселись за стол; Аня пригласила Максимову, и Маша скрепя сердце смирилась с этим.

На столе поблескивала красноватая бутылка портвейна, лежали в раскрытом кульке розовые круглые конфеты. То и другое Рыжова достала из своего мешка. Откупорив вино, она разлила портвейн по кружкам, стараясь, чтобы всем досталось поровну.

— Мне так много н-не надо, — сказала Аня.

— Один раз можно... Ничего, — разрешила Голикова.

— За победу, сестрички! — громко сказала Маша.

Лица у девушек стали серьезными; все чокнулись и отпили по глотку.

— Ничего себе, — одобрила Клава.

— Я кагор хотела купить, нигде не нашла, — важно сказала Рыжова.

— Ешьте, а то опьянеете, — посоветовала Дуся. Подруги принялись закусывать, потом снова выпили, на этот раз — за Машу. Консервы были быстро съедены, вскоре опустел и кулек. Но Максимова не обнаруживала желания покинуть общество, и Маша с тоской подумала, что новая сестра так и не оставит их до самого утра, когда надо будет отправляться на работу.

«Ну, иди, иди спать... — твердила про себя Маша, пристально глядя на Максимову, словно внушала ей. — Пора уже... Иди в свой угол...» Как будто подчинившись, Дуся вдруг поднялась, но не ушла, а пересела ближе к Рыжовой.

— Как Москва выглядит? — спросила она.

— Изменилась Москва, — сухо ответила Маша.

— Разрушений много?

— Нет, особенно не заметно... — Вспомнив о Москве, девушка смягчилась. — Ох, сестрички! Совсем другая стала Москва. Не видно нигде былых витрин — заколочены досками, заложены мешками с песком. На Ленинградском шоссе баррикады стоят, рогатки.

— На Ленинградском шоссе?! — испуганно переспросила Клава.

— Университет очень пострадал... Помнишь, Аня, мы с тобой в садике там сидели, студенткам завидовали?

— В с-седьмом классе когда учились...

— Ну да, семилетку кончали... Нет больше ни садика, ни решетки. А Манеж весь в оспе от осколков.

— Так, — сурово сказала Дуся.

— Людей стало меньше на улицах, — продолжала Маша. — Дома стоят неприветливые... По ночам огонька нигде не увидишь. Как будто к бою все приготовилось. Только радио весело гремит.

Она на секунду задумалась и вдруг мечтательно улыбнулась.

— Красавица Москва! Как я прощалась с ней! Целый день ходила по знакомым улицам, смотрела... На метро до Сокольников проехала.

Маша вздохнула от полноты ощущений. Ибо никогда раньше, кажется, ей так не нравился город, в котором она родилась, жила, училась. Самая суровость нового облика столицы заставляла девушку сильнее чувствовать свою любовь к ней.

— Ну чего немцам надо было, чего полезли на нас? — сказала Клава.

— Еще н-наплачутся, — строго проговорила Аня. Ее тонкие, похожие на ласточкины крылья брови сошлись у переносицы.

— За Москву, за. любимую! — предложила Рыжова. Подруги снова чокнулись и выпили вино, оставшееся в кружках.

— Увидим ли ее снова к-когда-нибудь? — сказала Аня.

— Если и умрем, так за родину, за правду! — проговорила Клава, беспечально блестя добрыми захмелевшими глазами. — Что нам себя жалеть, что у нас — дети, муж?

— И деньги на сберкнижке не лежат, — добавила Маша.

Девушки минуту помолчали, испытывая удовольствие оттого, что видят и слушают друг друга, сидя все вместе, одним кружком. За окном простиралась фронтовая ночь; бутылка вина стояла на столе. И это особенно нравилось девушкам, так как было вещным знаком их независимости и вольности. Видимо, чтобы не уступать мужчинам, следовало не только воспринять их достоинства — это представлялось не таким уж трудным, — надо было также усвоить их пороки.

— Ох, веселые денечки! — вырвалось у Клавы.

И подруги заговорили все сразу громкими, оживленными голосами. Клава подсела к Рыжовой и, взяв ее за руку, кричала о том, что не согласна больше оставаться в медсанбате и хочет служить на передовой; Аня, улыбаясь, сообщила, что ей обещано место в одном из батальонов.

— Веселые денечки! — повторила Маша.

Она снова подумала о любви Горбунова, и ее словно омыла теплая волна... Но не потому, что сама она привязалась к этому человеку, — ей было ново и весело сознавать себя любимой. Ее как будто уносил на себе быстрый поток больших событий, интересных встреч, отважных поступков, чистых побуждений... Самая опасность вызвала особенное, обостренное чувство жизни. И даже трудный быт казался теперь Маше полным прелести необычайного.

Максимова наконец встала и вышла из комнаты. Маша проводила ее загоревшимся взглядом.

— Сестрички! — начала она. — Если бы вы только знали... — Она умолкла, заслышав шаги в сенях.

Дуся, широкая в плечах, плотная, вернулась, неся охапку соломы.

— Ты о чем? — спросила Голикова.

— Ничего, — сказала Рыжова.

Надо было устраиваться на ночь, и девушки вышли из-за стола. Маневич расстелила на соломе плащ-палатку, потом подошла к подругам. Она немножко косолапила, ставя носки внутрь. Взявшись за руки, обнявшись, девушки постояли несколько секунд, как бы прощаясь с вечером, который был так хорош и уже кончился.