Невинный сон

И вот день за днем во мне стало нарастать желание куда-нибудь уехать. В Дублине было слишком много воспоминаний. Меня мучила ностальгия и убивали сплетни. Пресса, узнав о нашей истории, упивалась ею как могла. И хотя внимание к нам постепенно затихало, я знала, что как только начнется суд, оно вспыхнет с новой силой. К тому же я была слишком взрослой, чтобы жить с родителями. Если у меня и есть шанс заново построить свои отношения с сыном, я смогу это сделать лишь где-то вдалеке, без помощи родителей или кого бы то ни было. Я должна это сделать сама. У меня было предчувствие, что стоит нам оказаться в изоляции, как у Диллона не останется выбора: ему придется научиться мне доверять.

Так вот, пока я сидела рядом с матерью и вглядывалась в сад, подрумяненный теплом уходящего лета, мне в голову пришла некая мысль. Неожиданная, непрошеная мысль, однако в ту минуту она мне показалась абсолютно верной. Нечто вроде дара с небес. Танжер. Место, где Диллон родился. К тому же единственное место, где Гарри по-настоящему жил и радовался жизни. Единственное место, которое он считал своим родным домом. После его смерти я неожиданно поняла, что в Дублине он так до конца и не прижился. Наш дом не стал для него домашним очагом, не стал для него надежным пристанищем. Он был лишь полым панцирем, в котором мы бесцельно кружили. Или холодной пещерой, где с каждым днем росло наше недоверие друг к другу.

Свое сердце Гарри оставил в Танжере. Когда в последний раз мы встретились взглядами, в нем сквозила мольба. Этот взгляд словно выманил из меня безмолвное обе-щание вернуться в Танжер. Привезти сына домой.

Во мне вдруг зародилась решимость, она росла и крепла; за эти месяцы я впервые почувствовала, что в груди моей закипает радостное возбуждение. Я уже собралась рассказать все матери, но тут же передумала. Она еще к этому не готова. Мать не поймет, что мне необходимо уехать, а у меня еще не было сил убедить ее в своей правоте. Я посмотрела, как она нежно качает на руках крохотную внучку, и не сказала ни слова о своем решении.

– Марта, – мягко проговорила я. – Назовем ее Марто-й.

Глаза матери застелила пелена, и она, улыбнувшись мне сквозь слезы, посмотрела на спящую малышку.

– Марта, – точно пробуя это имя на вкус, нежно произнесла она, а потом склонилась над девочкой и прижалась губами к ее головке.

Мать меня не поняла, но отпустила нас. С тех пор как я с двумя детьми и разбитым сердцем переехала в этот старый, хорошо знакомый город, мы с ней часто говорим по телефону. Я знаю, она считает, будто у меня переходный период, считает, что в моей жизни наступит новый этап, и тогда я вернусь. Я не хочу ее разуверять и расстраивать. Завтра брат с подружкой уедут, и мне немного страшно: как я справлюсь одна? Да, это будет непросто, но сейчас лучше об этом не думать. Я маленькими глотками пью кофе и наблюдаю, как на теплом вечернем ветру колышутся гигантские пальмы.

День суда уже назначен. Через восемь месяцев я буду сидеть в зале суда и наблюдать, как перед публикой разыгрывается драма моей жизни и смерти Гарри. Насколько мне известно, Гаррик, запустив руку в состояние своей семьи – как оказалось, весьма солидное! – нанял целую команду адвокатов. Его семья владеет пивоваренными заводами – влиятельные мультимиллионеры, – и Гаррик нанял самых лучших защитников, которые разыщут и пустят в ход любые уловки, чтобы только Гаррику и его жене удалось избежать справедливого возмездия. Пока что ему это удается. В Ирландии его отпустили на поруки. Я не знаю – да и не хочу знать! – где он сейчас живет. Здесь, в Марокко, похоже, ни у кого нет желания возвращаться к ужасам той ночи и бередить раны тех, кто пострадал от землетрясения. К тому же, чтобы потребовать выдачи Гаррика и Евы, потребовалось бы множество юридических и политических шагов. Едва ли у меня хватит сил для этой борьбы. Все они уходят на то, чтобы выжить, чтобы заново сблизиться с моим потерянным сыном и изучить маленькую девочку, которой меня благословила судьба.

Однако кое-какие дела надо сделать без промедления. Во-первых, нужно выставить на продажу наш дублинский дом. Получить за него стоящую сумму вряд ли удастся, и отец, конечно, заартачится, но мне нужны деньги. К тому же так будет лучше и для меня, и для Диллона, и для Марты. Надеюсь, родители меня поймут.

