Никто об этом не узнает

Алёна вздохнула. Хотела, было, сказать, мол, ладно, так и быть, но тут Максим вспылил:

— Да не будь ты такой дурой упёртой! Поехали домой!

Алёна отшатнулась, но он ещё крепче стиснул её руку. Охранник хоть и не вмешался пока, но уже уставился на них настороженно.

— Отпусти меня! — рассердилась она.

Эта «дура упёртая» стала последней каплей. Сколько можно постоянно оскорблять её, постоянно грубить? Почему он вообще себе это позволяет? И тут же сама и ответила: а кто ему запрещал? Он давно уже привык, что хамство ему сходит с рук, он, возможно, даже этого не замечает. Оскорбить походя для него так же естественно, как для других поздороваться. Для него вообще не существует рамок и авторитетов, любому может сказать что угодно. Даже матери и брату. И плевать ему на чужие чувства. Растопчет и не заметит. Но с неё хватит! Не будет она больше терпеть его грубость, его хамские выходки. Она выдернула руку.

— Никуда я с тобой не поеду! — вскинулась она. — Кто ты такой, чтобы мне указывать? Чтобы орать на меня? Ты мне никто!

— Какие-то проблемы? — подошёл к ним, не вытерпев, охранник.

— Тебе чего? Тебя кто звал? Стой, где стоял, и не лезь куда не просят, — запальчиво ответил Максим.

— Молодой человек, немедленно покиньте помещение, — потребовал охранник, который, к слову, был раза в полтора шире Явницкого и на голову выше, хоть и тот отнюдь не маленький.

— А если не покину? — продолжал нарываться он.

— В последний раз повторяю, — терял терпение охранник, — покиньте помещение.

— Отвали! — огрызнулся Максим.

Мужчина не выдержал, схватил его за шиворот и поволок на выход. Максим извернулся, скинул куртку, оттолкнул охранника. Но что он мог сделать против такого бугая, да со сломанной рукой? В конце концов его сгребли в охапку и вышвырнули вон.

— Сука! — услышала Алёна последнее перед тем, как дверь захлопнулась и отсекла от неё его голос.

Как бы безобразно, нагло и вызывающе Максим себя ни вёл, с его уходом на неё вдруг накатила такая щемящая тоска, такое нестерпимое сожаление, что она еле удержалась, чтобы не кинуться следом на улицу. Сердце так и рвалось, обливаясь кровью.

Подобрав с пола его куртку, она вернулась в зал, но не сумела высидеть и четверть часа. Ренат пытался шутить, но она не могла ни на чём сосредоточиться и все его слова пропускала мимо ушей. В конце концов не выдержала:

— Ренат, прости, мне надо домой.

— Ты же ничего не поела даже. Может, мороженого хочешь? А, может, всё-таки вина или пива? Чуть-чуть не считается… — засуетился он.

— Нет, прости, мне правда надо домой. Я вызову такси.

Ренат заметно поник, но настаивать не стал. Даже предложил позвонить отцовскому водителю, чтоб тот довёз, но Алёна наотрез отказалась. И так её не оставляло чувство неловкости и вины перед Мансуровым, не хотелось лишний раз злоупотреблять его добротой.

Такси подъехало минут через десять, но Ренат вызвался проводить её до самых ворот.

— С этими таксистами ухо надо держать востро, — пояснил, — а то завезут куда-нибудь в лесок…

А когда фирменная жёлтая машина подкатила к дому, не поленился и вышел вместе с ней.

У ворот остановился, молча, словно чего-то выжидая. Алёна тоже остановилась — неудобно было просто уйти. Наверное, надо что-то сказать? Поблагодарить за вечер? Попрощаться? Но пока она подбирала фразы, Ренат неожиданно подался вперёд и припал к её губам.

Пару секунд она, ошеломлённая таким порывом, ничего не делала. Затем очнулась и оттолкнула его.

