Ночной консьерж

– Куда?

– В утилизационную воронку. Знаешь такое выражение – «блевать внутренностями»? Наркоманы иногда это делают. А мир может выблевать в утилизационную воронку целые страны под видом внутренностей. И мы не заметим. Нам будет уже не до того.

– А кроме энергетиков, что нужно миру?

– Галлюциногены. Если перестать давать ему галлюциногены, нарушится вертикаль понятий. То, что некоторые философы называли моралью. Будет совершенно непонятно, кто – хороший, кто – плохой, за что можно наказывать, что нужно прощать. И все очень быстро поубивают друг друга. Самый мощный галлюциноген прошлых веков – религия. Но она теряет влияние. Последние пятьдесят лет в списке галлюциногенов лидировал Голливуд и телевизионные новости, сейчас – Интернет. И уж конечно, мир с его кровоточащими нарывами не может обойтись без обезболивающих.

– И что же, по-твоему, снимает боль этому миру?

– Музыка. Так ты говорил, у тебя есть идея?

Глава шестнадцатая

– Но ми венгас кон куэнтос. Куэ куэрре десир кон есто? Ми льямо…

На этом месте Чича осекался уже пятый день подряд. Всему виной страсть к языкам и, отдельно, – любопытство к жаргонным пикантностям. Оно заставило его просмотреть словарь испанских нецензурных выражений, прежде чем освоить грамматику этого языка и создать запас из приличных слов. А теперь – хоть имя меняй. То есть – кличку.

Пятый день он учил испанский язык. Иностранные языки были его главной страстью с детства. Не марки, не значки, не старинные монеты, которые коллекционировал отец. Лишь способы постичь при помощи погружения в язык иные человеческие миры и способы существования стали его пожизненным хобби, досугом, развлечением.

Когда ему было всего пять лет, Чича уже растягивал губы, щекотал небо и гортань, подбирал немыслимые комбинации для собственного языка и зубов. Английский, немецкий, французский. К девятнадцати годам он прилично владел этими тремя и собирался взяться за испанский. Планы изменила встреча с Надирой, будущей юристкой из университета дружбы народов, урожденной индуской штата Кашмир. Он принялся учить хинди, но, несмотря на всестороннюю близость с преподавательницей, увяз в орнаментальной вязи этой утробной фонетики, неправильных глаголов, ударений, сочленений. Язык хинди встал на пути полиглота, как нетронутые джунгли, в которых бесполезно прорубать себе путь. Здесь нужно кропотливо разбирать каждое сплетение лиан, остерегаясь наткнуться на ядовитую колючку или наступить на змею.

Чича изучал этот язык целых четыре года. А когда одолел настолько, чтобы понимать оттенки текстов Рабиндраната Тагора, то все, что касалось Европы, уже перестало увлекать его. Восток выдавил из сознания линейные европейские понятия и простые перспективы, как прокисшую горчицу из тюбика. Иногда перед зеркалом Чиче даже казалось, что морщины на лице – верный признак европейской уверенности в том, что жизнь можно подчинить и направить в нужное тебе русло, – исчезли, превратившись в гладкие округлости на манер детских коленей и выражений далай-лам. В новом состоянии медитации он мог теперь только наслаждаться собственной пустотой. Она была прекрасна. Чище и глубже любого содержания.

Увы, Надира ушла из его жизни так же внезапно, как и появилась в ней. Родители с детства обещали ее в жены сыну богатого соседа, ровеснику Надиры и товарищу ее детских игр. Еще пару десятков лет назад этот мезальянс стал бы грубым нарушением кастовой иерархии. Но родители молодого раджи оказались чужды предрассудкам. Только сама Надира категорически воспротивилась замужеству. Она уехала в далекую Москву за образованием, влюбилась в задумчивого брюнета-москвича на восемь лет старше себя, стала с ним жить.

Через четыре года Надира бежала обратно к замужеству с соседом, как корабль, истрепанный бурей, стремится в спасительную тихую гавань. Все что угодно, лишь бы прекратить эту болезненно-страстную вакханалию, по капле высасывающую из нее жизнь.

После ухода Надиры Чича замкнулся и решил больше ни в кого не влюбляться. На хинди он тоже больше ни с кем не общался. А томик Тагора подарил слепой старухе из квартиры этажом выше.