Еще мне придется сообщить им, что через пару месяцев в Дублине откроется посмертная выставка картин Гарри. Эту идею подала Диана. Должна признаться, я удивилась, когда она связалась со мной и предложила устроить выставку. Сначала я отнеслась к этому скептически. С одной стороны, казалось, что выставку устраивать слишком рано, а с другой – Гарри, наверное, счел бы подобную идею чересчур сентиментальной. А что, если дух Гарри рассердится и восстанет против того, чтобы его почитали высокомерные, пресыщенные жизнью критики, которые будут расхаживать по залам со скучающим видом и бокалами дешевого вина? Да и прочая публика скорее всего явится на выставку исключительно из-за скандала, связанного с его именем. Возможно, он и рассердится, но как бы то ни было, решение уже принято.

Звонит мой телефон. Это Марк. Он говорит, что дети устали и они ведут их домой. Я отвечаю, что тогда тоже собираюсь домой, но Марк уверяет, что в этом нет необходимости, и советует мне отдохнуть и расслабиться.

Я допиваю кофе, расплачиваюсь по счету и покидаю площадь. Крестьянки в полосатых одеяниях и широкополых шляпах уже ушли, уступив место торговцам, которые теперь устанавливают ларьки для вечернего рынка. Я прохожу мимо, не обращая внимания на их призывы взглянуть на товар и, разумеется, купить; мой взгляд устремлен вдаль, и я наслаждаюсь вечерним бризом Гибралтара. В Танжере одиночество меня почти не тяготит, ведь благодаря ему я могу скрыться от любопытных глаз.

Неподалеку, в лабиринте улиц Старого города, расположена квартира, где жил Гаррик, – то место, куда мы с ним ходили вдвоем. В мозгу вдруг проносится воспоминание: мы лежим рядом и не сводим глаз с вентилятора, лениво вращающегося под потолком. Я гоню это воспоминание прочь.

Я обращаюсь мыслями к Гарри: думаю о последних днях его жизни и о том, что он выяснил правду и нашел Диллона не только по чистой случайности, но и благодаря своей непреклонной решимости и вере в то, что Диллон жив. Я пытаюсь представить, что испытал Гарри в тот день на улице Дублина, когда увидел мальчика и сразу узнал его. Мне это показалось тогда фантазией. Я была уверена, что Гарри воображает, будто наш сын жив, только потому, что не может смириться с его утратой. Я вспоминаю, как не верила ему, и считаю, что мои сомнения были наихудшим предательством, и когда я думаю о них, меня одолевает такой стыд, что подкашиваются ноги.

Я понимаю, что моя скорбь еще не вступила в свои права. Но она поджидает меня совсем близко, почти за углом, она притаилась в тени и только и ждет, чтобы наброситься на меня и застать врасплох. Я до сих пор еще не осознала, что живу без Гарри. Каждый день я думаю о нем с благодарностью – безмерной, беспредельной благодарностью за его упрямую, неотступную, безумную веру в то, что мальчика украли, что он не погиб. А ведь казалось бы, для этой веры у него не было никаких оснований. Если бы Гарри не держался своей веры, если бы не доверился своей интуиции, если бы, несмотря ни на что, не преследовал свою цель… Нет, об этом лучше даже не думать.

Здесь, в Танжере, мне порой снится, что Гарри рядом со мной, что мы лежим бок о бок друг с другом и наслаждаемся тишиной. Я просыпаюсь и с ужасом вздрагиваю при виде пустой подушки. И вот тогда я физически ощущаю боль и тоску, и мне хочется лишь одного: натянуть на себя покрывало и уснуть навечно. Но тут я слышу, как в своей кроватке плачет Марта, и, спустив ноги с постели, надеваю сандалии.

На Рю-де-Сьяхин я натыкаюсь на группу туристов, сгрудившихся возле Испанского собора. Они озираются вокруг, заглядывают в карты и пытаются сообразить, где именно они находятся, и вот уже громче и громче звучат голоса уличных торговцев. Мгновенно на улице становится тесно, шумно и тяжко. Пора идти домой.

Небо над Старым городом располосовано золотистыми штрихами. Чайки кружат и шныряют над толпой, и во все стороны эхом разлетаются их оголтелые крики.

Я поворачиваюсь, чтобы уйти, и вдруг чувствую, что кто-то наблюдает за мной, – как будто мне по затылку провели перышком. Спина покрывается мурашками. Я замираю и обвожу взглядом толпу. И тут я вижу его. Высокий, длинноногий, он стоит и смотрит на меня в упор. Такое знакомое лицо. Нет, это немыслимо. Я замираю от изумления. Такого не может быть!