Новиков-Прибой

Под стать Гане её возлюбленный — олицетворение сказочного богатыря, одного из тех, кто призван хранить Святую Русь, «широкоплечий, сильный, с русыми, подстриженными в кружок волосами». Да ещё к тому же — «трудолюбивый, честный, трезвый и скромный». И как потом выяснится, гордый, бесстрашный, мужественный — уж он не будет заискивать ни перед кем: ни перед властью, ни перед богачами.

Но видится, что главное в авторских набросках — это всё же не сюжет как таковой и не идея, а атмосфера деревенского быта, детали которого Новиков стремится и увидеть, и зафиксировать — сразу, здесь, на месте, пока есть такая возможность. Он пишет, очевидно, по свежим следам, например о крестьянской свадьбе с её неписаными законами:

«Стукнуло парню восемнадцать лет. Пора женить. Семейство в сборе. Тут же крёстный и крёстная. Спрашивают жениха, чью девку хочет взять за себя.

По указанию жениха крёстный, крёстная, соседи идут к родным намеченной невесты. Поздоровавшись, спрашивают:

— Нет ли ярочки продажной?

— Есть, как не быть. А только для кого?

— За такого-то.

Родители спрашивают невесту о её согласии. Уговорились.

Тогда сватья заявляют:

— Позовём родителей на ладу.

Родители невесты и жениха попарно садятся за стол. Невеста отсутствует.

Начинают ладится. Родители невесты назначают за девку: 7 вёдер водки, 10 рублей деньгами, 1 1/2 пуда говядины, невесте шубу, поддёвку суконную, зипун будничный, две пары полусапожек: тёплые и холодные, суконки.

Долго торгуются.

Свадьба становится 200 рублей, плохая 100 рублей».

Фрагменты недописанной повести пронизаны любовью автора к родине — близкой, дорогой, понятной. Деревенские обычаи, переплетаясь с красотой природы и самою этой красотой рождённые, радуют простотой и искренностью. Вот как описывает Алексей Новиков Ильин день:

«Наступил праздник Святого Ильи. После обеда почти все жители деревни, согласно старому обычаю, отправились в поле, чтобы осмотреть яровые — результаты своих тяжёлых трудов. Старые шли в одиночку или по два, по три человека. Молодёжь, нарядившись по-праздничному, собиралась в хороводы, к одному из которых присоединились Ганя и Гриша.

День выпал на диво прекрасным. В безоблачном небе ярко сияло солнце, заливая всё своими светлыми лучами. Поле пестрело разными полосами — то зелёными, то золотистыми, смотря по тому, что где было засеяно. Знойный воздух казался неподвижным. Весело пели жаворонки, отчаянно стрекотали кузнечики.

После пяти лет неурожая, а следовательно, и страшного голода, год обещался быть плодородным. Поселян это радовало. Там и сям слышались звонко распеваемые ими песни.

Тот хоровод, где находились герои, ушёл почти к самому лесу и остановился у небольшой реки. Здесь, на лугу, молодёжь дала полную свободу своему веселью.

Гриша начал наигрывать на гармошке, которую захватил с собой.

Нарядные парни и девицы ударились в плясовую.

Ганя украсила свою голову венком, сплетённым из ромашек и васильков. Сама она была наряжена в рубаху малинового цвета и голубой фартук. Сбоку висели широкие кисти от пунцового, с жёлтыми полосками, кушака, опоясанного вокруг её талии. Всё это очень шло к её лицу».

Занятия творчеством не вытесняли из души Алексея Новикова мечту о лучшей доле для простого народа; революционные устремления человека, уже много повидавшего и немало просвещённого, не позволяли ему бездействовать, поэтому не прекращал он свою агитацию среди односельчан. В скором времени связался с революционерами: учителем П. Я. Володиным и студентом Молчановым.

В Матвеевском, несмотря на его отдалённость от всех, даже уездных, городов, Новиков довольно регулярно получал почту. Писали цусимцы, писал Костенко. И однажды прислали Алексею номер газеты «Новое время» от 1 апреля 1906 года, где был напечатан его очерк «Гибель броненосца „Бородино“». Это был тот самый очерк, который Новиков написал в плену со слов матроса Семёна Ющина. Как попал этот материал в газету (редакцией он был идеологически приглажен), Алексей узнает позже, когда уже переберётся в Питер. А пока он испытывал двоякое чувство: радость, что напечатана одна из его первых цусимских заметок, и обиду оттого, что он, революционно настроенный матрос, пропечатался в таком консервативном органе, каким было «Новое время».

