Ночной консьерж

– Согласен? Только у нас с тобой будет уговор. – Богдан посмотрел на него в упор, по-пацански. Серж кивнул.

– Ты пойдешь к ней в гостиницу учиться ремеслу, гостиничному делу… А гостиница – это тебе не ЖЭК… это вообще – сфера обслуживания! Понял? Так что будешь не просто подчиняться, а служить. Это тебе будет вместо армии. Понял? Будешь служить и обслуживать! Заранее усмири себя, придумай, будто это… типа игра такая. Прогнись как бы понарошку. А там… Там видно будет. У тебя же с английским неплохо вроде? Вот и подучишь заодно…

Через три месяца Серж улетал в Австралию. На прощание Богдан сунул ему диск Боба Дилана, певца из поколения американских дедушек, со словами: «Вторую песню слушай». Песня называлась «You’re gonna have to serve somebody». Там пелось о том, что все в этом мире кому-то служат, даже те, кому служат все прочие. То ли голос у Боба Дилана был такой убедительный, то ли слова…

Подлетая к Сиднею, Серж без отвращения, даже с каким-то мрачным удовольствием думал о том, как станет играть в слугу. Как будет прогибаться, бегать по чужим окрикам, поддакивать, ловить каждое слово на лету… Будет исполнять все, что ему прикажут. Это не обидно, заговаривал он себя, не унизительно. Это даже весело! Когда играешь во что-то, как легко, оказывается, все получается! А еще проще играть в слугу, держа наготове бритву. Осознание, что ты в любой момент можешь перерезать горло своему господину, примиряет с подчиненным положением.Серж вспомнил школьные шалости и улыбнулся, прижавшись лбом к холодному иллюминатору. Впервые в жизни он был готов подчиниться. Ему этого даже хотелось. И снова было хорошо в тот момент.

Глава седьмая

Легкий июньский дождичек сгустил в столице ароматы сирени, черемухи и прочих растений, бурно празднующих приход лета. Только на железнодорожных вокзалах мазут, разгоряченное железо и дешевая выпечка в прогорклом масле определяли букет ароматов. В полдень Серж привез Ганди на Ярославский вокзал в «жигулях» девятой модели со сбитым бампером и чихающим двигателем. Программа удовлетворения изысканных запросов клиента была запущена. Никаких лимузинов и авто представительского класса! Так требует новый уклад жизни мистера Гальдонфини. А еще этот уклад требует срочного переезда в Ярославль.

– В Москве нет обычной молодежи, – объяснял Серж на следующее утро после совместного распития черного ямайского рома, которое закончилось экскурсией в метро и нудной торговлей с милиционерами, проверяющими прописку. – Москва – город, в котором каждый кажущийся «простым» студент – сын бизнесмена, авторитета или отец будущего олигарха. Твое желание пожить обычной жизнью здесь обречено на провал. Все двадцать миллионов человек, которые собрались в Москве, сделали это только с одной целью – чтобы жить в этом городе жизнью необычной. Пусть без свежего воздуха, пусть без хороших продуктов питания, пусть очень дорого, в несколько раз дороже, чем где бы то ни было. Главное – необычно. Здесь капканы соблазнов подстерегают на каждом шагу, и ты обязательно в них угодишь. Так что для простой жизни простому человеку нужен симпатичный город поблизости от столицы. Например, Ярославль.

Ганди по-прежнему сомневался, правильно ли он поступил, что согласился на эту «матрешку» – путешествие в путешествии. Но отступать было поздно. Прежде чем начать тряску в купейном вагоне скорого поезда Москва – Воркута, Серж произвел «посвящение в симплы» – торжественно накормил его «самсой тандырной», как значилось на ценнике отвратительного по запаху и вкусу подобия пирожка, который на вокзале трогал закопченными руками неопрятный человек с восточной внешностью. И сейчас Ганди, одетый по случаю в простенькие джинсы, кеды и футболку с надписью «Х… войне!», пил в купе десятирублевый чай, задумчиво звеня ложечкой в потемневшем от времени граненом стакане и преодолевал желудочные спазмы. Его внешний вид напоминал о кампусах, пыльных библиотеках, веселых общежитиях и демократичных пабах. И возможных следствиях: гастрите, заниженной самооценке, сексуальной неудовлетворенности.

Утром, в день отъезда, был принят двусторонний меморандум, который, в частности, гласил: «В течение ближайших двух недель избалованный наследник шведского криминального авторитета итальянского происхождения мистер Гальдонфини, обладатель многомиллионного состояния, не должен одеваться дороже, чем на двести долларов. И это – парадный дресс-код! Приветствуются трехдневная небритость и легкое пивное амбре. Улоф Гальдонфини не имеет права потреблять продукты питания дороже трехсот рублей за килограмм и напитки дороже двухсот рублей за пятьдесят грамм. Он обязан сам покупать себе еду, стирать и гладить свою одежду, выносить мусор, мыть за собой посуду и стелить кровать. Улоф Гальдонфини обязан следить за своим лексиконом и ни в коем случае не бросаться походя словами и выражениями типа «омары», «бургундские улитки», «“Шато дю Белле” тысяча девятьсот шестьдесят четвертого года», «мой самолет», «мой особняк в Ганновере», «мой визит в королевский дворец», «мой последний завтрак с Ричардом Брэнсоном», «мой банкир», «моя коллекция сюрреалистов», «моя футбольная команда», «Дрогба – май нигга» и прочее. Он обязан хранить в тайне своё участие в аукционах «Сотбис», как и то, что произошло между ним и Пэрис Хилтон в пентхаусе одноименного отеля после прошлогоднего «Кристи». Он имеет право поддерживать разговор о веселых наркотиках, с удивленным видом, упоминая, что читал о кокаине в модном журнале, и заявляя, что предпочитает шишки по пятьсот рублей за корабль на районе. Когда ему предложат скинуться на стакан травы, какую бы сумму ни назвали, Улоф Гальдонфини обязан закатить глаза и воскликнуть: «Царские ляжки! Как дорого! На Спейнсгате гораздо дешевле! Не замутить ли лучше портвешку?»

