Нидерландская революция

II

Маргарита Пармская так же мало, как Гранвелла, понимала глубокие причины царствовавшего в Нидерландах недовольства и оппозиции дворянства. Она воображала, что причиной всего была непопулярность кардинала и что, как только его не станет, тотчас же воцарится спокойствие. Она думала, что дело было в человеке там, где в действительности решался принципиальный вопрос. Она не обладала достаточным политическим чутьем, чтобы понять, что борьба с Гранвеллой велась не как с частным лицом, а как с министром испанского короля. Теперь, когда его больше не было, она тешила себя надеждой успокоить умы и доказать Филиппу II, что у нее достаточно талантов, чтобы самой управлять страной. «Слава богу, — писала она ему 12 июня 1564 г., — дела приняли такой оборот, что позволяют мне заверить вас, что здесь вскоре нечего будет опасаться, по крайней мере если не будет, никакого толчка извне» [146] . Обманутая изъявлениями преданности со стороны вельмож и их возвращением в государственный совет, она совершенно не догадывалась, что они тотчас же захотят подчинить ее своему влиянию и играть при ней во имя интересов страны ту же роль, которую до этого Гранвелла играл в интересах короля. Она была обманута внешними впечатлениями. Важнейшая ее ошибка заключалась в том, что она полагала, будто оппозиция сложит оружие как раз тогда, когда оппозиционеры возгордились тем, что заставили короля капитулировать и отозвать своего министра. Но даже помимо всего этого, как могла Маргарита избавиться от опеки, вельмож? Разве она не стала в последнее время на их сторону против кардинала? И разве разрыв с ними не был бы для нее равносилен признанию свой вины и самому суровому осуждению себя? По своей собственной вине она была теперь их пленницей. Соображения личного самолюбия, не позволявшие ей признаться себе в этом, скрывали от нее истинное положение вещей.

146

Gachard, Correspondance de Philippe II, t. I, p. 303. По поводу всего нижеследующего ср. великолепное изложение Рахфаля (Rachfahl, Maryaretha von Parma, S. 136 ff.), который однако, на мои взгляд, не вполне правильно оценивает поведение вельмож, считая, что они намеревались разрушить государство и заменить его возвратом к прежним феодальным отношениям (стр. 138). Они были не против Бургундского государства, а против испанского влияния, господствовавшего за последние годы в управлении страной. Они пытались предотвратить на будущее время эту опасность, расширив полномочия государственного совета, в котором они заседали. Но они отнюдь не жертвовали ради этого единством государства. Наоборот, они скорее укрепляли его, сообразуясь всегда с общественным мнением всех провинций. Но зато совершенно верно, что ход государственной машины был заторможен введенными ими новшествами, имевшими целью заменить влияние правительницы их собственным влиянием.

Однако всякому непредубежденному человеку было ясно, что отныне подлинными хозяевами страны стали вельможи. Поддерживаемые брабантскими штатами и почти всеми провинциальными штатгальтерами, принц Оранский, Эгмонт и Горн торопились скорее провести в жизнь программу оппозиции. С «консультой» было покончено; вместо нее все решалось теперь в государственном совете, в котором впавшие в немилость Виглиус и Берлемон стали беспомощными свидетелями победы своих врагов. «Здесь создаются, — писал Виглиус, — новая республика и государственный совет, которому принадлежит верховное руководство всеми делами. Я не понимаю, как это совместимо с властью и достоинством ее высочества правительницы и не свяжет ли это даже ваше величество» [147] . Эти опасения не были преувеличены. Вельможи действительно явно пытались сделать государственный совет, находившийся целиком в руках высшего дворянства, центральным звеном всей системы управления. Они добивались не только увеличения числа членов его, но требовали также подчинения ему тайного совета и совета финансов, которые со времени создания их Карлом V подчинены были исключительно правительнице. К чему же при такой системе управления сводилась власть государя? И не было ли очевидно, что подлинным государем отныне должно было стать дворянство, которое народ считал представителем национальной независимости? Слово «республика», постоянно упоминавшееся в это время в писаниях Виглиуса и Гранвеллы, вполне соответствовало целям оппозиции. Она бесспорно добивалась превращения Бургундского государства в аристократическую республику.

147

Groen van Prinsterer, Archives…, t. I, p. 877. Об изменениях, которые вельможи хотели ввести в государственном совете, см. замечания Берти у Гашара (Gachard, Correspondance de Guillaume le Taciturne, t. VI, p. 887).

