Необыкновенные москвичи

Орлов повернулся к Глебу, оглядел его с головы до ног и неопределенно, хмуро усмехнулся.

— Может, не Пушкина засудим, а поменьше, может, и вообще-то стишки детские еще... Тогда что же — судить надо? Нет, и тогда не согласен... Слышали все — парень один растет, без семьи, без школы. И что коллектив ему даст, он то и возвратит коллективу с процентами: доброе получит, добром и возвратит, плохое — плохим заплатит... А тебе лично, Голованов, я так скажу: надо тебе кончить учение. Будь ты и семи пядей во лбу, а без полного образования далеко не пойдешь. Ну и еще посоветую: подумай все-таки насчет твердой специальности. Хочешь, к нам в гараж приходи — обучим на водителя, хочешь, куда еще. Ясно каждому — человек должен трудиться по своему призванию... Но ты — уж извини, друг! — ты, может, и сам еще не дознался окончательно, какое твое призвание... Все у меня.

Федор Григорьевич опустился на свое место, свесил голову и уставился в пол, — он подумал о Тане.

А зал сразу же опять заговорил многими голосами, зашумел, но в его шуме появилось уже новое. Девочки, бывшие одноклассницы Голованова, хором принялись кричать: «Правильно! Надо стихи прочитать! Нельзя всех на один аршин! Голованов поэт!» Из угла в угол неслось и сталкивалось: «Разобраться надо!», «Разобрались уже, решать надо», «Кончать пора!», «Экспертизу надо, из специалистов!..». Ногтев, роясь в своих бумагах, прокричал, что у него имеются и он намерен предъявить суду два письма из московских журналов...

— К вашему сведению: отзывы специалистов отрицательные. — Он нашел наконец эти письма и, вскочив со стула, размахивал ими. — Журналы отказываются печатать стихи Голованова. Вот! Прошу внимания...

Он сделал вид, что не расслышал, когда Садикова своим хрустальным голосом спросила:

— Откуда у вас письма? Они же не вам адресованы.

В ответ кто-то из женщин крикнул:

— Вывести их! Товарищи дружинники!

И председатель опять долго стучал пробкой по графину...

Глебу стало уже невтерпеж: он жаждал лишь конца суда — любого конца, чтобы можно было уйти и напиться воды, вдоволь, из-под крана.

Парень в солдатской гимнастерке, заспорив с кем-то из соседей, выкрикнул в азарте:

— Пусть сейчас и почитает нам! Сейчас сами и разберемся!

Девочки — подруги Даши — тоже стали голосить:

— Пусть Голованов прочтет! Увидите, какой Голованов! Дайте ему слово!..

И даже противники Глеба, требовавшие суда немедленного и короткого, притихли — предложение им понравилось, оно сулило необычное развлечение. Но оно обрадовало и Дашу.

— Прочитай, Глеб, милый! — зашептала она ему. — Очень хорошо!.. Пусть послушают...

Она не отходила больше от Глеба — так и стояла с ним рядом, вся пунцовая, с рассыпавшимися на лбу кудрями.

А председатель заметно почему-то повеселел и стал шептаться с членами суда; женщина-заседатель улыбалась и кивала, соглашаясь с ним.

— Члены товарищеского суда не возражают, — громко объявил председатель, — если, конечно, сам автор не возражает. Прочитайте, Глеб! — Он в первый раз обратился к нему по имени. — Мы просим вас...

— Прочти, прочти, — внушала Глебу Даша. — Прочти «Балладу воскрешения» и «На смерть Маяковского». Это будет замечательно! Они сразу увидят... Ну, я прошу тебя!

— Я хочу пить... — хрипло сказал Глеб, — но нет стакана. А я умираю пить...

Даша взбежала на сцену, там за кулисами нашлась кружка, и она вернулась с водой. Глеб выпил, вытер рот; она отступила с пустой кружкой в сторону на шаг... И сделалось тихо, все ждали.

