Новенькая

Дико захотелось мороженого: холодного, сладкого, способного хоть немного остудить двух горячих подростков под горячим солнцем. В черной рубашке я буквально поджаривался, а Новенькая млела под зонтиком, словно диетическое блюдо в пароварке. Я нашел взглядом морозильную камеру под раскидистой голубой елью, и мы побежали к ней.

На пластиковом стуле восседала немолодая, диабетного телосложения продавщица. Приветствие она проигнорировала, лишь поверх газеты со сканвордами за нами стали наблюдать глаза с бирюзовыми тенями. Нас очаровало винное мороженое в пластиковом стаканчике. Я сходу представил, как мы устроимся в тенечке и приникнем к прохладе со вкусом черного винограда, после чего пьяное содержимое послужит оправданием для любых действий: нахальных, пошлых, откровенных…

– Два винных, пожалуйста, – сказал я, доставая деньги. – Больших.

Продавщица не отреагировала. Я положил купюры на холодильник и вопросительно посмотрел на женщину. Та смерила нас взглядом, с брезгливым смакованием останавливаясь на полосатой юбке Новенькой и ее ярком макияже.

– Вы работаете? – спросил я.

– Детям алкогольная продукция не продается, – сказала продавщица так, словно к ней подбежали два карапуза ростом ниже холодильника.

– Это всего лишь мороженое, – сказал я. – За углом пиво и коктейли продаются хоть кому.

– Вот пусть и берут грех на душу. А я не продам. Милиция ведь потом с меня спросит.

– Ладно, – пожал я плечами. Раз уж тетка боялась, что из кустов выбегут милиционеры и утащат ее в ад, то и Бог с ней. – Мне тогда "Ля фам", гм, вишневое… – Я глянул на подружку, и она показала мне язык, оживляя вишневые воспоминания.

– А мне "Армагеддон", – сказала она (честное слово, эскимо так и называлось и было довольно вкусным, щедро облепленное хрустящими вафельной крошкой, символизирующей, видать, куски уничтоженного мира).

Продавщица нехотя встала, сгребла деньги короткопалой рукой и выложила наши мороженки на крышку холодильника. Новенькая взяла "Армагеддон" – и обертка провисла в пальцах.

– Оно сломанное, – сказала Новенькая. – Дайте другое.

– Нормальное оно, – повысила голос продавщица, тяжело плюхаясь на стул.

– Да вот же видно, даже палочка болтается отдельно! – сказал я, пощупав упаковку.

– Это вы щас его сломали, наркоманы, – заявила она и вдруг добавила с воспаленной, гнойной ненавистью: – Нафуфырилась, как на панель! Вульгарщина, стыдоба!

Будто ведро помоев выплеснулось изо рта продавщицы. Я испугался, что Новенькая швырнет мороженое ей в лицо и кинется в драку. Но она замерла в тревожном оцепенении, словно проглотила иголку, держащие зонтик пальцы побелели от напряжения.

Я молча потянул крышку холодильника в сторону, намереваясь заменить покупку. Продавщица вскочила, обрушила мясистые руки на холодильник и со стуком захлопнула крышку.

– Идите нахуй! – крикнула она с истерическими нотками.

Мы с Новенькой опешили.

– Ты, тетка, совсем что ли? – сказал я. – Чего орешь-то?

– Хулиганы! Охрану позову!

– Пойдем отсюда, – сказала Новенькая, и мы ушли, оставив сломанный "Армагеддон". Тетка тут же спрятала его обратно в холодильник.

Во всем теле пульсировал адреналин, едкая холодная клякса жгла в груди. Мороженщица осталась позади, но уязвленная гордость бурлила, словно проснувшийся вулкан. Теперь я не мог как ни в чем не бывало продолжить смеяться, не мог трогать Новенькую как свою девушку, ведь ее при мне оскорбили, а я растерялся, не нашел, что ответить. Яркие краски чудесного дня выцвели – будто фильм, который мы смотрели, подменили пиратской версией, снятой из кинозала.

– Что мы с ней сделаем? – кровожадно спросила Новенькая.

– Да что с ней сделаешь… больная тупая сука.

– А так хотелось винное попробовать…

– Может, его в другой точке продают? Найдем сейчас… – сказал я с вялой надеждой и вспомнил, что потратил последние наличные.

– Нет, я хочу именно то!

В глазах Новенькой блестели искорки. И тут я понял, что произошедшее – не проблема, не бесславный конец, а многообещающее начало.

– Пойдем-ка… – сказал я.

***

– Объект сидит на стуле и разгадывает сканворд, – в который раз повторила Новенькая.

Обстановка не менялась уже полчаса. Однако объект был женщиной в годах и попивал водичку из бутылки, так что прятаться нам оставалось недолго.

Вскоре мороженщица встала со своего насеста, заперла холодильник, накинула на него баннер, и засеменила в сторону туалета. В те годы еще не понаставили биотуалетов на каждом углу, туалет в парке был один, но большой, и располагался неподалеку от центрального входа, куда идти отсюда было минут пять. Для дородной продавщицы – все десять.

– Начинаем захват! – скомандовала Новенькая.

Мы подбежали к холодильнику. Я скинул баннер, и Новенькая полезла в сумочку за отмычками. Пока она возилась с замком, я поглядывал по сторонам: рядом никого не было, лишь в конце аллеи наметились силуэты прохожих.

– Бляха муха, – сказала Новенькая, – не получается! Такой мелкий замок…

– Это у тебя руки трясутся от жадности.

– Не смешно.

– Кто-то идет, давай шустрее!

– Давай разъебем? – Она уже шарила взглядом в поисках подходящего камня.

– Тебе лишь бы разъебать!

Я осмотрел холодильник. Он представлял собой небольшой прицеп: слева было колесо, справа – крепление для буксира. В рощу тянулся удлинитель, где тихонько фырчал электрогенератор. Я выдернул шнур и взялся за буксир.

– Я подниму, а ты толкай!

– Похищение века! – захлопала в ладоши Новенькая.

Как учил меня друг-спортсмен Антоха, я согнул колени и поднял груз ногами, а не спиной. Холодильник превратился в тележку – мышцы мои взвыли, ладони пронзило болью, но я не отпустил – внутри меня включился реактор, работающий на чувстве мести и понтах.

– Давай! – прокряхтел я.

Новенькая уперлась в холодильник, и тот покатился вперед, сначала медленно, а потом быстрей и быстрей. Мы двинулись вниз по аллее.

– Куда же его? – сказал я, задыхаясь.

– Подальше отсюда… Ты справишься, я в тебя верю, о мой герой!

С утроенной силой я навалился на тележку.

Впереди дорога спускалась лестницей, мы свернули на пандус. Холодильник рванулся вперед и потащил нас за собой. Под горку мы уже бежали, боясь разжать пальцы и упустить добычу. Пятки бились об асфальт, мелькали деревья и прохожие, что будто застыли на месте.