Итак, национальная политика взяла верх над политикой монархической. По это произошло ценой расстройства аппарата управления. Разрушая устои верховной власти, бурное движение разрушало и самый принцип порядка. Вмешательство вельмож во все отрасли управления привело к анархии. Только при их посредничестве можно было теперь чего-нибудь добиться; должности предоставлялись теперь только их сторонникам, им же оказывались и все милости. В провинциях штатгальтеры присвоили себе полнейшую почти феодальную независимость. При дворе Армантеросу предоставлено было безнаказанно грабить государственную казну, чтобы заручиться его поддержкой у правительницы. Если дело шло о том, чтобы пристроить какого-нибудь своего ставленника или о том, чтобы угодить какому-нибудь приятелю, вельможи не останавливались теперь даже перед нарушением привилегий, соблюдения которых они в свое время так настойчиво добивались [148] . Впрочем, преследуя свои выгоды, дворянство заботилось в то же время о том, чтобы не утратить связи с народом. Оно отлично знало, что сила его в общественном мнении и что оно может направлять его, лишь повинуясь ему. В связи с этим оно продолжало требовать созыва генеральных штатов, так что Гранвелла с раздражением обвинял его в повиновении «злому животному, именуемому народ» [149] .

148

Poullet, Correspondance de Granvelle, t. I, p. 273; Diegerick, Inventaire des archives d'Ypres, t. VI, p. 189.

149

Gachard, Correspondance de Philippe II, t. I, p. 290.

Отношение вельмож к религиозному вопросу, вновь необычайно обострившемуся в связи с кальвинистскими беспорядками, было заранее предопределено. Разве могли они допустить, чтобы тысячи несчастных подпадали под ужасные указы Карла V? Их личная веротерпимость, забота о процветании страны, соображения популярности, которой они пользовались, — все это заставляло их склоняться к снисходительности. Они отнюдь не разделяли взглядов Филиппа, что для торжества католической церкви надо пожертвовать национальным богатством [150] . Они ясно отдавали себе отчет в том, что продолжение строгостей приведет к гибели провинций. Они с тревогой следили за переселением подозрительных лиц в соседние страны, в особенности в Англию, где они насадили ряд отраслей промышленности. В январе 1566 г. советник Асонлевиль оценивал число бежавших в Лондон, Сандвич и окрестности этих городов более чем в 30 тыс. чел. [151] . Известно было также, что Елизавета как раз в это время предоставила для поселения этим полезным эмигрантам «другой большой морской и ненаселенный город — Норвич», чтобы они насадили там производство «сукон, шерстяных тканей, ковров и т. д.» [152] . Таким образом эмиграция кальвинистов, которая была особенно сильна; в промышленных районах, разоряя Нидерланды, одновременно обогащала Англию. Эта опасность была тем более велика, что Елизавета с самого же начала своего царствования решительно вернулась к меркантильной политике Генриха VII и Генриха VIII и всеми силами старалась поощрить развитие и без того интенсивной экономической жизни своей страны. Она завидовала торговому процветанию бургундских провинций и не скрывала свбей враждебности к ним. Так например она допускала нарушение своими подданными условий «Magnus Intercursus»; облагала пошлинами ввозимые товары и смотрела сквозь пальцы на дерзкий разбой, который английские моряки безнаказанно позволяли себе в Северном море.

150

Weiss, Papiers d''Etat, t. VII, p. 50; t. VIII, p. 96. Все согласны были в том, что нельзя наказывать смертью преступления против религии. И действительно, с начала 1563 г. подавление ереси приняло более мягкие формы. Вместо смерти трибуналы приговаривали обвиняемых к денежным штрафам и публичному покаянию. См. решения по этому поводу, вынесенные ипрскими эшевенами с 1559 по 1567 г. Diegerick, Documents du XVI si`ecle t. II, Bruges 1875, p. 153 etc. C 1559 г. по январь 1563 г. из 16 приговоров было 11 смертных, зато с января по июль 1563 г. встречается лишь 1 смертный приговор из 21. В дальнейшем, вплоть до 1566 г., смертные приговоры совсем прекращаются, за исключением одного в 1566 г.

151

Gachard, Correspondance de Philippe II, t. I, p. 392.

152

W. J. C.-Moens, The Walloons and their church at Norwich, Limington 1887–1888, p. 18. В одном любопытном документе, под названием «Brief discours envoy'e au roi Philippe nostre sire etc.», без даты, относящемся примерно к 1566 г. (собрание рукописей Брюссельской королевской библиотеки, собрание ван Гюльтема, 17 510—17 525), имеются очень интересные) подробности о гибельных последствиях этой эмиграции.

