Новеллы

Зиле несколько смущенно пытался сформулировать свои мысли.

— Это потому, что вы и как человек… скажем открыто, как женщина очень привлекательны. Я понимаю, вас, как актрису, оскорбляют эти животные инстинкты, которые просыпаются в мужчинах от вашей человеческой притягательности. Но мне кажется, это естественно. Наши духовные симпатии и инстинкты не всегда можно отделить от чисто физических.

— Какое мне дело до вашего психологизирования! Мне претит роль объекта для разглядывания и ухаживания. Мне претит быть объектом удовлетворения инстинктов. Я все время чувствую себя в опасности. Мне все время кажется, что люди хотят схватить меня, чтобы уничтожить во мне это единственно ценное, эту крупицу артистического таланта… Скажите, разве это не унизительно? Обидно до глубины души…

— Вы хотите, чтобы вашу артистическую личность абстрагировали… чтобы ее отделяли от человеческой. Чтобы содержание отрывали от формы. Но мы же не метафизики. И вы не из аскетов. Или как раз аскетическая натура? Это было бы прискорбно!

— Мы… — Она кокетливо прищурилась. — А вы и себя относите к… ним?

Ему неожиданно захотелось ответить шуткой.

— К вашим поклонникам? К этой пошлой шатии?.. К сожалению. Поступайте, как знаете. Только не собирайте лоб в гармошку — хотя это вовсе не так уж безобразно, как вам кажется.

Оба по своему характеру не могли долго быть серьезными. Им нужны были частые перемены в настроениях. Оба выдерживали разговор в легких тонах и испытывали от него удовольствие. Примерно так, как старые знакомые, снова встретившиеся после долгой разлуки. То легкое недоверие, которое с самого начала чувствовалось в ее голосе и взгляде, исчезло. А его оставило смущение и неловкость от непривычного нового костюма.

— Скажите, откуда вы так хорошо знаете женскую душу? — совершенно неожиданно переменила тему разговора Зийна Квелде.

Зиле пожал плечами.

— Не скажу, чтобы я ее знал. А вам кажется, что знаю?

— Мне не кажется. Я вижу. В этом-то я компетентна. И это вам скажет каждая, посмотревшая вашу пьесу.

— Я не знаю, что говорят женщины. Мужчины, те судят по-разному.

— Мужчины… Они же всезнайки. Судачить они умеют, а не судить. Притворяться и воображать, а не знать.

— Не забывайте, что я всего лишь один из них. Ведь и я могу притворяться и воображать.

— Потому-то я и спрашиваю: почему вы можете это так хорошо знать?

— Если вы не льстите — то только потому, что я могу глубже вникать и вернее изображать.

— Иногда кажется, что вы читаете женскую душу, как открытую книгу. Как это вам удается? У вас, должно быть, были связи с различными женщинами. Не возражайте, я при этом не имею в виду ничего грязного. Но широкий опыт и свои личные разносторонние наблюдения, кажется, необходимы для этого.

— Широта и разносторонность нужны статистику, а не психологу. Поле личных переживаний и наблюдений у писателя сильно ограничено. Никакое численное накопление их не выведет его за пределы собственного субъективного мира. Он навечно ограничен узким кругом своего воображения.

— Вы говорите как субъективист и идеалист. Где же ваш престиж социального писателя?

— Об этом мы могли бы говорить много…

— Лучше не будем! Не сегодня. Я вижу, что разговор с вами начинает меня будоражить — почти, как вчерашняя игра. А я хочу отдохнуть…

Она простодушно коснулась лежащей на колене руки Зиле. И он тут же уступил. Разговор и помимо его желания сползал к очень серьезным вопросам. Но ведь не ради диспута он сюда пришел, а просто поболтать.

— Через неделю кончается сезон. Что вы думаете делать летом?

— Ничего я не думаю делать. И вообще не думала об этом. И никогда не думаю. Полагаюсь на случай и всегда получается лучше всего. Если удается, уезжаю — все равно куда. А нет — живу в городе. И тоже хорошо. О своих вакациях никогда не жалею. Живу как бог на душу положит. Много читаю, но без особого отбора. Я удивительно неметодична и неуравновешенна. Так меня и тянет пожить свободной, рассеянной бродячей жизнью. Когда не надо в определенное время вставать и в определенный час являться на репетицию.

— Скажите, как это получается: о вашей личной жизни ничего не слышно. О многих ваших коллегах рассказывают даже анекдоты. А о вас почти что и не говорят.

Взгляд ее резко блеснул.

— Вы собираете анекдоты из актерской жизни? Изучаете мою личную жизнь? А какой вам интерес? И достойно ли это вас?

Как недавно она, теперь он успокаивающе положил свою руку на ее.

— Не будьте вы такой мнительной, Зийна Квелде. Ничего я не собираю. Но и не считаю, что мой интерес к человеку может быть для него оскорбительным.

— Я и не считаю! Совсем наоборот. Мне просто приятно, что обо мне думают. Ведь мы же все честолюбивы. Но и не настолько испорчены, как о нас полагают. По буржуазным шаблонам мы не живем и не можем жить. Наша работа требует иной жизни и иного склада… Но что мы так много говорим обо мне. Расскажите лучше, над чем вы теперь работаете. Мы все интересуемся, что будет нового в следующем сезоне.

Так они разговаривали, спокойно и приязненно, как старые-старые знакомые.

3

Зиле проводил Зийну Квелде на новую постановку какой-то старой пьесы. Это была последняя репетиция в сезоне.

Он сидел за кулисами и смотрел на сцену.

Зал был почти пуст. Только какой-то капельдинер или гардеробщик время от времени просовывал голову в дверь.

К Зиле подошли один из актеров, игравший обычно героев, стройный, сухощавый брюнет, и первый любовник, юркий и улыбчивый.

— Вы часто нас навещаете, — сказал герой. — Не думаете ли в следующем сезоне стать нашим заведующим репертуаром?

— Почему вы так… Нет, не думаю.

— А хорошо было бы, — улыбнулся любовник. — Мы бы могли работать совсем иначе, будь у нас литературно более образованный репертуарный руководитель.

— Который к тому же и сам драматург, — добавил герой.

— Я думал об этом. Мне кажется, что вы заблуждаетесь. Хороший драматург еще не хороший заведующий репертуарной частью. Сценическая техника мне еще во многом незнакома. Потому-то я сейчас и стараюсь с нею как-то ознакомиться.