Глеб едва не крикнул: «Не могу!.. Признаю себя виновным. А стихи — не могу, ни строчки!..» Читать стихи представлялось ему сейчас немыслимым, противоестественным, ужасным. Но раздались аплодисменты — это захлопали девочки, его защитницы, — аплодисменты усилились, оглушительно хлопал парень в гимнастерке... Даша сдавленным голосом подсказывала, повторяя: «Балладу, балладу, балладу...» И Глеб пробормотал:

— «Баллада воскрешения».

Он то стискивал кулаки, то распускал пальцы, быстро перебирая ими.

— Эпиграф... из Маяковского, — вытолкнул он слово за словом из горла, как бы схваченного спазмой.

— Не слышно... — крикнул ему парень в гимнастерке. — Что ты себе под нос!

— Эпиграф! — с внезапной злостью крикнул и он. — Из Маяковского, из поэмы «Про это».

Злость помогла ему начать:

Вот он, большелобый тихий химик,перед опытом наморщил лоб.Книга — «вся земля» — выискивает имя.Век XX-й Воскресить кого б?

И, подняв глаза в зал, взглянув в это множество лиц — чужих и как будто одинаковых, никого не различая в отдельности, но словно бы лицом к лицу со всем огромным, что называется жизнью, жизнью людей, — с этим непостижимым богом, который один только может казнить или миловать, — изменившимся голосом и не помня, не чувствуя себя, Глеб стал читать:

Просвистело ядро из пращи,И Спартак покачнувшись падаетна фракийский кованый щит,расколотый сверху надвое.Окровавленный Робеспьерпьет отчаянье полной мерою —санкюлот в баснословном тряпьесегодня штурмует мэрию.Версальцы ворвались в Сен-Клу,и, густою проседью выбелен,опираясь на трость, Делеклюзуходит навстречу гибели.А вот у зевак на видуутром апрельским, розовымиз Летнего сада ведутизбитого Каракозова...

Глеб плохо слышал, что именно он читает, какие слова произносит. Он точно сорвался куда-то в пространство и падал, падал: его голос утончился, у него захватывало дыхание, — вот-вот он разобьется!.. Но это же придавало его несильному, небогатому оттенками голосу искренность: он словно бы оплакивал павших. В его стихотворении дальше появились: Желябов и лейтенант Шмидт, Щорс и Дзержинский, Матэ Залка и капитан Гастелло...

«Он никогда так не читал, — подумала Даша, сильно, до боли, прижимая к груди кружку и не замечая этого. — Хоть бы не сбился и дочитал до конца...»

Но знаю: обещанный час пробьет,и он, большелобый гений,в какое-то лето, в двухтысячный годвключит аппарат воскрешений!И герои проснутся!.. Все, кого нетна нашем пиру сегодня... —

на пределе дыхания выговорил Глеб и умолк, хватая губами воздух. У Даши от испуга тоже пресеклось дыхание; глубоко вздохнув, Глеб смог продолжать:

Все встанут они — с андалузских полей,с зеленых холмов Подмосковьяи медленным шагом пройдут по земле,удобренной пеплом и кровью.И низко поклонятся им города,леса зашумят им навстречу,расступится гор ледяная гряда,цветы зацветут и отхлынет вода,и ласточки сядут на плечи.Готовьтесь же, внуки и правнуки! В час,еще никому не известный,герои придут к вам, не постучась,и спросят: как вы тут жили без нас?Какие вы пели песни?Какие вырастили сады?И кого защитили от злой беды?..

Стихотворение неожиданно обрывалось, и слушавшие ответили на него скорее удивлением, чем одобрением. Рьяно аплодировали только одноклассники Глеба, парень в солдатской гимнастерке и дружинник, дежуривший у входа.

— Поднимитесь сюда к нам, Глеб, — позвал председатель. — Отсюда и слышно будет лучше.

Глеб взошел на сцену. Теперь уже ему самому хотелось читать: страшное паденье прекратилось, что-то будто подхватило его в пустоте, и он заскользил, поплыл. Сердце его колотилось и обмирало, но сейчас это парение над пустотой даже доставляло острое удовольствие...