Дело дошло до того, что брюссельское правительство в 1563 г. решилось пойти на разрыв. Правительница запретила ввоз британских товаров, и в ответ на это Елизавета закрыла английские порты для нидерландских судов, угрожая перевести складочное место английских сукон из Антверпена в Эмден [153] . Вопреки советам Гранвеллы Филипп, опасаясь, что может разразиться война, к которой он не был готов, приказал вступить в переговоры. В результате в 1564 г. торговые сношения были возобновлены между обеими странами якобы на основе «Intercursus», в действительности же в соответствии с требованиями англичан. С этого времени английская конкуренция стала еще более гибельной для Нидерландов. И если хотели предотвратить катастрофу, то пора было положить конец эмиграции в Англию, усиливавшей с каждым днем позиции и без того уже очень опасного противника.

153

Н. Brughmans, Engeland en de Nederlanden in de eersto jaren van Elizabeths regeering, Groningen 1892, S. 47 ff; Те Lintum, De Merchant Adventurers in de Nederlanden, den Haag 1905, p. 26 etc.; К. Каser Handelspolitische K^ampfe zwischen England und den Niederlanden 1568–1566, Stuttgart 1892.

Единственным средством для достижения этой цели было однако уничтожение или по крайней мере смягчение «плакатов» против еретиков. Даже самые ревностные католики осуждали их необычайную суровость. Все устали от казней; «во всей стране было не больше 20 человек, желавших сохранения инквизиции» [154] . Даже Виглиус в глубине души склонен был к снисходительности, и Гранвелла дружески журил его за то, что он добивается религиозного мира, наподобие существующего в Германии, или такого строя, при котором еретики «могли бы жить как христиане под властью турок, которые не преследуют ни одной религии так свирепо, как мы преследуем своих единоверцев за некоторые уклонения в толковании священного писания» [155] . Если уж так думал один из самых преданных слуг короля, то нетрудно догадаться, каковы должны были быть настроения вельмож из государственного совета и их друзей из дворянской среды. Хотя никто из них и не помышлял о союзе с кальвинистами, но они решительно осуждали всякие суровые преследования. Во время последних беспорядков ни Эгмонт во Фландрии, ни маркграф Берг в Валансьене не хотели взять на себя ответственность за репрессии. Они были того мнения, что всякое кровопролитие лишь усиливает зло, и убеждение это разделялось подавляющим большинством их соотечественников. Такой ревностный католик, как итальянский инженер ди Марчи, констатировал во время своего пребывания у Маргариты Пармской, что народ «хочет, чтобы им управляли мягко и благожелательно, а не страхом и жестокостью».

154

Таково было мнение убежденного католика, итальянского инженера ди Марчи, сопровождавшего Маргариту Пармскую в Нидерланды. См. письмо, опубликованное А. Kоши в «Analectes pour servir `a l'histoire eccl'esiastique de la Belgique», t. XXIII, 1892, p. 26.

155

Groen van Prinsterer, Archives…, t. I, p. 286; cp. Piot, Correspondaqcq dp Granvelle, t. VIII, Bruxelles 1890, p. 167.

Только один король был против осуществления всеобщих желаний. Но следовало ли продолжать покорно склонять голову? Разве с отъездом Гранвеллы нидерландское правительство не освободилось от испанского влияния? Можно — ли было предполагать, что Филипп, уступивший в первый раз оппозиции, в дальнейшем окажется непоколебимым? Разве не настало время не только добиться отмены указов против еретиков, но и одобрить политическую программу вельмож, т. е. реорганизацию государственного совета и созыв генеральных штатов? Все эти вопросы обсуждались на одном заседании совета, где высказаны были столь крайние взгляды, что с напуганным Виглиусом по возвращении домой сделался удар [156] . Несколько дней спустя граф Эгмонт покинул Брюссель, уполномоченный своими коллегами просить короля «о важных и новых мерах» в области как политических реформ, так и религиозных дел [157] .

156

Van der Baer, De initiis tumultuum Belgieorum, Douai 1587, p. 187.

157

Hopperus, M'emoires…, p. 266 y A. Wauters, M'emoires de Viglius et d'Hopperus sur le commencement des troubles des Pavs-Bas, Bruxelles 1858.

В феврале 1565 г граф Эгмонт прибыл в Мадрид. При дворе было решено пустить в ход все, чтобы переманить его на сторону короля. Его пребывание в Мадриде было сплошным триумфом для его тщеславия. Ему оказан был «такой прием как его величеством, так и всеми остальными вельможами и рыцарями двора, он был осыпан столькими милостями и так обласкан, как ни один вельможа и вассал, каким бы знатным он ни был» [158] . При ослепительном солнечном блеске чудесной испанской весны он осматривал работы по сооружению Эскуриала, к строительству которого как раз тогда было приступлено в благодарность св. Лаврентию за победу при Сен-Кантене, в которой граф Эгмонт принял столь славное участие. Ошеломленный благоволением короля и ослепленный оказывавшимися ему почестями, он мог говорить только как царедворец, забыл о полученных им инструкциях и с наивным самодовольством обманывал короля и самого себя относительно настроений вельмож и настроений в стране. 30 апреля он вернулся в Брюссель «самым довольным человеком на свете», заявляя, что стоило ему только показаться в Мадрид, как дело было выиграно [159] .

