Ночная

– Вот зараза, — выдохнул Раинер и подался вперед. — Так бокоров тоже двое?! То есть… было двое…

– Точно, — невесело усмехнулась я. — Где-то в городе есть еще один дом с изумительной коллекцией кухонной посуды с крышечками, и, если нам нужен полный список жертв, нужно найти его.

Десятник задумчиво покачал головой.

– В городе эпидемия. Люди запираются в домах, почти никуда не выходят и никого не впускают. Мы ведь не знаем, жил ли второй бокор один или с кем-то еще… хотя тогда другой жилец наверняка догадывался бы о его занятиях… — сказал он и уставился на меня широко раскрытыми глазами.

Я ответила таким же ошалелым взглядом, но решительно тряхнула головой.

– Нет, это уже отдает паранойей. Остановимся на том, что бокоров было двое.

– Допустим, — не стал спорить Раинер. — Но этой сногсшибательной новостью ты могла поделиться и с синодом. Зачем будить меня?

Для человека, знакомого со мной меньше недели… черт. Кажется, я рановато записала его в послушные валенки. За обескураживающей честностью пряталась лисья наблюдательность, превращающая его прямолинейность и открытость в отличный инструмент по завоеванию чужого доверия.

Применять его десятник не стеснялся.

– Я подумала, — старательно подбирая слова, заговорила я, — кого могли похоронить без савана? Горожане всегда следят за соблюдением обрядов, и, кроме того, если бы у Гранда была возможность участвовать в организации погребения, уж он бы озаботился сделать все, как положено.

– Мы не знаем, покидал ли колдун город, — медленно сказал десятник. — За ним никто не следил, а жил он за стеной и мог уйти в любой момент куда угодно.

Я поморщилась. Раинер явно понял мою неозвученную мысль, но не хотел признавать, что это может быть правдой.

– Второй бокор был неосвещенный, судя по монетке, и храмовые каратели не всегда сжигают до костей, как Гранда… — упрямо продолжила я.

– Я понял, — перебил меня Раинер. — А теперь прикинь, что будет, если город узнает, что в эпидемии чумы виноват храм, а не бокор.

– Ну, на некоторое время вы останетесь без пожертвований, а в отдаленных районах разгромят пару мелких святилищ, — признала я. — Но болезнь остановится, разве не это сейчас главное?..

– Храм никогда не останется виноватым! — холодно оборвал меня десятник.

Я замолчала.

Да, я привыкла считать местных зашоренными мизогинистами, сдвинутыми на вере в светлое Небо и панически боящимися Темного Облака. На религию я смотрела со здоровым прагматизмом человека, выросшего в светском государстве и, кроме того, отлично понимавшего, что Облако было не Темным, а всего-навсего плотным — над Хеллой такое уже лет триста висит, и ничего.

Но на Хелле любым фанатикам успешно противостояли маги. Шестьдесят процентов населения, в той или иной степени наделенные даром, были весьма весомым аргументом в вопросах религиозной терпимости. А здесь магов жгли на кострах — и вполне успешно выдавали это за высшее благо: чем меньше становилось магов, тем светлее было Небо.

Попробуй я заикнуться об обратном, начни расшатывать столпы местного мировоззрения — и храм первым забудет о выданном мне свитке с милостью синода. А если первой до меня доберется разъяренная толпа, то о храмовых карателях с их традиционным подходом к излишне инициативным женщинам я буду вспоминать с нежностью.

Раинер понял это куда раньше меня, и в беспорядках в отдаленных святилищах был заинтересован еще меньше, чем в моей смерти. Оттого и не спешил поддерживать не то что мои идеи — даже разговор.

Что ж, он оценивал ситуацию куда более точно и полно. Ради его реакции я сюда и пришла, разве нет?

Но мне все вспоминалась безрассудная надежда в глазах умирающего Старшого, когда тот услышал о возможности спасти своих детей.

– Нищая братия перероет все кладбище и проверит каждый труп, — сказала я наконец. — Нас… их много, и все верят, что кого-то еще можно спасти. Рано или поздно город узнает, что нахцерера на погосте нет, и до мертвецкой в Соборе додумается любой. А если приказать остановить поиски, горожане взбунтуются и перекопают все сами. Они слишком напуганы.

Розоватый солнечный свет рисовал на стене яркий клин, будто нацелившийся на дверь. В коридоре послышались шаги, и десятник затаился, как мышь. Я дождалась, пока они затихнут в отдалении, и констатировала:

– Труп придется подбросить. — Я ожидала бурю возражений, но Раинер только кивнул так задумчиво, будто уже сам обдумывал, как бы это сделать. — Нужно придумать, как попасть… — воодушевившись, начала я.

– …в твою келью до побудки, — перебил меня Раинер. — И не вздумай говорить настоятелю, что ты задумала, если хочешь жить! Обсудим все после того, как разберемся с опасностью быть застуканными в одной келье на рассвете.

«Все-таки переживаешь за свои обеты?» — едва не спросила я, но вовремя прикусила язык и, осторожно выглянув в коридор, прошмыгнула вдоль стены к выделенному мне закутку.

Раинер остался в келье, но четверть часа спустя я увидела его во внутреннем дворике, мрачно обливающегося холодной дождевой водой из бочки. У него зуб на зуб не попадал, и моя физиономия, выглядывающая в щель между ставнями, вызвала только страдальческую гримасу.

Я быстро присела, чтобы не мозолить ему глаза, а потом и вовсе ушла из кельи — завтракать.

В общей храмовой столовой кормили куда как скромно. Прежний настоятель, должно быть, держал для себя где-то отдельную кладовую с едой, потому как у него на завтраке жидких каш и плохо чищеного лука я что-то не заметила. В качестве приправы к основному блюду шли десятки косых взглядов поверх грубо сколоченных столов. Храмовники считали, что девка в их святая святых оскорбляет Небо и сбивает с пути, отвлекая от расправы над неупокойниками, а любители строить догадки презрительно косились еще и на Раинера.

– Ты вполне могла поесть и в келье, — заметил десятник, давясь кашей.

Я пожала плечами. Могла. Но поговорить с братом Раинером все равно было нужно, и уж лучше проделать это здесь, чем потом искать уединенное местечко — все с тем же риском попасться кому-нибудь на глаза.

– Но тебе до того необходим этот труп, что ты готова терпеть даже местных блюстителей чужих обетов, — вздохнул десятник, смирившись с невозможностью достучаться до моей совести раньше, чем до инстинкта самосохранения. — А тебе не приходило в голову, что труп может возражать против перевозки? Нам ведь нужно, чтобы его нашли нищие, и только потом уже мы упокоили, как положено.