Следующими языками стали японский и китайский. На них ушли еще восемнадцать лет. Чича планировал было взяться за корейский, но испанское вторжение в его бизнес заставило вспомнить юношеские планы. Спустя годы он с удивлением обнаружил, что дряхлеющая, самоуверенная, пребывающая в пассионарной пропасти Европа уже не кажется ему никчемным местом. Пропустив через себя Восток, повзрослев и начав стареть, теперь он воспринимал ее с пониманием, однако без снисходительности, как больную тетушку, коротающую дни в доме престарелых, но чертовски мудрую, интересную и забавную собеседницу.

– Но ми венгас кон куэнтос. Куэ куэрре десир кон есто? Ми льямо… Ми льямо… Что за мудак это придумал! – Чича выругался по-русски.

Дело в том, что его кличка, суверенное «погоняло», давно ставшее привычней и роднее имени, звучало по-испански, мягко говоря, непристойно. Часть женского тела, которую поэты привыкли называть то жемчужиной, то звездой, иногда – вратами блаженства, в самом площадном и вульгарном выражении по-испански именовалась «чиччи». Тьфу! Не менять же, в самом деле, на старости лет погоняло! Погоняло – больше чем имя. За ним – дела, слава, репутация… За ним – вся жизнь.

Своим полным именем он не представлялся уже восемнадцать лет. Или девятнадцать. Не всякий смог бы его выговорить. Чивличашвили Теймураз Виссарионович. Можно использовать как скороговорку для начинающих актеров.

Вспомнив имя, данное ему при рождении, Чича ощутил лишь холодок профессионального отчуждения. Ничего похожего на чувство родства, принадлежности к фамильному древу или присущего даже животным осознания собственности. Глядя на свое имя, написанное на бумаге, он мысленно готов был подставить к нему любой фотоснимок, не разрушавший элементарных логических связей. Он мог отдать эту подпись любому портрету без сожаления и чувства привязанности. Собственное имя давно стало для него частью материала, с которым он ежедневно работал. А работа Чичи заключалась в создании личностей. Новых личностей на бумаге. От общения с людьми он быстро уставал. Если приходилось общаться больше одного часа в день, наступала, как он ее называл, «интоксикация общением». Тогда Чича нервничал, тер волосатыми пальцами свою толстую шею и начинал сухо кашлять.

К счастью, работа предполагала уединение. Чича по праву считался одним из лучших в Европе мастером по изготовлению документов. Прихотью судьбы грузинский мальчик с задатками полиглота, рожденный в Питере и живущий в Москве, испытывал моцартианские приступы вдохновения, глядя на стопку бумаги, ножи, перья, печати, приспособления для водяных знаков, льняные волокна и разнообразные фотоаксессуары.

Лабораторией для него служили две смежные комнаты в четырехкомнатных апартаментах на Пречистенке. В двух оставшихся комнатах Чича спал, ел, смотрел фильмы, читал, разгуливал голышом, иногда совокуплялся с женщинами, склонными к нимфомании и предпочитавшими одноразовые связи.

Уже третью неделю он корпел над пакетом документов по заказу испанской компании. В нем были поддельные накладные, липовые таможенные декларации, лицензии и мидовские паспорта. Чича заканчивал прорисовку водяных знаков на удостоверении водителя посольства, когда раздалась мелодичная трель домофона. Он вздрогнул от неожиданности и замер с иглой в руке и увеличительным прибором в глазу. Он никого не ждал. По регламенту, сигналу домофона должен предшествовать телефонный звонок, эта была аксиома его жизни, ее принцип и кодекс, от которого он не отступал ни при каких обстоятельствах.

Чича встал и осторожно, будто звонивший у входа в подъезд мог расслышать его шаги, подошел к интеркому. На синеватом экране расплылись две физиономии – мужская и женская. Женщину Чича видел впервые, а вот мужчина был ему знаком. И продолжать это знакомство у мастера по «созданию личностей» не было никакого желания.

– Ты же нас видишь. – Мужчина подмигнул глазку видеокамеры. – Открывай, Чича. У меня тут целый Эрмитаж твоих шедевров, – он помахал какими-то корочками. – Мы же не будем приглашать на эту экскурсию посторонних?