— Ты чего? — воскликнула.

— Прости, я… — помолчав, промямлил он. — Не знаю, что на меня нашло… Пока. Извини.

Затем развернулся и быстро пошёл к тарахтящей в трёх шагах от них машине. Хлопнула дверца, и такси укатило. Алёна с минуту стояла, обескураженная.

Нельзя сказать, что ей было так уж противно, но весьма неприятно. Она вытерла губы тыльной стороной кисти. А потом вдруг безотчётно поднесла куртку Максима к лицу, вдохнула его запах, и в груди снова защемило. Затем она испуганно посмотрела в сторону дома, на его окно — вдруг увидит и подумает чёрт те что.

Но Максима дома не оказалось. Жанна Валерьевна приставала с расспросами и к ней, и к Артёму, беспокоилась, переживала, названивала кому-то. Сокрушалась, что он не отвечает.

Алёна хоть и не подавала виду, но переживала ничуть не меньше. Ругала себя последними словами: «Ну, почему я не поехала с ним? Зачем надо было показывать гонор из-за одного грубого слова? Обижалась бы потом… Вот где он сейчас? Он же прямо не в себе был. В таком состоянии мало ли чего наворотит!». И его так грубо, так жестоко вытолкнули вон, ещё и прямо у неё на глазах. А ведь он такой гордец. Каково ему после такого?

Тогда она просто стояла в ошеломлении, наблюдая за происходящим. А сейчас эти фрагменты, как на заевшем кинопроекторе, то и дело вставали перед глазами. Слова его, конечно, хамские и оскорбительные, но наполненные таким пронзительным отчаянием. И взгляд — такой же. Почему она сразу этого не заметила? Почему не увидела, что он будто на грани?

Полночи Алёна металась, корила себя всячески за глупость, за слепоту, за ни к селу, ни к городу взыгравшее самомнение. И уж конечно, не уснула. Какой там сон? Она с тревогой, страхом и нетерпением ждала, что он объявится хоть как-то. Даже прилечь не могла. Так и металась в полутёмной комнате — свет не стала оставлять, чтобы никто не догадался

Он и объявился. Среди ночи, пьяный, и… с Кристиной. Оба с шумом и смехом ввалились в комнату напротив. Пошумели, потом затихли.

Алёна как подкошенная сползла по стене на корточки. Её вдруг заколотило, как от сильного холода. Только вот она не чувствовала ни холода, ни тепла. Ничего не чувствовала, кроме боли. Эта боль, неожиданно острая, оглушительная, раздирающая, затопила, казалось, всю её, каждую живую клетку. Хотелось в голос выть, и она крепко-крепко зажала рот ладонями.

«Какая же я дура! И впрямь беспросветная дура!».

Слёзы струились по щекам, хоть она и зажмурилась.

«Знала же, всегда знала, что он не для меня, что ничего не может быть».

Спустя время Алёна, обессиленная и опустошённая, перебралась на кровать. Не расстилая, легла поверх покрывала и, свернувшись калачиком, уснула.

Глава 16

Кассирша три раза переспросила: «Вам точно на семь-двадцать? Фильм уже идёт. А в зале G этот же сеанс начнётся через полчаса…»

Максим еле сдержался, чтобы не прикрикнуть: «Да, точно! Давай уже скорее шевелись!».

С нервами вообще в последнее время беда. Всё и вся раздражало неимоверно. А тем более то, что мешало или задерживало.

Хотя это всё пустяки, гораздо сложнее оказалось найти их в тёмном кинозале. Пока переходил с места на место, с ряда на ряд, чуть не сцепился с какими-то полупьяными малолетками. Загораживал им, видите ли! Да и другие недовольно зашикали.

Нашёл их парочку практически перед самыми титрами. Одно потешило в этой нервотрёпке — наблюдать, как вытянулась физиономия Мансурова, когда Максим предстал перед ними после сеанса.