Отныне клиент Сержа – студент стокгольмского театрального колледжа. Он приехал по обмену в Россию, влюблен в ее сценические традиции, мечтает поближе познакомиться с творчеством Чехова и Станиславского, а еще лучше – ощутить быт и потребности их героев. Поэтому готов трудиться рабочим сцены в самом простом и скромном театре.

Туда они сейчас и направлялись. Старинный приятель Сержа, помощник режиссера в ярославском драматическом театре имени Волкова Костя Муруди обрадовался, узнав, что какой-то сумасшедший студент из Швеции готов две недели вкалывать у него на побегушках, не претендуя на зарплату.

– Покажешь ему настоящую Россию, Костян? Парень жаждет общения, народных традиций, духовности, прочих фольклорных развесов… Короче, напои его хорошенько с видом на кремль, а потом попарь с девчонками в бане по-черному.

– Он хочет прикоснуться к нашей загадочной душе? – Театральный деятель широкого размаха и непризнанный гений Костя Муруди маялся похмельем, когда Серж отвлек его звонком. – Он хочет? Тогда все будет! Я ему такую калинку-малинку покажу – в макаронину свернется! Будь спокоен. Ты только уточни, «белочку» делаем пациенту или усугублять пока не будем?

– Я тебе дам «белочку»! За здоровье студента отвечаешь лично!

– Йес, сэр!

Румяный круглолицый тридцатилетний толстяк с проплешиной в полголовы уже пыхтел на перроне, соревнуясь с паровозом. Серж знал Костю четыре года, и за этот срок тот ни разу не позволил усомниться в своем безудержном оптимизме. Муруди всегда безоглядно радовался жизни, не обращая внимания, дает она к тому повод или нет. Он смеялся, будто на свете не существует войн, болезней, нищеты, смерти. К иностранцам, которые частенько заезжали в «волковский» театр, Костя Муруди относился снисходительно, как к детям, которым в жизни почему-то достались более дорогие игрушки. Но они от этого не стали счастливей. Не подозревая о существовании секс-туризма, Костя был уверен, что иностранцы приезжают в Россию, чтобы прикоснуться к загадочной русской душе. Дабы не разочаровывать наивных туристов, расчетливый помреж старался следовать поговорке «Чужая душа – потемки, а своя – вдвойне!». Поэтому он давно и осознанно перестал понимать сам себя, вживаясь в образ загадочного, непредсказуемого и слегка диковатого русского. На глазах изумленных туристов Костя иногда проделывал аттракционы – то принимался плакать на красный шар заходящего солнца, обрывая пуговицы с рубахи, то истово крестился на заборные надписи, а один раз даже залаял вслед траурной процессии. «Больно вам?! Больно?!» – тряс он за плечи незадачливых туристов, указывая миссионерским перстом то на стаю птиц, то на афишу группы «Руки вверх» на заборе, то на ржавые «жигули», грохотавшие мимо по ухабам. «Во-о-от! – палец Муруди взлетал вверх. – Вам все равно, а мне за всех вас больно».

Костя несся навстречу Сержу и Ганди по перрону, широко улыбаясь и размахивая дырявой советской авоськой, которую наверняка одолжил в реквизиторском отделе. Из авоськи аппетитно выглядывали два горлышка винных бутылок, пучок зеленого лука и головка сыра. Двадцать минут спустя компания уже разливала массандровский портвейн в пластиковые стаканчики, соображая на троих в живописном сквере с видом на могучую реку.

– Volga? Volga. O! Volga… – как мантру повторял захмелевший Ганди, проливая портвейн на белую футболку, отчего надпись «Х… войне!» казалась сверстанной на кровавом фоне.

– Да-да, дружок, это тебе не Темза какая-то… Или что там у вас на Шведчине? Будешь бегать сюда, актрисок жарить! Они у нас под туристов лезут с превеликим наслаждением… Только Аленку и Галку не вздумай! Причиндалы оторву! А суфлершу Машку, толстую Людку и примадонну Серафиму Александровну – сделай одолжение! У них необходимость. Жить пристрою в общежитие театра, не дворец, конечно, но тебе-то что… общага малосемейная, благоустроенная, не хуже твоей стокгольмской лачуги. Но учти, вкалывать придется. Ой, придется. Ты у меня все про калинку-малинку поймешь.