Осенью 1906 года в гости к бывшему цусимцу приехал Владимир Полиевктович Костенко, который прожил в доме Новиковых несколько дней. Новиков читал ему свои наброски о цусимском бое, внимательно выслушивал замечания, которые делал его друг. Именно Костенко снабдил Алексея адресом в Петербурге, по которому можно обратиться с просьбой напечатать будущие очерки.

По воспоминаниям Я. Агапова, односельчанина А. Новикова (эти воспоминания были записаны в начале 1950-х годов), один из братьев Поповых, озабоченный приездом к Новиковым гостя из самого Петербурга и подозревающий, что в селе могут случиться «всякие беспорядки», вызвал в село жандармов. Приехали 20 полицейских, впереди — становой пристав. Стали искать зачинщиков «беспорядков». Грозил арест и Новикову. Жандармы оцепили дом. Но, заранее предупреждённый, Алексей уже скрылся в лесу. Потом сосед Ивашкин отвёз его на подводе в город Спасск к родственникам. «Хорошо помню, как это было, — вспоминает Агапов. — Запряг Ивашкин лошадь, прикрыл Алексея Силыча соломой, а сам впереди сел. Под самым носом у жандармов они и ускользнули из Матвеевского. В селе потом долго все смеялись, как ловко удалось провести полицию. А нас, крестьян, за непочтение к властям во всей округе прозвали „матвеевскими забастовщиками“».

Итак, в сентябре 1906 года бывший русский матрос, на долю которого и после цусимской трагедии выпало немало испытаний, покидает родное село и добирается до Петербурга, устраивается на работу: теперь он письмоводитель у помощника присяжного поверенного. Но мятежная душа не позволяет вести спокойную, размеренную жизнь, и Новиков снова втягивается в революционную работу, налаживая старые связи и устанавливая новые. Общается он и с Костенко. Правда, совсем недолго, поскольку Владимир Полиевктович уезжает в Англию, назначенный членом комиссии по приёмке строящегося в городе Глазго крейсера «Рюрик».

Активная революционная работа не лишает Новикова желания писать. Уже не мысля своей жизни без того, чтобы, по его словам, не «грешить пером», Новиков по-крестьянски упорно продолжает свои литературные занятия. Он видит себя в будущем только писателем, держа в голове и сердце примеры «самоучек» Кольцова, Решетникова и «самого Горького». Видит себя писателем, истово уверовав, что не университетская учёба делает из обыкновенных людей людей пишущих,а упорный, настойчивый труд и, главное, судьба — судьба, подарившая человеку стремление искать слова, плести из них правдивое и занимательное повествование и пославшая ему для этого испытания и опыт. Что ж, привычка к тяжёлому труду у него имелась с детства. Море и война дали такие впечатления, что ни один писатель не отказался бы. Ну и верилось, что искра Божья мимо него не пролетела. Значит — писать!

В Петербурге почти сразу выяснилось, как очерк «Гибель эскадренного броненосца „Бородино“ 14 мая 1905 года» без ведома автора попал в «Новое время». Оказывается, Семён Ющин отнёс заветную тетрадку с сочинением Новикова вдове своего командира — Серебренниковой. Очерк, в котором описывалась гибель её любимого мужа, достойного и храброго офицера, не один раз поливался её слезами. Но, справившись с эмоциями, вдова, перепечатав статью, отправила её в газету.

В Петербурге Новиков изредка встречался со своими бывшими сослуживцами. Об одной из таких встреч он напишет в рассказе «Первый гонорар», а позднее включит этот рассказ в предисловие к «Цусиме». Надо сказать, что впоследствии на встречах с читателями Новиков-Прибой очень часто обращался именно к этому фрагменту своей главной книги и всегда имел громкий успех у публики.

«Дело было так, — начинал он обычно. — Как-то собрались мы на квартире одного товарища. Вспоминали о Цусиме, а потом захотелось гульнуть, но денег ни у кого не было. Один из товарищей обратился ко мне:

— Ты с „Нового времени“ за своё сочинение ничего не получил?