158

Ibid, p. 267.

159

Gachard, Correspondance de Philippe II, t. I, p. 349, 852.

^{Граф Ламораль Эгмонт (старинный рисунок)}

Но ему вскоре пришлось расстаться с этой позой победителя. Когда привезенные им с собою письма были трезво исследованы и очищены от шелухи содержавшихся в них комплиментов но его адресу, то было установлено, что они не заключали ни малейших уступок. Хотя король прислал некоторую сумму денег, чтобы поправить финансовые дела, но одновременно он откладывал на неопределенное время реформу государственного совета, а по религиозному вопросу заявлял, что предпочитает скорее пожертвовать сотней тысяч жизней, чем уступить в этом пункте. Он соглашался только на то, чтобы правительница совместно с членами государственного совета, двумя или тремя епископами и несколькими теологами обсудила, как наставить народ на путь истины, создать хорошие школы и более решительно наказать еретиков [160] .

160

Gachard, Correspondance de Philippe II, t. I, p. 847; сp. Hopperas, op. cit., p. 268.

Это заседание состоялось 1 июня. Присутствовавшие на нем вельможи, члены государственного совета, отказались высказать свое мнение, «так как король не просил их об этом» [161] . Остальные же члены государственного совета высказались за оставление в силе «плакатов» против еретиков, но указали при этом на желательность их смягчения.

Ответом на решения этого совещания явились знаменитые письма Филиппа II, написанные в лесу Сеговии 17 и 20 октября 1565 г. [162] . Он выражал в них свое неудовольствие правительнице по поводу всего того, что говорилось в Нидерландах об инквизиции. Это учреждение, заявлял он, сейчас более чем когда-либо необходимо, и он не потерпит принижения его значения. Точно так же нет никаких оснований вносить какие бы то ни было изменения в существующие указы против ереси. В крайнем случае можно было бы подумать, не следует ли совершать казни над сектантами втайне. Наконец, Маргарите строжайше запрещено было созывать генеральные штаты, «пока не улажены будут религиозные дела». Король назначал в государственный совет герцога Арсхота, решительного противника вельмож и личного врага принца Оранского. «Поверьте, — говорилось в заключении письма от 17 октября, — то, что я вам здесь отвечаю, больше всего соответствует благу религии и моих окраинных стран, которые в противном случае ничего не стоят. Это единственный путь сохранить их в мире, спокойствии и законном порядке».

161

Нopperus, op. cit., p. 276.

162

Gachard, Correspondance de Philippe II, t. I, p. CXXIX et 874.

Маргарита Пармская была сражена этими необычайными посланиями. Значит, Филипп совершенно не понимал, как обстоят дела. Ни посылка графа Эгмонта, ни ее сообщения о положении дел, которые она за последнее время так часто посылала в Мадрид, ни даже советы епископов, рекомендовавших умеренность, — ничто не могло сломить его упорство. Неужели можно было в самом деле решиться в разгар всеобщего возбуждения на строгое выполнение тех самых указов, «которых не осмеливались применять даже в те времена, когда Гранвелла находился еще в Нидерландах» [163] . Виглиус был в ужасе от политического ослепления короля и поговаривал о своем уходе от дел. Даже сама правительница, снедаемая беспокойством при виде нависшей катастрофы, подумывала об оставлении своего поста. «Ее высочество герцогиня Пармская, — писал 9 декабря Морильон, — теперь, присутствуя на заседаниях государственного совета, не сидит больше за иглой, а, подпирая голову левой рукой, отмечает себе все, что говорится; несколько дней назад она заявила, что лучше было бы ей удалиться в свои края, так как все понимается (королем) неправильно» [164] . Что касается высшей знати, то она дала теперь волю своему негодованию. Граф Горн «метал громы и молнии» [165] . Берг говорил, «как человек, доведенный до отчаяния» [166] . Еще в большей ярости был отдавшийся своему буйному нраву граф Эгмонт, обвинявший короля в том, что он обманул его. «Он говорит теперь больше всех и другие выталкивают его теперь вперед, чтобы говорить вещи, которых они сами не решались бы сказать» [167] . Только один принц Оранский оставался сдержанным посреди этого всеобщего взрыва негодования, и эта сдержанность будущего «Вильгельма Молчаливого» была страшнее всех яростных декламаций его друзей.

163

Ibid., p. 884.

164

Poullet, Correspondance de Granvelle, t. I, p. 42.

165

Ibid., p. 63.

166

Ibid., p. 87.

167

Gachard, Correspondance de Philippe II, t. I, p. 391.