— Нет.

— Так что же ты смотришь, голова?

Я тоже слышал, что редакции платят за статьи какой-то гонорар, но было стыдно идти, и я отнекивался:

— А вдруг откажут? Да ещё дураком назовут…

— Не имеют права, раз твоё сочинение напечатали. А смотришь — трёшница или вся пятёрка перепадёт тебе. Вспрыснем тогда твою первую литературную работу.

Идея была дана, её подхватили другие и начали уговаривать меня:

— Разве можно упускать такие деньги? Мы тоже с тобой пойдём.

В конце концов я согласился с ними, и мы, восемь человек, отправились получать гонорар.

У подъезда „Нового времени“ пятеро остались на улице, а я и ещё двое матросов пошли в редакцию. Ноги мои плохо слушались, лицо горело, как будто я собирался совершить какое-то преступление, но меня подбадривали мои товарищи:

— Страшнее Цусимы не будет. Чудак!

В редакции, показывая свои документы, я заплетающимся языком объяснил о цели своего прихода».

Гонорар Новикову готовы были выдать, но на это требовалось письменное согласие госпожи Серебренниковой, ибо именно через неё материал попал в редакцию. Адрес в редакции имелся.

Гурьбой отправились искать нужный дом. Оставив товарищей у ворот, Новиков отправился в квартиру с ещё большим страхом, чем в редакцию. Серебренникова встретила Новикова очень хорошо. Конечно, поплакала. Поблагодарила. Написала несколько строчек в редакцию.

«Через полчаса, с письмом в кармане, мы уже мчались в редакцию. Опять двое сопровождали меня наверх. После каких-то формальностей мы втроём двинулись к кассе. Мне сказали:

— Распишитесь и получите пятьдесят два рубля.

Я остолбенел от названной суммы. Она мне казалась невероятной.

Я робко переспросил:

— А вы не ошиблись?

В этот момент с одной стороны товарищ дёрнул меня за полу пиджака, а с другой — я получил в бок толчок, означавший, что я круглый дурак. Кассир тоже обиделся на меня и строго заговорил:

— Какая же здесь может быть ошибка? Пятьсот двадцать строчек. По десять копеек за строчку. Итого пятьдесят два рубля.

Мучительно долго я расписывался, выводя дрожащим пером буквы, но вниз мы сбежали с такой быстротой, как будто спускались на крыльях.

Я с гордостью заявил остальным товарищам, потрясая деньгами:

— Вот они — пятьдесят два целковых!

— Пятьдесят два? — словно вздох вырвалось у них.

— Да.

Возвращались мы домой бодрым шагом. У каждого из нас был какой-нибудь кулёк. Мы несли водку, вина и массу разных закусок. Почти на все деньги закупили.

В полуподвальном помещении на большом столе разложили закуски, поставили выпивку.

— Ну, друг Алёша, за твой литературный успех!

Чокались, выпивали, закусывали. В комнате становилось всё шумнее. Товарищи возбуждённо говорили мне:

— Ведь матросом был! Любой начальник мог тебе всю физию расквасить. А теперь стал литератором. Каково, а? Вон куда махнул!»

Обращаясь к Алексею Новикову, друзья говорили: «Друг наш Алёша! Больше пиши! Опиши всю нашу жизнь, все наши страдания. Пусть все знают, как моряки умирали при Цусиме».

Работа у помощника присяжного поверенного Топорова, человека с добрым сердцем и либеральными взглядами («Это был прекрасный человек. Он разрешил мне пользоваться своей библиотекой», — напишет много позже Новиков-Прибой всё в том же предисловии к «Цусиме»), давала возможность как много читать, так и предаваться делу, которому Алексей собирался посвятить свою жизнь.

В архиве Алексея Силыча Новикова-Прибоя долгое время хранился «Рассказ сторожа», опубликованный только в 2007 году в уже упоминавшемся сборнике «Победитель бурь». Сборник этот был издан к 130-летию со дня рождения писателя стараниями его дочери Ирины Алексеевны (женщины удивительной, для которой непременно найдётся место в данном повествовании) и Сасовской центральной библиотеки им. А. С. Новикова-Прибоя (а небольшой город Сасово — центр района, к которому относится вот уже более семидесяти лет некогда тамбовское село Матвеевское, родина знаменитого советского мариниста).